Подполковник Ковалев
Шрифт:
…Сияя бесхитростными глазами, делился Санчилов всеми этими впечатлениями с майором Васильевым и командиром полка, когда они позвали его к себе.
— Армия решительно омолаживается! — говорил он так, словно сам — и только что! — сделал подобное открытие.
— Надо бы, Александр Иванович, о совещании рассказать молодым офицерам нашего полка, — предложил Васильев.
— Сочту за честь! — с готовностью воскликнул лейтенант. — Я даже привез фотографию… С нами беседует маршал Якубовский. Он сказал: «Вы — армейская юность».
Что греха таить, Александр послал из Москвы такую же фотографию Леночке.
— Приду, послушаю вас, — пообещал майор.
В их полку процентов семьдесят офицеров моложе тридцати лет. Но, вероятно, собрать на беседу следовало самых молодых.
Отпустив лейтенанта, Ковалев весело подмигнул Васильеву:
— Кажется, комиссар, мы его недаром посылали в Москву.
— Выходит, что так. Правда, опять он пытался подменить сержанта. Возглавил команду из четырех человек… разгружавших машину. Но спохватился, возвратил Крамову его права и обязанности.
— Как ты смотришь, Юрий Иванович, если мы создадим для молодых командиров лекторий по педагогике и психологии?
— Попрошусь лектором. Да и методические занятия с командирами взводов надо бы возобновить.
— Очень — за, — поддержал Ковалев.
Васильев поднялся:
— Пойду послушаю отчет совета ленинской комнаты. Кстати, в нем — небезызвестный тебе товарищ Грунев. По-моему, этому организатору чтений сегодня достанется на орехи.
— Почему?
— Предпочитает действовать по принципу: «Лучше я сам прочту, чем других просить».
Ковалев, оставшись один, подумал о Санчилове: «Кабы знал ты, милый человек, сколько дополнительных сложностей прибавляет нам только-только открытое тобой омоложение армии. Оно делает моложе нас всех, но и требует неизмеримо больше сил… Учить молодость».
Санчилов вызывал у Владимира Петровича растущую симпатию. Ясная голова, упорен. В стеснительной улыбке было что-то от купринского Ромашова, но теперь это «что-то» все яснее дополнялось подтянутостью и обретаемой командирской «изюминкой».
Ковалев терпеть не мог сквернословов, любителей пошлых рассказов о своих любовных похождениях, выпивках, о том, как объегорил начальство.
Санчилову все это было чуждо.
Суровость армейского быта не обязательно должна порождать грубость солдафона. В мире, где приказ — закон, где не остается места суесловию, духовной расслабленности, идет шлифовка мужского характера. И тем более ценил Ковалев офицера, умеющего держать себя с достоинством, деликатно. А это как раз было прочно в Санчилове. Неудачи первых месяцев службы не смогли поколебать основу его характера, ожесточить или озлобить.
И еще одно привлекательное для себя качество обнаружил командир полка в молодом лейтенанте: он был человечен.
В последнюю встречу Боканов признался Ковалеву, что когда только-только появился в суворовском, то не был уверен, нужна ли сердечность в отношениях между подчиненными и начальниками.
Ковалев твердо знал — необходима. И не только в суворовском — во всей армии.
Ей нужны такие, как Санчилов, по душевному складу.
— Чем увлекается рядовой Дроздов? — спросил Санчилов у сержанта.
— По-моему, гречневой кашей, — нахмурился Крамов, но, увидев осуждающий взгляд лейтенанта и вспомнив разговор с командиром полка, изменил тон: — Да вроде бы мастеровой человек, возле ремонтной вьется в свободное время…
— Вы знаете, я, пожалуй, возьму его помощником… Есть кое-какие идеи…
Крамов очень уважал университетское образование своего командира взвода и человеком считал неплохим, но к его «кое-каким идеям» внутренне отнесся весьма скептически.
— Каждое дело надо делать на совесть, — произнес Крамов свою излюбленную фразу, — а Дроздов…
Он не успел напомнить лейтенанту, что у Дроздова еще весьма невысокая кондиция сознательности, как Санчилов быстро произнес:
— Посмотрим, посмотрим… Вы похвалили Дроздова за успехи на стрельбах?
— Не тороплюсь. Сегодня похвалишь — завтра будете на гауптвахту сажать, — пробурчал сержант, удивляясь лейтенантскому либерализму.
— По-моему, что заслужил, то пусть и получает, — немного неуверенно, но все же не отказываясь от своей точки зрения, настаивал Санчилов.
Борзенков, проходивший в это время мимо, услышал, о чем говорил Санчилов, и приостановился.
— Правильно, лейтенант! — одобрил он. — Разделяю ваше убеждение.
…Не просто складывались у Санчилова отношения с командиром роты. На первых порах Борзенков почти не скрывал снисходительного отношения «истинно военного» к человеку в армии временному.
Но рядом соседствовали подсознательная осторожность, боязнь в чем-то обнаружить свою, в общем-то однолинейность.
Санчилов завидовал бравости, внешнему лоску Борзенкова, безупречному знанию тонкостей армейской жизни. Самолюбиво переживал не всегда справедливое отношение к нему командира роты, старался не вызывать его недовольства или упрека.
В трудном для Борзенкова разговоре с Ковалевым командир полка сказал:
— Разве может быть оправдано ваше безразличие, Алексей Платонович, к судьбе молодого офицера Санчилова? И не ваш ли долг помочь ему в становлении? Не подменять, а помогать…
В последнее время старший лейтенант то приносил из дому Санчилову книгу, то знакомил его с новой техникой, то показывал, как лучше работать с топографической картой. Был на последнем классном занятии со взводом, и позже заметил, как полагает Александр, разумно: «Следует научиться выделять главное… Избегать расплывчатости».