Подвиги Рокамболя, или Драмы Парижа (полная серия)
Шрифт:
– Ах! – шептали со всех сторон. – Это какой-то чудак!
– Я готова побиться об заклад, что это англичанин, – заметила одна хорошенькая двадцатилетняя сеньора.
– О! Вы предполагаете?
– Только одни англичане способны на подобные эксцентричности.
В это время мимо говорившей проходил комендант порта.
– Послушайте, комендант, – остановила она его, – разве вы пригласили на этот бал и ваших арестантов?
– Только самых благоразумных, сеньора, – ответил комендант, – вы можете не бояться нисколько этого… он очень смирный
Проговорив это, комендант прошел дальше, а вслед за каторжником пошел молодой юнкер.
Только в третьей зале юнкер подошел к нему и, дотронувшись до его плеча, сказал:
– Вы играете в баккара?
– Да, – ответил каторжник, вздрогнув всем телом,
– Хорошо… идите за мной. – Затем юнкер взял его под руку и повел в маленькую залу, где не танцевали.
Там несколько человек разговаривали вполголоса. Юнкер положил руку на плечо арестанта и указал ему на черное домино, сидевшее молча в углу.
У этого домино был на плече большой серый бант.
– Пойдемте, – сказал юнкер арестанту.
Они оба подошли к этому домино, которое, казалось, глубоко задумалось и мысли которого, казалось, были за тысячу лье от этого места.
Это домино вздрогнуло, увидя перед собой костюм галерного арестанта. Но юнкер поторопился успокоить ее.
– Не бойтесь, сеньорита, – сказал он, – каторжники, которых встречают на балах, не очень опасны.
Домино, конечно, вспомнило, что оно находится на балу, и через его маску было видно, как из улыбнувшегося ротика выглянули белые как снег зубки.
– Прекрасная сеньорита, – сказал тогда юнкер по-испански, – вы ведь приехали из Франции?
Домино сделало движение, выразившее большое удивление.
– Вы меня знаете? – спросило оно.
– Да.
– А?..
– Вас зовут Концепчьона. Я потому-то и подошел к вам, – добавил он, – что вы приехали из Франции.
– Вы француз? – спросила молодая девушка, пристально смотря на юнкера и припоминая, где она видела его прежде – голос его был знаком ей.
– Я иностранец, – отвечал юнкер, – и ношу свой мундир вместо костюма, но мой друг…
Он взял за руку арестанта и представил его девице де Салландрера – ибо это была она.
Арестант поклонился молодой девушке так почтительно и так грациозно, что ее страх совершенно исчез.
– Мой друг, сеньорита, – проговорил юнкер, – арестант светский и очень хорошего происхождения.
– Вполне верно, – ответила Концепчьона, приглашая каторжника сесть подле себя.
Тогда юнкер отошел, не забыв шепнуть арестанту:
– Остерегайтесь, пожалуйста, произносить ваше имя. Когда юнкер ушел и когда Концепчьона осталась одна с каторжником, то она спросила его нежным меланхолическим голосом: – Вы француз?
– Да, сеньорита.
– Вы, вероятно, уроженец Парижа? Он печально покачал головой.
– Увы! Нет, сеньорита, – ответил он. – Я не видал своей родины целых двадцать лет.
– Двадцать лет!
– Да, сеньорита.
– Который же вам год?
– Скоро тридцать лет.
– Итак, вы уехали из Франции, когда вам было всего десять лет.
– Да.
– И вы живете все это время в Испании? Каторжник вздрогнул – этот вопрос как будто поставил его в затруднение.
– Я живу в Кадиксе одиннадцать месяцев, – наконец сказал он. – Но прежде…
Он приостановился.
– Я вас слушаю, – проговорила спокойно Концепчьона.
У арестанта был такой меланхолический и симпатичный голос, что он невольно проникал в душу.
– Случается, – продолжал он, – что встречаются на балу женщины, которые носят траур, как вы, и мужчины, которые не имеют права носить его.
– Что вы хотите этим сказать?
– То, что мой траур, траур глубокий и никому не известный, находится у меня в сердце.
– Вы страдали?
– Да, я страдаю и теперь.
Он произнес эти последние слова таким грустным голосом, что молодая девушка была тронута. Но он поспешил прибавить легким тоном:
– Я просил, чтобы мне сделали одолжение представить меня вам. Вы ведь приехали из Парижа, – из
Парижа, в котором находится теперь моя единственная привязанность в этом мире, и разговор о Париже и о тех, кого я оставил там, доставляет такое огромное счастье мне – изгнаннику!.. Я слышал, что вы так же добры, как и прекрасны, и я не побоялся обратиться к вам.
За этими словами последовало короткое молчание. Концепчьона, казалось, была в замешательстве, оставаясь наедине с незнакомцем, который, еще не зная ее, избрал ее своей поверенной. Но вскоре любопытство пересилило это нервное движение души и робость, и она ответила простым дружеским тоном:
– Могу ли я быть полезной вам?
– Расскажите мне о Париже! – воскликнул каторжник с нежностью в голосе. – Слово Париж – одно уже доставляет мне глубокое удовольствие и счастье!..
В продолжение почти двух часов арестант и молодая девушка не оставляли небольшой залы, в которой они сидели и в которой почти не танцевали. Они долго разговаривали о Париже, о Франции и о нынешних парижских нравах. Для француза, так давно изгнанного из родины, каждое, слово Концепчьоны подавало повод к вопросу, к простодушному удивлению. Молодой человек, сидевший перед Концепчьоной, был парижанин, не знавший совершенно Парижа. Но у него был такой приятный, такой симпатичный голос, что Концепчьона невольно чувствовала к нему какое-то особенное влечение.
Но вдруг пробило полночь, арестант вздрогнул и поспешно встал.
Концепчьона посмотрела с удивлением на своего собеседника.
– Простите, сеньорита, – сказал он, – но я должен оставить вас.
– Куда же вы идете?
Тогда он приложил свой палец к губам и тихо сказал:
– Это тайна…
Затем он осмелился взять маленькую ручку молодой девушки.
– Вы не уйдете с бала раньше трех часов, не правда ли?
– Для чего вам это нужно?
– Для того, что в три часа я возвращусь, – ответил он.