Поднятая целина
Шрифт:
– Начал за упокой, а кончил за здравие? – спросил Размётнов.
Но за общим хохотом слов его почти никто не расслышал.
Донельзя довольный своим выступлением, дед Щукарь устало опустился на скамью, вытер рукавом потную лысину, спросил у сидевшего рядом с ним Антипа Грача:
– Здорово я… это самое… критикнул?
– Ты, дед, поступай в артисты, – вместо ответа шепотом посоветовал Антип.
Щукарь недоверчиво покосился на соседа, но, не заметив запрятанной в его смоляной бороде улыбки, спросил:
– Это с какой же стати я туда полезу?
– Деньгу будешь
Дед Щукарь заметно оживился, заерзал на скамье, заулыбался:
– Да милый ты мой Антипушка! Ты поимей в виду, что Щукарь нигде не пропадет! Уж он слово мимо не пустит, а непременно влепит в точку, не таковский он, чтобы мимо пулять! А что ты думаешь? На худой конец, когда старость меня окончательно прищучит, могу и в артисты податься. Я на эти разные-подобные прохождения и смолоду был ужасно лихой, а зараз и вовсе! Мне это пара пустяков.
Старик задумчиво пожевал беззубым ртом, помолчал, что-то прикидывая в уме, потом спросил:
– А не слыхал ты случаем, сколько там все-таки платят, в артистах? Сдельно или как? Словом, какое там жалованье идет на личность? Лопатой и копейки гресть можно, но мне они вовсе ни к чему, хотя и копейка деньгой считается у скупого человека.
– От выходки и от развязки платят: как будешь себя на народе держать, – заговорщицки прошептал Антип. – Чем ты развязней и суетней будешь, тем больше тебе жалованья припадает. Они, брат, только и знают, что жрут да пьют, да по разным городам разъезжают. Легкая у них жизня, птичья, можно сказать.
– Пойдем, Антипушка, на баз, покурим, – предложил Щукарь, сразу утративший к собранию всякий интерес.
Они вышли из класса, с трудом пробираясь сквозь густую толпу народа. Присели возле плетня на согретую солнцем землю, закурили.
– А что, Антипушка, доводилось тебе когда-нибудь видать этих самых артистов?
– Сколько хошь. Когда на действительной служил в городе Гродно, нагляделся на них вдоволь.
– Ну и как они?
– Обыкновенно.
– Сытые из себя?
– Как кормленые борова!
Щукарь вздохнул:
– Значит, харч у них зиму и лето не переводится?
– По завязку!
– А куда же надо ехать, чтобы к ним прибиться?
– Не иначе в Ростов, ближе их не водится.
– Не так-то и далеко… Что же ты мне раньше про этот легкий заработок не подсказал? Я, может, уже давным-давно там на должность устроился бы? Ты же знаешь, что я на легкий труд, хотя бы на артиста, ужасный способный, а тяжело работать в хлеборобстве не могу из-за моей грызной болезни. Лишил ты меня скоромного куска! Тупая мотыга ты, а не человек! – в великой досаде проговорил Щукарь.
– Да ведь как-то разговора об этом не заходило, – оправдывался Антип.
– Надо бы тебе давно наставить меня на ум, и, гляди, я давно бы уже в артистах прохлаждался. А как только к старухе на побывку приезжал бы, так тебе – бац на стол – пол-литра водки за добрый совет! И я сытый, и ты пьяный, вот он и был бы порядочек…
Антипу надоело забавляться с доверчивым по-детски стариком, и он решил положить конец шутке:
– Ты, дед, дюже подумай, допрежь чем записываться в артисты…
– Тут и думать нечего, – самонадеянно заявил дед Щукарь. – Раз там даровая деньга идет, к зиме и я там буду. Эка трудность – добрых людей веселить и рассказывать им разные разности!
– Иной раз не захочешь любых денег…
– Это почему же такое? – насторожился Щукарь.
– Бьют их, этих артистов…
– Бью-у-ут? Кто же их бьет?
– Народ бьет, какой за билеты деньги платит.
– А за что бьют?
– Ну, не угодит артист каким-нибудь словом, не придется народу на вкус или побаска его покажется скучной, вот и бьют.
– И… это самое… здорово бьют или так, просто шутейно, стращают?
– Какой там черт шутейно! Бьют иной раз так, что с представления сразу везут его, беднягу, в больницу, а иной раз и на кладбище. На моих глазах в старое время одному артисту в цирке ухо откусили и заднюю ногу пяткой наперед вывернули. Так и пошел домой, разнесчастный человек…
– Постой, погоди! Как это – заднюю ногу? Да он, что же, об четырех ногах был, что ли?
– Там всякие бывают… Там всяких для потехи держат. Но я тут ошибку понес, я хотел сказать: левую, переднюю, словом, левую ногу вывернули напрочь, так и пошел он задом наперед, и не поймешь, в какую сторону он шагает. То-то и орал, горемыка! На весь город слышно было! Гудел, как паровоз, у меня ажник волос на голове вдыбки подымался!
Щукарь долго, испытующе глядел в серьезное и даже помрачневшее, очевидно, от неприятных воспоминаний лицо Антипа, под конец уверовал в подлинность сказанного и негодующе спросил:
– А где же полиция была, язви ее душу?! Чего же она глядела на такое пришествие?
– Полиция сама участвовала в битье. Я сам видал, как полицейский в левой руке свисток держит, свистит в него, а правой артиста по шее ссланивает.
– Это, Антипушка, при царе так могло быть, а при советской власти милиции драться не положено.
– Обыкновенных граждан милиция, конечно, не трогает, а артистов все равно бьет, ей это разрешается. Так заведено спокон веков, тут уж ничего не поделаешь.