Подробности войны
Шрифт:
– Может, ты и не пьешь?
– Нет.
– Ну, брат, наделали лейтенантов! А как же ты в бой пойдешь?
– А я уже ходил. Не первый год. "За отвагу" имею.
– Ты смотри-ко, молодец какой... А насчет выпивки и курева я шучу. Не кури и не пей: хороший человек из тебя выйдет.
Жеребец прядал ушами, косил на меня глаз и пытался ухватить за руку оскаленными желтыми зубами. Я все еще не мог освободиться от чувства вины перед ним. Все еще было стыдно, что я не знал, как помочь ему, и не сумел выручить его из беды.
Потом я соскабливал
А солдат снова предложил посидеть и, когда я опустился рядом, сказал:
– Вы, интеллигенты, больно уж добрые, как я замечаю! У нас у командира роты лошадь в голову ранило. Так она, бедная, оземь ударилась, лежит, ногами бьет, ржет, и другие лошади ей отвечают. От жалости с ума сойти можно. У лошади слезы из глаз текут. Потом стонать начала, вот все равно как мычит тихонько. А капитан стоит около нее, фуражку снял, плачет. Заливается, так коня жалко.
Подхожу я к нему: "Чего лошадь мучаете?" - говорю. Он смотрит на меня: жалко, мол. Я к ней подошел поближе и в ухо из винтовки выстрелил. Сразу успокоилась. "Ох, - говорит капитан, - какая лошадь была! Как человек!" - "А что сделаешь, - говорю, - товарищ капитан, один выход".
– А вот я бы лошадь не смог застрелить!
– А ты, старшой, не стыдись, что добрый. Злым-то еще будешь! Это легче. А вот доброты-то набраться, ох, это не так легко... Хотя и зла нужно набираться. У нас первый ротный был, так тот сразу погиб. Выскочил из траншеи, кричит: "За Родину!" - и вперед. А из траншеи-то никто за ним и не вышел. Так погиб ни за что.
А другой, так тот, пока все из траншеи не выйдут, пока последних бойцов не вытурит, сам из траншеи не покажется. И что же? Воевал долго, и с ним надежнее было. Заставит кого угодно! Бежишь в атаку, а сам думаешь: "Все бегут. Ротный никому отстать не позволит". Веселее с ним было. Понял?
Попрощались мы с солдатом. Его, оказывается, прислали через ручей мост построить. Старшим назначили. А с ним еще три солдата с топорами и пилами.
Остаток пути мы с жеребцом преодолели благополучно и прибыли в полк друзьями. Мне казалось, что жеребец под конец забыл о том, что с нами случилось.
Когда стало темнеть, по дороге начали рваться мины - очередной налет немецких минометов. Я слез с жеребца, отвел его в большую яму, которую заметил недалеко от дороги. Успел вовремя. Потому что второй налет был очень сильный, и взрывы грохотали как раз вдоль дороги.
Жеребец вздрагивал, но вырваться от меня, как это бывает с лошадьми при обстреле, не пытался. Наоборот, ближе и ближе жался ко мне, переступая ногами, когда становилось особенно страшно.
О происшествии, случившемся со мной в дороге, я никому не рассказывал разве хочется, чтобы над тобой потешались? Но монгольского жеребца и солдата, который спас его, запомнил
АЗАРТ
Старшина Ершов возвращался в роту из штаба полка. По пути он срезал тонкий пружинистый ивовый прут. Шел легко, что-то напевая себе под нос, постегивая прутом по голенищу сапога. Он был молод и здоров. В штабе полка покормили, и Ершов был доволен и весел - поесть в то время удавалось не каждый день. Он сделал все, что ему приказывал командир, потому с чувством выполненного долга представлял себе картину, как он шагнет в землянку командира роты, встанет по стойке "смирно", браво доложит:
– Товарищ старший лейтенант, ваше приказание выполнил!
А ротный встанет, такой серьезный, важный, хотя ростом не вышел и до предела худ, и скажет:
– Благодарю за службу, товарищ Ершов!
Будет смешно и хорошо. Смешно оттого, что ротный, совсем еще мальчик (Ершову тридцать, а тому нет еще двадцати), в поведении своем будет копировать комбата, мощного, высокого, широкоплечего капитана, воюющего в пехоте с небольшим перерывом с финской кампании.
Хорошо потому, что этот честный, смелый, этот святой ротный, который любит, как отца своего, старшину, будет доволен тем, что' приказание выполнено, что Ершов жив, здоров, цел и невредим.
Ершов шел подпрыгивая и приплясывая, будто не было уже ни войны, ни опасности - ее главной стихии.
Когда он вышел на бугор, который на картах значился как высота с отметкой 88,2 (солдаты называли его Лысая гора), он услышал и вскоре увидел немецкий самолет. Это был истребитель. Он шел довольно высоко. Ершов не только не лег, но даже не сбавил шагу. А самолет подошел к переднему краю, круто развернулся, резко снизился, на бреющем полете пронесся над дорогой и обстрелял Ершова короткими очередями. Ершов привычно припал к земле. Когда самолет проскочил, встал, отряхнулся, погрозил летчику кулаком. Самолет снова резко развернулся, прошел над Ершовым совсем низко, выпустил длинную очередь.
Когда Ершов упал, самолет был уже высоко над передним краем, резко повернул назад и начал снижаться. Ершов погрозил ему кулаком и крикнул недовольно:
– Что, сволочь, выкусил?
Невдалеке от дороги, замаскировавшись с воздуха, занимала позиции зенитная батарея. Стрелять по отдельным самолетам ей запрещали, чтобы напрасно не демаскировать себя. Несколько солдат - зенитчиков из щелей наблюдали, как самолет нацеливается на человека, который от него не прячется. Кто-то крикнул Ершову:
– Эй, служба, ты лучше не дразни его! Полежи малость, пусть успокоится и улетит.
Но Ершов только приветливо помахал рукой, показал в небо, в котором немецкий летчик делал очередной заход по нему. На сей раз летчик выстрелил из пушки. Ершов упал. Видно было, что его чуть оглушило. Он встал, попрыгал на одной ноге, как это делают ребятишки, чтобы вылить воду из ушей. Это помогает, когда уши закладывает при разрыве. Когда самолет снова проходил над Ершовым, тот долго неистово тряс кулаком и громко ругался матом.