Подвиг живет вечно (сборник)
Шрифт:
Мы с майором так уверовали в то, что около меня всегда будет кто-либо из своих! Но вот в темноте густого леса, в отчаянном прорыве окружения, среди хаоса и стрельбы товарищи не заметили, что я отстала.
Мучительно напрягая память, начинаю вспоминать те моменты из рассказов партизан, майора, наших разведчиков, в которых упоминались хоть какие-либо сведения о расположении дома Хежыков на Орловой. Чтобы как-то определить свое местонахождение, восстанавливаю в памяти направление, в котором мы уходили от облавы: сначала — густой кустарник, затем — просека… высокий редкий лес. Сейчас отсюда — от оврага — в какую сторону
Как это трудно и ответственно — самой принимать решение.
Конечно, большим опытом ориентирования в горах я не обладаю. Крутизна склонов, разреженный воздух на вершинах для меня, москвички, тяжелы. Да и рисковать радиостанцией лишний раз ни к чему.
— Твоя самая главная боевая задача — связь с Центром. Как можно дольше — исправная связь с Центром, — не раз говорил мне майор. Поэтому очень часто я оставалась на целые ночи одна в бункере. Это, конечно, тоже был не мед. Могли и на одну меня вот так же угодить с облавой.
Жутко в овраге. Темно, холодно и жутко. Чуть белеют засыпанные снегом высокие ели и буки…
Если сейчас же не выберусь отсюда, не тронусь с места — я замерзну, застыну, превращусь в сосульку, в снежный сугроб. И к этому сугробу утром мои следы приведут немцев…
Если бы майор знал, как мне сейчас плохо…
Тоненько-тоненько поет сердце.
Пусть со мной будет что будет, но пусть майор останется живым…
…Надо встать. Надо подняться! Надо вылезти из оврага и найти укрытие для себя и для радиостанции! Замерзнуть я не имею права.
Какое это холодное и жестокое слово — «надо»…
Неправду говорил инструктор: будто в сумке с радиостанцией всего шесть килограммов. Голыми, задубелыми руками я цепляюсь за топкие, обледеневшие ветви кустарников. Ноги в кирзовых сапогах скользят по застывшей, припорошенной снегом листве. И радиостанция все время тянет и тянет снова вниз, в овраг, в темноту.
Я знаю сейчас точно — она весит не менее десяти пудов!
Высоко над оврагом, надо мной и вокруг меня — горы, горы, горы… И пусть у меня на глазах проступают слезы от злости на малость моих физических сил, я стараюсь не жалеть себя, не оглядываться на то, что выросла в центре Москвы, на площади Коммуны, что Бескиды — это огромный горный массив, а я — такая одинокая и маленькая в этом массиве… Я — радистка! И этим сказано все.
«Отчаиваться можно бесконечно, — упрекаю сама себя, все же как-то выбравшись из оврага. — Надо действовать! Я — такой же разведчик, как майор, Николай и Василий. Я — такой же партизан, как Франек, Алойзы, Людвик, Юрек, как другие партизаны. Я должна найти дом наших связных, и я найду его! Сколько бы ни пришлось преодолеть крутых склонов и оврагов…»
— Вот здесь стояла плита, на которой я готовила еду для партизан, — говорит Яничка, проводя гостей на кухню, — а вот здесь, — она показывает на лестницу, прислоненную в коридоре к стене, — здесь я поднималась наверх и по потолку переходила в сарай…
…Я помню эту плиту. В ней горячо горел огонь в тот вечер. Я грелась у огня, а Франек рассказывал об облаве:
— Выдал наш бункер немцам лесник, случайно обнаруживший наше расположение. Он и привел их к самому входу. Но… наши все ушли благополучно, все живы и здоровы. А немцев человек пятнадцать, говорят, убито. Их много собралось недалеко от входа. Майор бросил несколько гранат, и они
Сквозь маленькую дверцу плиты виднелись горящие полешки, раскалившиеся до нежно-алого цвета. Яничка, рассказывая, то ахала, всплескивая руками, то молча качала головой.
А у меня перед глазами все пылало зарево в полнеба. В половину Бескидского неба.
…Я плутала, плутала по отрогам, отыскивая большую крутую поляну, и в какой-то момент оказалась на вершине Орловой горы. И здесь, открытая всем ветрам, чуть живая от холода, забыв о смертельной опасности, с восхищением засмотрелась на зрелище, представшее моим глазам. В половину неба разлилось зарево: густо-алое у горизонта, постепенно темнея, оно поднималось вверх, в бездонную глубину небесного свода над Верхней Силезией. Далекие глухие удары медленно раскатывались, расходились от истоков этого зарева. И я поняла в этот момент, с какими тяжелыми боями и потерями пробивается на запад, к победе, наша Красная Армия…
Мне так захотелось крикнуть ее бойцам: «Скорее, скорее освободите эту землю! Мы так вас ждем: советские разведчики, польские партизаны! Скорее освободите нас! Спасите, помогите мне! Здесь так холодно и страшно в этом лесу!»
Я еще но знала, что, оторвавшись от преследования, партизаны обнаружили мое отсутствие и у майора потемнело в глазах… Перенесший тринадцать ранений и три контузии, он приказал «не своим», дрогнувшим голосом:
— Немедленно оповестить всех связных! Взять под наблюдение выходы из леса к полицейским постам и участкам! Немедленно… На рассвете обследовать район бункера…
И никак не могла я знать, что в армии, которая, в огненном зареве, с тяжелейшими боями, идет в Горный Шленск, чтобы освободить его из-под гитлеровской оккупации, что именно в этой армии — рядом с сотнями тысяч бойцов — идет помочь мне, выручить из беды мой родной брат, лейтенант…
— О чем задумалась? — мягко улыбаясь, обращается ко мне Яничка. — Вспомнила то время, да?
Вспомнила… Всегда помню. Все прошедшие годы помню, как в свисте ветра, в кружении снежных хлопьев шла по открытой крутой поляне. Большой темный дом затаился в молчании. И словно кто-то шептал мне тихо: это чужой дом. Чужой дом…
Уже после узнала: хозяева «чужого» дома следили за мной от самой опушки леса и, когда увидели, что я пошла в сторону Хежыков, тут же позвонили в гестапо.
Могу ли я когда-нибудь забыть, как Хежыки укутывали меня в какие-то теплые одежки, поили горячим кофе, накладывали повязки на мои обмороженные, израненные руки? Как я цеплялась за Павла Хежыка, порой буквально висла на его руке, когда мы спускались с Орловой горы в долину, к Устрони…
Оставив меня на окраине города, Павел быстро пошел, почти побежал обратно домой, чтобы соседи-фольксдойчи не заметили его отсутствия. На какие-то минуты ему удалось упредить гестаповцев. И это, наверное, спасло обоих Хежыков.