Поднятая целина
Шрифт:
Давыдов, устало сгибая затекшие от быстрой верховой езды ноги, тяжело опустился на старенький стул, стоявший как раз против кресла, на котором сидел Нестеренко, тупо посмотрел на потерханные, плетенные из прутьев лозняка подлокотники дешевенького кресла, а потом прислушался к неумолчному чириканью воробьев в кустах акации и, взглянув на желтое лицо Нестеренко, на его старую гимнастерку с аккуратно обшитыми рукавами, проговорил:
– Напрасно я каялся тебе в своей дружбе, когда познакомился с тобой весной на пахоте… Напрасно, потому что ты, видно, никому не привык верить…
Нестеренко болезненно усмехнулся:
– Все-таки обиделся, хотя я тебя и просил не обижаться?
– Обиделся!
– Ну и грош тебе цена!
Еще более усталый, Давыдов поднялся:
– Я пойду, а не то мы с тобой поругаемся…
– Мне бы этого не хотелось, – ответил Нестеренко.
– Мне тоже.
– Ну и побудь еще минут пять – десять, утрясем, в чем не сошлись.
– Побуду. – Давыдов снова опустился на стул, сказал: – Худого девушке я не причинил, факт! Ей надо учиться. У нее большая семья, сама она – старшая, тянет весь дом… Понятно тебе?
– Понятно, – отозвался Нестеренко, но по-прежнему смотрел на Давыдова строгими и отчужденными глазами.
– Жениться на ней думаю, когда она с учением устроится окончательно, а я управлюсь с осенними работами. Словом, крестьянская свадьба, после уборки, – невесело усмехнулся Давыдов. И, видя, что Нестеренко словно бы помягчел лицом и стал слушать его с б'oльшим вниманием, уже охотнее, без недавней принужденности и какой-то внутренней стеснительности продолжал: – Женат ни в Ленинграде, нигде не был раньше, с Варюхой первый раз иду на такой риск. Да и пора: скоро уже и под сорок подтянет.
– С тридцати ты каждый год за десять считаешь? – улыбнулся Нестеренко.
– А Гражданская война? Каждый год, протопанный в ней, я бы за десять лет считал.
– Многовато…
– А ты на себя погляди и скажешь, что как раз.
Нестеренко встал из-за стола, прошелся по комнате, зябко потирая руки, неуверенно ответил:
– Это как сказать… Впрочем, не об этом разговор, Семен. Я рад, когда выяснил, что тут ты не споткнешься, как с Лукерьей Нагульновой, тут у тебя похоже на что-то надежное. Что ж, поддерживаю доброе начинание и желаю счастья!
– Осенью на свадьбу приедешь? – потеплев сердцем, спросил Давыдов.
– Первый гость! – сказал Нестеренко, и опять его улыбка, как и прежде, засветилась непритворной веселинкой, и в мутных глазах блеснули прежние озорноватые искорки. – Первый не в смысле значимости, а потому что первый явлюсь, как только услышу о свадьбе.
– Ну, будь здоров! Звякни секретарю окружкома.
– Сегодня же. Поезжай и не задерживайся там.
– Живой ногой!
Они обменялись крепким рукопожатием.
Выйдя на пыльную, нагретую солнцем улицу, Давыдов подумал: «А ведь неспроста он такой не похожий на
Давыдов уже подходил к коню, когда Нестеренко, высунувшись из окна, негромко окликнул его:
– Вернись на минутку, Семен!
Давыдов неохотно поднялся по ступенькам райкомовского крыльца.
Нестеренко, еще более сгорбившись и как-то поникнув всем телом, посмотрел на Давыдова, проговорил:
– Может быть, я с тобой говорил излишне грубовато, но ты меня извини, брат, у меня большое горе: к малярии, черт его знает где, подцепил еще туберкулез, и сейчас он во мне бушует вовсю, в самой что ни на есть открытой форме. Каверны на обоих легких. Завтра еду в санаторий, окружком посылает. И не хотелось бы перед уборкой отлучаться из района, но ничего не поделаешь, не от сладкой жизни приходится ехать. Но к твоей свадьбе постараюсь вернуться. Поплакал я тебе в жилетку?.. Да нет, просто захотелось поделиться с другом горем, какое на меня свалилось – и так неожиданно…
Давыдов обошел вокруг стола, молча и крепко обнял Нестеренко, поцеловал его в горячую и влажную щеку и только тогда сказал:
– Езжай, дорогой, лечись! От этого одни молодые умирают, а нас с тобой никакая хворость не возьмет!
– Спасибо, – чуть слышно проговорил Нестеренко.
Широко шагая, Давыдов вышел на улицу, сел на коня, впервые с места огрел его плетью – и шибко поскакал по станичной улице, яростно бормоча сквозь стиснутые зубы:
– Все спал бы ты, лопоухий черт!..
Вернувшись после обеда в хутор, Давыдов прямиком проехал ко двору Харламовых, спешился у калитки, в меру неторопливо вошел во двор. Его, очевидно, увидели из дома, когда он подходил к крыльцу, широко расставляя ноги, морщась оттого, что потерся, сделав с непривычки чрезмерно большой пробег верхом, – на пороге хаты его встретила уже по-иному, приветливая, будто за полдня и приобвыкшая к нему будущая теща:
– Да милый ты мой сынок, небось подбился? И как ты так скоро вернулся! А ведь путь-то в станицу да обратно – не близкий! – с притворным сочувствием приговаривала она, глядя, как неуверенно, раскорякой, идет к порогу Давыдов, и в душе, наверное, беззлобно посмеиваясь над тем, что нареченный зять ее молодецки помахивает плетью, а сам еле-еле переставляет ноги… Уж кому-кому, а ей, старой казачке, полагалось знать, как ездят верхом «русские» конники…
В душе проклиная этакое сочувствие, Давыдов грубовато сказал:
– Да ты не рассыпайся, мамаша! А Варвара где?
– Пошла портнишку какую-нибудь искать. Кое-что из старья ведь ей надо себе приготовить? Ну, парень, и невесту ты себе сыскал! На ней же, окромя старенькой юбчонки, хоть разорвись, ничего не сыщешь! Где твои глазыньки были?
– А я у тебя нынче утром не юбку сватал, а дочь, – облизывая запекшиеся от жары губы, сказал Давыдов. – У тебя вода холодная есть напиться? А юбки – дело наживное, с юбками подождем. Когда она придет, Варвара?