Подпесок
Шрифт:
Пасмурный день.
Небо обложено мыслями.
Мысли и есть небо.
Ступаю по ограде.
По одну сторону ограды победа…
По другую… поражение.
Иду.
Иду, держусь.
Решаю.
Пот
Он выпадает на меня, кем-то пущенный, струится по лицу.
По одну сторону победа.
По другую поражение.
Облака нерешительны.
Они пульсируют в небе, как барабан, как сердце.
Я решаю…
Я прыгаю.
Вверх. Ввысь.
Ветер подхватывает меня, и высоко в небе я понимаю, что он вынесет меня на ту сторону ограды, на какую захочет.
И куда я ни упаду, уже скоро, я знаю, что придется снова влезть на стену и идти дальше, но пока я еще в воздухе.
14
Куда я пошел потом?
Что я делал?
Как все повернулось?
Что ж, в принципе, уже конец, и на нескольких оставшихся страницах будут все ответы. Не думаю, что они вас удивят, хотя все бывает. Мне неизвестно, умница вы или тупица. Откуда мне знать, вдруг вы Альберт Эйнштейн или выиграли какую-нибудь премию по литературе, а может, вы просто средний человек, как и я.
Так что можно перейти сразу к делу: я расскажу вам, чем все, в общем, закончилось в ту зимнюю пору моей жизни. Конец начинается так:
Уныние.
Я кис все воскресенье и в понедельник в школе. Внутри у меня что-то колыхалось, подымаясь из живота, оно вытягивало руки и изнутри сдирало с меня кожу. Жгло.
В среду в школе я перекинулся парой слов с Грегом: в основном из-за того, что увидел на его лице следы побоев.
– Что с тобой случилось? – спросил я, столкнувшись с ним на дорожке.
– Да, фигня, – ответил он, – ничего.
Но нам обоим было предельно ясно, что ребята, которым он покупал дурь, все же не оценили его стараний, даже после того, как он раздобыл денег.
– Тебя все же прижали, да? – спросил я.
Я мрачно улыбнулся, а следом и Грег.
– Прижали, ну. – Он покивал. Улыбка у него была знающая, ироническая. – Они решили подкинуть мне за неудобства, которые я им доставил… У того чувака дурь кончилась, им пришлось искать нового продавца. Мои трудности им до фонаря.
– Ну что, справедливо, – заключил я.
– Ну, наверное, ага.
Через несколько секунд мы разошлись в разные стороны, и, оглянувшись, я посмотрел Грегу вслед и попробовал молиться за него, в духе тех молитв, которые я говорил раньше в этой истории, но у меня не получилось. Не смог. Не спрашивайте, почему. Я надеялся, у него все будет норм, но молиться об этом не находил в себе сил.
Да и какая все равно от моих молитв польза?
Уж точно они ни черта не помогли мне самому, – но помните? Я так ни разу и не удосужился помолиться о себе самом, точно? Хотя, может быть, в конечном счете, в этом и была цель. Я сам. Может, единственная настоящая причина моих молитв о других – призвать удачу для себя. Так ли оно было? Так ли? Нет. Никогда. Не так.
А может, молитвы на самом деле помогли.
Если задуматься, так это вполне вероятно, потому что дома Сара стала висеть на телефоне в замену былых марафонских тисканий на диване, Стив начал ходить, Руб немного подразобрался в себе, мама с батей вроде были всем довольны, и уж несомненно Ребекка Конлон была счастлива со своими мечтами о Дейле Перри…
Выходило, что у всех дела шли более-менее норм.
У всех, кроме меня.
Довольно нередко я ловил себя на том, что повторяю слово «бедолага» как ничтожное существо, каким я и был.
Про себя я скулил.
Ныл.
Хныкал.
Расчесывал себя изнутри.
Потом смеялся.
Над собой.
Это случилось, когда я гулял вечером после обеда.
Сосиски с грибами утрясались в животе, и при всей тоске, которую я всюду носил с собой, из меня прорывался какой-то странный смех. Отрывая ноги от земли, я улыбался, а потом наконец оперся рукой на телеграфный столб, передохнуть.
И, стоя у столба, я выпустил из себя этот смех, и люди, шедшие мимо, наверное, думали, я рехнулся, или обкурился, или еще под какой гадостью. Они смотрели на меня, будто спрашивая: «Чему это ты смеешься?» Но торопливо шли мимо, к своим жизням, а я стоял, замерев, посреди своей.
Вот тогда-то я и решил, что мне надо что-нибудь решить.
Мне надо было решить, что я буду делать, кем быть.
Я стоял у столба и ждал, чтобы кто-то что-то сделал, пока не понял, что кто-то, которого я жду, – это я сам.
Внутри у меня все онемело, едва ли не помертвело, ну прямо как будто боялось пошевелиться, ожидая моего решения.
Я выдохнул и сказал: «Ладно».
Большего и не требовалось.
Только одно слово. И, рванув домой, я знал, что намерен сделать: прийти, помыться, пробежать пять километров до дома Ребекки Конлон и спросить ее, не хочет ли она чем-нибудь заняться на выходных. Какая разница, кто что подумает? Мне было все равно, что скажут мать или отец, Руб или Стив, Сара или вы. Я знал, чего именно я хочу, вот и все.
– Сейчас же, – убеждал я себя на бегу, бросая плечи вперед и газуя, словно за механическим зайцем. И дурнота разливалась во мне, словно еда в животе превращалась в кислоту. Но все равно я не сбавлял ходу и заскочил в калитку и в дом – и увидел.
Сару на телефоне. Телефон.
«Да, телефон! – подумал я. – Ну конечно». Столько бежать, а потом говорить с ней лицом к лицу теперь казалось довольно страшным, так что возник новый план: дойти до ближайшей телефонной будки. Я выгреб у себя из стола немного мелочи, переписал из отцовского блокнота себе на руку телефон Конлонов и снова убежал на поиски телефона.