Подметный манифест

Трускиновская Далия Мейеровна

Устин знал, конечно, что у женщин и девок под юбками и сарафанами ноги бывают. Он видел, как бабы, подоткнув подолы, хозяйничают но огородах. Но то - бабы, а Дунька по природному лукавству употребила прием дамской науки, именуемой «ретруссе», то бишь искусство показать ножку. Она, садясь на табурет, легким движением вздела юбки так, что ножка выглянула, словно прелестный зверек из густой чащи, и тут же спряталась, и снова выглянула, далась в руки Агашке. Устин завороженно глядел за этими маневрами. Он понимал, что видит доподлинный разврат, но ничего не мог с собой поделать.

Прибежала с кухни стряпуха Саввишна, Дуньку разули, растерли ей ступни горячими руками, а Устин все глядел, даже шапку позабыл снять.

–  Да ты раздевайся уж, коли пришел, - сказала Саввишна.
– Кто таков будешь?

–  Да это, Саввишна, тот полицейский служитель, что игровое колесо от топора спасал, помнишь?
– сказала Дунька.

Тут у стряпухи вдруг потекли по щекастому лицу слезы, и она опрометью кинулась вон из сеней.

–  Все Филимонушку забыть не может, - объяснила Агашка.
– Чего-то у них там, видать, втихомолку сладилось, да Бог не судил…

Устин, безмерно стыдясь своего полукафтанья - неведомо с чьего плеча, полы обтрепались, пробовал подрезать лохмы ножницами, еще хуже вышло, да еще грудь в чернильных пятнах, - раздеваться не стал, только стянул с головы шапку.

–  Что ж ты, молодец?
– спросила Агашка и поглядела на хозяйку, словно спрашивая: на кой тебе этакий нескладный детинка?

–  Ну, теперь сказывай, чего хотел, - велела Дунька.
– В тепле-то, поди, сподручнее будет.

Устин понял, что дальше сеней его с его поучениями не пустят. Стало быть, следовало в немногих словах еще раз красноречиво объяснить Дуньке, каково ее печальное положение и сколь важно тут же, сию минуту, заново обуваться и спешить к мощам Марии Египетской.

Проповеди читать Устин, понятное дело, не умел - никто его этому не учил. Науку о составлении проповедей, гомилетику, преподают в семинарии, о которой он мог пока только мечтать.

Он перебрал в голове все, что хотел сказать Дуньке, и память подсунула некстати живую картинку - когда он явился спасать ее с целым мешком денег. Тогда вышло некоторое недоразумение, сильно ему помешавшее… Господи, что там было такое?…

–  Авдотьюшка, я впомнил!
– в порыве озарения вдруг воскликнул новоявленный проповедник.

–  Что ты вспомнил?

–  Как звали того преподобного, что блудниц спасал!
– радостно сообщил Устин.
– Вот те крест, был такой! Отец Виталий Александрийский! Он днем на тяжких промыслах утруждал себя, а вечером заработанное отдавал блудницам - чтобы у них не было более нужды в разврате!

–  Дался тебе этот разврат, - огрызнулась Дунька.
– Ну, что ты в нем понимать-то можешь?!

А ошеломленная Агашка тихонько попятилась.

–  Я тоже ради тебя готов труждаться… Но сперва давай помолимся вместе у мощей преподобной Марии Египетской, чтобы тебе избавиться от блудных вожделений…

Дуньке очень захотелось отвесить Устину полновесную оплеуху. Бывший дьячок так и пер напролом в деле, где необходимо действовать тонкими касаниями перстов. Но вдруг ей пришло на ум кое-что полюбопытнее оплеухи. А может, уже подъезжающая к дому на санках Марфа послала ей мысленную подсказку.

–  Стало быть, хочешь мою душеньку спасти?
– кротко спросила Дунька.

–  Да, - твердо сказал Устин и уставился на нее полными восторга глазами.
– Все для тебя сделаю, только уйди от этого развратника! Поселишься в тихом домике, рукодельничать будешь, вышивать, я тебе деньги буду приносить - лишь бы тебе больше не предаваться разврату!

–  А потом?

–  Что - потом?

–  Так мне до смерти и рукодельничать? Замуж-то ты меня хоть отдашь? Жениха путевого сыщешь?

Устин был сильно озадачен такой претензией. В картине, которую он нарисовал в голове, действительно было все, кроме этого безжалостного «потом». И ведь не впервые! Устин и не задумывался, чем они с Митенькой будут заниматься после того, как прогорит и угаснет всемирная свеча. Его мечта спасти Дуньку из похотливых лап Захарова тоже ограничивалась внедрением раскаявшейся грешницы в пресловутый тихий домик.

Дунька, строго глядя, ждала ответа. А его и быть не могло.

–  Может, сам на мне женишься?
– вдруг спросила она.

Устин громко ахнул. Предлагать такое человеку, который по меньшей мере раз в месяц задумывался, а не бросить ли полицейскую контору и не принять ли постриг! Все смешалось в бедной Устиновой голове - он понял, что это воистину единственный способ спасти Дунькину душу, и перепугался до полусмерти, и впридачу ощутил-таки восторженное желание жениться!

–  Мы повенчаемся… - произнес он дрожащим голосом, - мы поселимся в тихом домике, коли ты сего хочешь…

Тут Дунькины раскосые глазищи вконец смутили его, и он завершил свое диковинное предложение так:

–  А жить будем, как брат с сестрой…

Дунька поняла, что эту беседу пора кончать.

–  Ну, уговорил, черт языкастый!
– воскликнула она, быстро подошла к Устину, двумя руками взяла его за уши и решительно поцеловала в губы. Поцелуй был наглый, дерзкий, пронизывающий насквозь, возносящий под облака. Устин, не ожидавший нападения, позволил этому поцелую овладеть собой и… и ответил на него… впервые в жизни…

Наконец он опомнился, ужаснулся сам себе и стал вырываться.

Дунька отступила.

–  Хорош жених, - укоризненно сказала она.
– Дай-ка я чего получше поищу. Не умеешь девку уговаривать - не берись.

С тем и устремилась вверх по лестнице, даже не попрощавшись.

Устин стоял - красный, как рак, утратив всякое соображение. Стыд одолел его - а ведь как ловко все было задумано! И Дунька (в Устиновом воображении, понятно!) должна была обрадоваться возможности покинуть старого развратника! Что же в умопостроениях было не так?