Подстилка из соломинок
Шрифт:
В конце концов нервы мои не выдержали и, схватив в охапку кондукторшу, я вынес ее из троллейбуса на остановке «Площадь Сенная» (ранее Свободы).
— Смотри, — сказал я, не отпуская ее из своих рук, — здесь тоже живет гражданский бог. Слышишь.
И несколько минут мы стояли молча и обнявшись.
Но иногда мы гуляли по Питеру, зарабатывая себе на жизнь ногами и музыкой. Мы гуляли по Питеру до сведения ног и скул, потому что холодный ветер хлестал нас по самым уязвимым местам (ногам и скулам). И тогда мы разговаривали.
Ночью
— Расслабься, — говорила мне Эля, — расслабься, будь, как трава, преврати этот дом в шалаш.
— Расслабиться?
— Расслабься, не думай ни о чем. Ведь ты лучше меня знаешь, что трубадуры выросли из суфиев, а от трубадуров оттолкнулось Возрождение, а от Возрождения классицизм, а из классицизма вырос джаз и рок-н-ролл. Расслабься, будь, как трава, а я пока поищу что-нибудь поесть.
И она убегала искать, а я писал ей очередную песню, зная лучше нее законы гармонии. Но это еще вопрос, кто из нас лучше знал ледяной ветер.
— Привет, — улыбалась она, вернувшись, — вот сигареты, вот полбутылки пива и еще хлеб.
— Не надо все это, — заводился я и грубо, ногой, отталкивал ее подношения, — не надо, я ведь трава, что превращает дома этих сытых ублюдков в шалаш. Зачем мне пить и есть?
Да, иногда мы гуляли по Питеру, то и дело возвращаясь к сфинксам-лягушкам, чтобы погладить им пальцы и загадать сокровенное желание. И когда мы гладили сфинксам-лягушкам пальцы, что так похожи на гриф семиструнной гитары, я находил ледяную от страха руку Эли.
Покажите мне женщину, которая преспокойно может погладить чудище, похожее на льва, — и уж совсем жуткий страх охватывает женщин при слове «лягушка».
— Не бойся, глупышка, это всего лишь новорожденная болонка и старая русалка.
— А я и не боюсь, я загадываю желание, — говорила она и бледнела еще больше.
— Скажи мне твое желание, и я постараюсь исполнить его.
— Нельзя.
— Скажи, — я сжимал-брал ее пальцы в плен, одновременно начиная рыться в безжалостно распахнутых глазах, словно глаза — это дневники, где ничего не понять.
— Нельзя, — в эту минуту ее глаза были безжалостны ко мне.
Что касается моих желаний, то я мечтал, чтобы моя музыка рождалась в самых глубинах, в роднике у сердца, а потом, превращаясь в семь ручьев, достигала сердец людей. И еще я мечтал баснословно разбогатеть, ну, например, как Пол Маккартни или Скотт Фицджеральд.
Я так и говорил Эле:
— Не бойся, Эля, мы скоро разбогатеем и отправимся в Париж, а пока надо тренироваться, пока надо играть на площадях. Площади — они, как слепки с плащаницы Исы. На площадях мою гитару зашкаливает с такой силой, словно она рамка, а гражданский бог — он живой.
И мы доставали наши инструменты. Гитару, флейту и шарманку-сумочку, в которую люди могли бы
— Не нервничай, будь, как трава, — успокаивала меня Эля.
— Знаю, знаю, — отмахивался я, — надо работать.
И вот однажды, когда я рылся в ее глазах в поисках желания, которое так сильно напугало нас вместе с ободранной, мокрой русалкой-болонкой, Эля призналась:
— Я хочу уехать отсюда любой ценой.
Она сказала это, когда все вещи были уже почти собраны. Сказала эффектно грациозно и в то же время изогнувшись, как кошка, уходя, как кошка на чердаках, от всех вопросов и упреков разом.
— Не могу себе простить, что мы познакомились с тобой в троллейбусе, а не на самолете. Тебе бы так пошел костюм стюардессы. И самолет тебе пошел бы тоже, раз тебе так к лицу чердак. И опять же, гражданский бог в самолете, он ближе к милосердному богу.
— Перестань, — она изогнулась еще больше, стараясь изо всех сил лишний раз не потревожить моих чувств, но я все-таки умудрился задать ей полвопроса:
— Эля, почему?
— Я так больше не могу, я хочу спать в своей постели, я хочу жить в своем доме, а не на болотах, я хочу есть горячие пирожные и суп.
Она говорила, стоя ко мне спиной и укладывая флейту в футляр из-под зонтика, потому что сам зонтик уже давным-давно был сломан. Его, так похожего своей расцветкой на букет хризантем, у самой рукоятки погнул страшной силы ветер, когда мы все-таки гуляли по Питеру и я пытался спрятать от промозглого косого дождя эти нежные и съёженные тогда глаза-губы-носик.
— Ты не дарил мне цветов, мы не знаем, что такое «Мартини» и «Рафаэлло».
— Но мы видели март и апрель. Ты же помнишь, скоро мы должны баснословно разбогатеть.
— Я в это уже не верю.
— И с каких пор ты не веришь в это, Эля?
— С давних пор. Не знаю. Порой мне кажется, что я не верю в это с того самого момента, когда ты не оплатил свой проезд. Помнишь, наша первая встреча. А я так надеялась.
Это был удар в самое сердце. И я не виноват, что букет хризантем оказался таким хрупким, а мои неумелые руки здесь абсолютно ни при чем. Они прекрасно знают, как держать зонтик, мои неумелые руки.
Я очнулся, стоило бомжихе допеть весь свой репертуар из битлов и перейти к Шаляпину. «Интересно, — подумал я, — вроде, сегодня обошлось без пинков».
Впрочем, все еще только начиналось. Не успел я выйти из перехода и встать под арку на одной из центральных улиц, не успел я расчехлить гитару, как та же самая бомжиха, но уже в экстравагантной худой шляпке, пристроилась возле меня.
Я пытался петь, не обращая на нее внимания, пусть слушает. Но бомжиха, привыкшая сама быть звездой, начала зазывать толпу, выкрикивая что-то ужасное. «Подходите, люди добрые, здесь вас не обидят».