Подснежник
Шрифт:
…долго смотрел на пустой стул…
На секунду показалось, что у него ни с кем и никакого разговора сейчас не было, что все это игра какого-то чужого воображения, внезапно сорвавшийся с древа реальности зеленый плод чьей-то ядовитой фантазии.
Он потер пальцами виски, провел рукой по лицу и еще раз посмотрел на пустой стул… Никакого «подвига» разрыва с Лениным не было. Не было и полного разрыва. Это фактически неверно. Мы и после третьего года обменивались письмами, встречались… Савинков всегда был и остается аферистом, фальсификатором, интриганом. Ни на что другое он не способен. Ишь ты, придумал юбилей — пятнадцать лет борьбы с большевиками, а?
Расхождение
После съезда Ленин в ответ на его, плехановское, требование пойти на уступки мартовцам — ради мира в партии — написал заявление о выходе из редакции «Искры».
Тогда он, Плеханов, как председатель Совета партии, единолично ввел в редакцию «старых друзей» — Аксельрода, Засулич и Потресова, которых на съезде в редакцию «Искры» не избрали. (Нарушил он тем самым партийную дисциплину? Сделал «Искру» органом борьбы против решений второго съезда? Пожалуй, что да… Но ведь он стремился к единству рядов партии, призывал к уступчивости по отношению к тем, кто мог бы стать товарищами, а не врагами.)
Ленин тогда обвинил его в трусости, в боязни раскола. Ленин утверждал, что единство партии — в твердой позиции, в верности решениям съезда, в войне с мартовцами, а не в уступках им.
Он выступил против Ленина в пятьдесят втором номере «Искры», упрекнув его в резкости. С этого и начался поворот… Раздосадованный нападками большевиков, он подверг критике ленинскую книгу «Что делать?», которую защищал еще совсем недавно, на втором съезде.
Для многих такое изменение позиции явилось неожиданностью. Опять посыпались предостережения и насмешки. Но он уже закусил удила. Новая линия вела, тащила его за собой, втягивала в завлекающую глубину новых аргументов. «Метаморфоза» произошла. И, как всегда в таких случаях, невольно следуя логике уже много раз происходившего с ним скачкообразного превращения, закручиваясь в стремительном вихре полемики, он мгновенно преодолел расстояние между двумя полярными точками зрения почти во всех разногласиях между большевиками и меньшевиками и вплотную приблизился к позиции меньшевиков.
Но он никогда, даже в те напряженные и сложные времена, наполненные самыми неожиданными и резкими поворотами, не был на все сто процентов вместе с ортодоксальными апостолами меньшевизма. Уже весной четвертого года, вскоре после ухода от большевиков, он хотел порвать и с лидерами новой «Искры». Однако летом он протестует (особая позиция?) против включения большевиков в делегацию русских социал-демократов на Амстердамский конгресс Интернационала.
Он осуждает на конгрессе начавшуюся русско-японскую войну; призывает рабочих всех стран содействовать поражению русского царизма, на глазах всего конгресса целует в президиуме японского социалиста Сен Катаяму. А ровно через десять лет назовет русско-германскую войну справедливой для России, будет звать царских генералов к победе над кайзеровскими, а русских рабочих — убивать немецких: в этом, что ли, заключалась особая позиция — в том, чтобы колебаться, сомневаться, качаться из стороны в сторону?
Кровавое воскресенье. Начало первой русской революции. Выступая в Швейцарии на митингах и собраниях, он, Плеханов, говорит о том, что в революционной борьбе рабочие не одержат победу мирными средствами — народ должен быть вооружен не хоругвями и крестами, а чем-нибудь более серьезным. И тут же «почтеннейший диалектик» Георгий Валентинович Плеханов «шаркает
Большевики готовят третий съезд партии. Он, Плеханов, естественно, против его созыва. Он объявляет его незаконным. Грозит исключением из партии будущим участникам съезда.
Меньшевики зовут его на свою конференцию, которую они противопоставляют съезду. Плеханов, естественно, поворачивается к ним спиной, но… спустя некоторое время позволяет уговорить себя и заседает несколько раз с меньшевиками в Женеве.
Он покидает конференцию, не дождавшись окончания, и, получив ее письменные решения, приходит в ярость. Он обвиняет участников меньшевистской конференции в том, что своими решениями они разгромили центральные учреждения партии, созданные вторым съездом. (Но он опять же забывает — как бы забывает? — что он сам уже нанес смертельный удар по одному из главных центральных учреждений партии, редакции «Искры», кооптировав в нее вопреки решениям съезда «старых друзей» — Аксельрода, Засулич, Потресова).
Да, за собой он не замечает, зато зорко следит за другими и скрупулезно фиксирует чужие действия.
Гнев по поводу решений меньшевистской конференции не имеет границ. Он предает анафеме своих недавних единомышленников. (Еще одна «метаморфоза», еще одно — на этот раз почти болезненное, как считают меньшевики, — превращение). Он жалуется, что ему душно в атмосфере меньшевизма. И в начале июня пятого года меньшевистская «Искра» публикует его заявление о выходе из редакции.
Плеханов больше не меньшевик.
Значит, теперь, спустя полтора года, он снова большевик? Нет, «почтеннейший диалектик» продолжает нападать и на большевиков. Кто же он? Он вне фракций. Он вроде бы сам по себе.
Он прежде всего социалистический писатель, литератор, сторонящийся практической суеты.
Он русский изгнанник, навсегда покинувший родину, чтобы, став на чужбине оракулом, непререкаемо вещать из центра Европы во все стороны света неопровержимые марксистские истины, до глубокого смысла которых нужно еще долго добираться всем остальным участникам социал-демократического движения.
Он над схваткой… Над схваткой ли?
Объявив себя олимпийцем-небожителем от марксизма, он тем не менее бешено рвется из Европы на родину, когда узнает о новом революционном подъеме пролетариата в России. Встав в позу нейтрального теоретика, чуждого организационной возне, он одновременно сгорает от нетерпения скорее вернуться домой, в охваченный стачками Петербург. Он говорит, что чувствует себя дезертиром здесь, в Швейцарии, когда там, в России, идет революция. Надо ехать, а то он сойдет с ума. Ему больше невмоготу, ему все опротивело, он больше не может жить и работать за границей. Разве это — над схваткой?
Разве над схваткой его собственные слова о том, что необходимо делать все, чтобы ненависть к самодержавию все шире и шире разливалась в народной массе и подготовляла ее для вооруженного восстания против него.
Но и его же слова (едва ли не самые знаменитые его слова, печально знаменитые), сказанные после поражения декабрьского вооруженного восстания в Москве, — не нужно было браться за оружие…
Особая позиция, доведенная до абсурда.
А за несколько месяцев до этого он писал, что для победы революции нужен переход хотя бы части войска на сторону народа…