Поднебесная
Шрифт:
Синь Лунь мертв. Чжоу должен был защитить себя, покончить с риском разоблачения. Ей придется это учесть, думает она, пока ее руки скользят по телу мужчины – легонько, потом сильно, потом снова легонько.
Она ошибается в некоторых своих догадках и выводах. Есть пределы тому, что женщина в ее положении может знать, какой бы умной и преданной она ни была. Слишком много ограничений для того, кто ограничен рамками женской половины усадьбы или паланкином с занавесками и полагается на сведения влюбленных слуг.
Такие пределы существовали всегда. Так устроен
Сегодня ночью она гадает – лаская его и слегка улыбаясь, словно сама получает удовольствие (ему это нравится) – прикажет ли он теперь убить стражника.
Скорее всего, он сначала отошлет Фэна, думает она. На юг, туда, где его семья и основа его власти. Его повысят в должности, чтобы замаскировать намерения, представят это, как награду, а потом – случайная смерть в далекой префектуре.
Или он может решить, что такой человек, как Фэн, нужен ему в Синане, если события будут разворачиваться так, как сейчас представляется.
Возможно и то, и другое, думает Капель и одновременно поет для Вэня. Это песнь о луне, отражающейся в Большой реке, об осенних листьях, падающих в воду, плывущих мимо серебристых рыбацких лодок на якоре и уносящихся к морю. Ранние стихи Сыма Цяня, Изгнанного Бессмертного, положенные на музыку. Эту песню, как все знают, поют только поздно ночью: она дарит покой и несет воспоминания…
Глава 13
Тай знал, что можно спать и видеть сон, но почему-то сознавать, что ты спишь, запутался во сне и не можешь проснуться.
После бурно проведенной им ночи: напряжение в Белом Фениксе, до этого – схватка, и тревожные новости, которые ему сообщили, – он оказался один в спальне в Чэньяо. Ему снилось, что он лежит на спине, на скомканных простынях, а верхом на нем сидит женщина, лица которой он не видит.
Во сне он слышал ее все более учащенное дыхание, чувствовал свое собственное возбуждение. Он чувствовал свои ладони на ее движущихся бедрах, когда она поднималась и опускалась над ним, но как ни старался во тьме сновидения (более густой, чем в мире бодрствования), он не мог ее увидеть, не знал, кто эта женщина, которая пробуждала в нем такое лихорадочное желание.
Он подумал о лисе-оборотне, конечно, он подумал о ней даже во сне. Возможно, именно потому, что это был сон.
Он опять попытался произнести это слово: дайцзи. Но слова, даже это одно слово, не приходили к нему, так же как и способность ясно видеть. Только движение, прикосновение, ее аромат (не духи), ее прерывистое дыхание – теперь уже вздохи – и свое собственное.
Ему хотелось поднять руку и потрогать ее лицо, как делает слепой, найти ее волосы, но во сне его руки не могли оторваться от ее бедер, от гладкой кожи, от напряженных мускулов.
Он чувствовал себя, словно в шелковичном коконе, в этом замкнутом, неопределенном пространстве неоконченного сна. Он боялся его, был возбужден и ужасно взволнован им, хотел, чтобы это никогда не кончалось, хотел, чтобы она никогда не покидала его.
Спустя некоторое время он услышал другой звук и
Он был один в комнате, в постели. Конечно, один.
Слабый свет пробивался сквозь щели двери в сад. Простыни скомканы в беспорядке. Наверное, он сбросил их в беспокойном сне. Он устал, плохо ориентировался, не совсем понимал, что его разбудило.
Потом опять услышал тот же звук, который разбудил его: звон металла о металл, донесшийся с крыльца за дверью.
Что-то тяжело упало, ударившись о наружную стену.
Тай спрыгнул с постели, натянул штаны, не став их завязывать, искать рубаху и сапоги, подвязывать волосы. Зато он схватил свои мечи и рванулся к двери, отметив, что не запер их на засов ночью, хотя помнил, что собирался это сделать.
На пороге лежал мужчина. Он был мертв. Рана от меча, в правом боку.
Тай услышал шум схватки слева, в саду. Он перешагнул через мертвое тело, побежал на звук мечей по веранде – босой, с развевающимися волосами. Сон исчез, брезжил первый свет утра. Он добежал до конца веранды, перепрыгнул через перила, не замедляя бега.
Вэй Сун во внутреннем дворе кружилась, как обычно делают каньлиньские воины, сражаясь с пятью мужчинами.
Сначала их было шестеро, по крайней мере считая того, который лежал позади Тая. Она сражалась, подобно смерчу, в убийственной тишине. Тай тихо и яростно выругался: она могла бы и позвать на помощь! Он догадывался, почему она этого не сделала. Ему это не понравилось.
Устремившись к ним, он крикнул, в основном чтобы выплеснуть накопившуюся ярость. Его крик не был адресован никому конкретно, но всем и всему сразу. Всем этим людям, которые действовали на него и для него, и даже через него, – с того момента, как Бицан шри Неспо у озера Куала Нор вручил ему свернутый в трубочку пергамент, который дарил ему слишком много коней.
Это зашло слишком далеко: эта пассивность, эти уступки, согласие с замыслами других людей – благожелательных или наоборот. Он не такой человек и не позволит себе быть таким под девятью небесами. Возможно, он сможет заявить об этом, держа в руках два меча.
Один из стоящих перед Сун людей полуобернулся на внезапный крик Тая. Это движение оборвало линию его жизни: удар, нанесенный Сун слева, попал в его незащищенный бок. Клинок вышел обратно так же аккуратно, как и вошел, и унес с собой жизнь.
Сун упала на землю и перекатилась по цветочной клумбе, давя пионы. Они снова распрямились, когда она вскочила на ноги. Взмах меча ближайшего к ней противника, который должен был обезглавить ее, просвистел в воздухе.
Тай к тому времени уже был среди них.
Суть тренировок Каньлиня, как он их видел (другие, может быть, отличаются), заключалась в постоянном, терпеливом, формальном повторении боевых движений. Без мечей, с одним мечом, с двумя мечами, снова и снова, в идеале – каждый день жизни. Эти движения становятся настолько автоматичными, что исчезает необходимость думать, понимать, планировать во время схватки. Тело знает, что ему нужно делать и как делать.