Подметный манифест
Шрифт:
Старик протянул две тетради, показал пальцем, точно - разница в почерках на соседних страницах была весьма заметна. Архаров посмотрел на Устиново творчество - да, почерк не дементьевский, так ведь и ошибок, сказывали, у того Устина почитай что не бывает.
– Прости его, дурака, старинушка, - сказал он.
– А я сам с ним завтра потолкую.
– То-то, что дурака… - проворчал старик Дементьев.
– Наиважнейшие бумаги, а на разный лад у нас писаны, непорядок, срамота… вон, кто ж так «веди» пишет?… и вон еще…
Архаров похлопал его по плечу - сие считалось знаком доверия, равноценным ордену. И пошел из кабинета, убежденный, что недели две-три
К Волконскому поехали на двух санях - впереди полицейские, сзади сильно обеспокоенный, хотя и не подающий виду, обер-полицмейстер.
Кар был в доме московского градоначальника таким гостем, что одно смущение: и не принять было нельзя, и принимать - гневить государыню. Поскольку генерал-майор, бросив своих солдат, самовольно передал командование другому генерал-майору, Федору Юрьевичу Фрейману, и помчался было через Казань и Москву в Санкт-Петербург, но в Москве узнал, что государыня запретила ему являться в столицу, и отправился к Волконскому за помощью и советом.
Доставили его в таком виде, что из саней - да в постель. Горячку свою он привез из башкирских степей, и доктор Воробьев, за коим сразу послали, диву дался - спятить надобно, чтобы в таком положении из Казани в Москву тащиться. Жар был умопомрачительный, хотя Кар божился, что превосходно все понимает и помнит. Выпускать его из постели Матвей запретил, так что светская жизнь переместилась в спальню гостя.
Архаров был в обществе Волконского и Кара младшим - всего лишь полковник - потому голоса не подавал, а лишь слушал, делая в уме разнообразные заметки. Волконский тоже много не говорил - насоветуешь, а потом и расхлебывай. Зато генерал-майор, опираясь на локоть, изливал свое возмущение, уже почти не беспокоясь, слушают ли, и не нуждаясь в вопросах.
– Учинить над злодеем поиск! Переловить разбойников!
– он явно передразнивал не совсем верный русский выговор государыни.
– И прекратить сей глупый фарс! Бывали подобные фарсы, объявлялись самозванцы, да только ни один не исхитрялся поставить под ружье пол-России!
Волконский и Архаров переглянулись - Кар, желая оправдать свои неудачи, явственно перегибал палку.
– В какое село ни войду с солдатами - пусто! Жители покинули свои дома и ушли к государю Петру Федоровичу! Я - следом, он - пятится! Сведений о нем - никаких! Пошлешь солдат в разведку - а они прямиком к изменнику являются и про наш марш все сказывают! Тут я велю Чернышову идти наудачу в Татищеву крепость, преградить злодею путь к отступлению. Разумно, не так ли? Но кое-что я разведал. Есть у него под началом каторжник клейменый, хитер и зол, как бес. Он был послан поднимать работных людей Авзяно-Петровского завода и с ними возвращаться под Оренбург. Я шлю полтысячи человек с двумя орудиями ему наперехват, сам с основными силами - следом, и туда же, к Юзеевой, должна быть рота гренадер - сто восемьдесят солдат, четыре офицера. И тут среди ночи пушки палят! Кто ж мог знать, что гренадеры с перепугу пойдут сдаваться?
«С перепугу ли?» - подумал Архаров. Его с самого начала бунта беспокоило пылкое желание черни быть обманутой…
– Мы восемь часов от его казаков с башкирами уходили, насилу ушли. Они-то чем рискуют? Учинят пакость, учинят смертоубийство, да тут же по степи, как ветер, рассеиваются. А их артиллерия не в пример действенней нашей, потому что в лошадях убытку не знают, всегда им свежих подгонят, с одной горы стрельбу произведут - тут же к другой скачут, и весьма проворно!
– Сколько ж вы под Юзеевой человек потеряли?
– спросил Волконский.
Кар замялся. Вопрос был ехидный - по сведениям, ушедшим в Санкт-Петербург, из полутора тысяч он потерял всего-навсего сто двадцать три человека.
– Потеряли немного, точно. Да только вы подумайте, князь, сколько же у нас на плечах тех бунтовщиков висело, коли вынудили нас отступать?
– спросил он.
– Могу сказать - двадцать пять тысяч!
– Побойся Бога, Василий Алексеич!
– вскричал Волконский. Архаров недоверчиво посмотрел на генерал-майора - цифра была ужасающая. Может, и впрямь у самозванца столько войска, да не все же оно разом за Каром гналось…
– И не мужики, не деревенщина, - казаки да башкиры, которые чуть ли не в седле родятся. Почему, вы полагаете, мне в столицу ехать не велено?
– спросил Кар.
– Да потому, что там все еще зовут бунт глупым фарсом да кличут зачинщика маркизом Пугачевым. А это не фарс, это - война!
Волконский от страшного слова картинно шарахнулся, даже руками замахал.
– Помилуйте, какая война? Со своим же народом война?
– Да, ваше сиятельство, не извольте гневаться! Со своим же народом! А в Санкт-Петербурге сего знать не желают! Меня не с народом - с сотней, много - с тысячей бунтовщиков справиться посылали. А против народа…
– Молчи, сударь, молчи!
– приказал Волконский. И явно уже думал, как бы сбежать, не вступая в склоку с бредящим больным.
– А коли народишко-то прав?
– вдруг прошептал Кар.
– Что скажете? Коли не напрасно к самозванцу и офицеры пленные на службу идут? Сказывали, Михайла Шванвич ему служит, а ведь покойной государыни крестник! И покойного государя знал в лицо! Что скажете, сударь?
Архаров засопел. Но промолчал.
Вот это и была главная беда - не количество бунтовщиков и не захваченные ими пушки, а образ долгожданного царя, который, спасшись от неминуемой кончины, жил среди простого народа и ведает его нужды. И все более доказательств тому, что армию ведет именно обучавшийся у немцев, а именно - у голштинцев военному делу Петр Федорович…
– А ничего не скажу - я государыне присягал, и тут других речей не надобно, - отвечал Волконский.
– Угомонитесь, сударь, и сидите тихо, лечитесь. Незачем вам в Санкт-Петербург ездить и громы небесные на себя навлекать. Самовольно оставили свой пост - ну так хоть не усугубляйте.
Это был почти что приказ.
– Нет, я поеду, дабы оправдаться, - сказал Кар. И еще некоторое время они спорили, причем Волконский все более ссылался на Карову горячку, пока не явилось в разговоре имя полковника Чернышова, взятого в плен и повешенного маркизом Пугачевым за одно лишь то, что был дворянин и служил государыне - причинить бунтовщикам особого вреда Чернышов не успел.
– Каких вам еще аргументаций? Стал бы покойный государь вешать полковника?
– спросил Волконский.
– Взятого в плен на войне вражеского офицера…
– Молчите, сударь!
– тут уж Волконский не выдержал.
– С кем, в таком случае, этот мнимый государь ведет войну? С собственным своим дворянством? С собственным народом?
Спор, понятное дело, зашел в тупик.
Архаров не вмешивался. Он хотел услышать то, что могло бы пригодиться в его собственной деятельности - а ему велено обеспечивать спокойствие Москвы: как изволила выразиться государыня, задача полиции есть благочиние. Полезного услышал мало.