Подземная железная дорога
Шрифт:
Накануне истязания Большого Энтони – всякий раз, если белый хозяин откладывал наказание, он желал превратить его в представление – Цезарь пришел в хижину Иова. Мэри, хоть и оторопела, но впустила его. Гости к ним не почти захаживали, а из мужчин приходили только бедоносцы-десятники. Кора никому из товарок не рассказала о его предложении.
В хижине было полно женщин, они либо спали, либо подслушивали, так что не поговорить, поэтому Кора положила то, чем занималась, на пол и вышла с Цезарем на улицу.
Здание школы старик Рэндалл построил для своих сыновей и будущих внуков, до которых надеялся дожить, но вряд
Внутри воняло. Гниющее здание давно стало местом постоянного обитания всякой живности. Столы и стулья из него вынесли, освободив место для засохших листьев и паутины. Интересно, водил он сюда свою Фрэнсис, когда приударял за ней, и чем они тут занимались? Перед поркой Кору раздевали донага, и Цезарь видел выступавшую у нее на коже кровь.
Проверив, нет ли кого под окнами, Цезарь сказал:
– Зря они так с тобой.
– Тебя не спросили.
Две недели назад она держала его за дурачка. Сегодня он показался ей много взрослее своих лет, словно один из умудренных деревенских старцев, истинный смысл слов которых доходит до тебя через несколько дней, а то и недель, когда ты сталкиваешься с неотвратимой правдой.
– Да лучше бы давно ушли. Ну как, пойдешь со мной?
Раскусить его она так и не смогла. Все три раза, когда ее пороли по утрам, он стоял в первых рядах зрителей. Невольники обязаны были смотреть, как истязают их собратьев, чтоб другим неповадно было, но в какой-то момент каждый украдкой отводил глаза, хоть на мгновение, либо потому, что от чужой боли становилось тошно, либо потому, что понимал, что рано или поздно плеть погуляет и по его спине. Вроде напрямую тебя не касается, а вдруг получается, что касается. Но Цезарь стоял, не шелохнувшись. Он не встречался с Корой глазами, а рассматривал что-то за ней, что-то очень важное и трудно различимое.
– Ты, поди, надеешься, что я принесу тебе удачу, потому что Мэйбл удалось уйти, да? Зря надеешься. Я не заговоренная. Сам видел, что ждет любого смутьяна.
Цезарь стоял на своем.
– Когда он вернется, дело будет дрянь.
– Почему ж «будет»? Дело и сейчас дрянь. И всегда было.
Она повернулась и пошла прочь. Задержка в наказании Большого Энтони объяснялась тем, что Терренс потребовал новые колодки. Плотники и столяры работали ночь напролет, чтобы к утру возвести пыточные орудия, украшенные претенциозными и грубо намалеванными изображениями минотавров, грудастых русалок и прочих мифологических существ, резвящихся на природе. Колодки установили на разбитой перед домом лужайке, поросшей сочной травой. Двое подручных Коннелли подвесили Большого Энтони за руки, и он болтался так первые сутки.
На второй день на плантацию прибыла группа гостей в экипажах. Весь высший свет Атланты и Саванны, сливки общества, люди, с которыми Терренс познакомился в своих поездках, и еще журналист из Лондона, приехавший корреспондентом в Америку. Обедали гости за накрытым на лужайке перед домом столом. Они смаковали приготовленный Элис черепаховый суп и ягненка и на все лады превозносили кухарку, до которой их похвалы все равно не дошли. В течение всего обеда Большого Энтони у них на глазах пороли кнутом. Обед длился долго, спешить было некуда. В промежутках между глотками журналист делал какие-то пометки в блокноте. Когда подали десерт, вся честная компания перешла в дом, чтобы не кормить москитов, а Большого Энтони все продолжали истязать.
На третий день сразу после обеда невольников пригнали с поля, всей кухне, посудомойкам, конюхам и домашним слугам велено было бросить дела и собраться на лужайке. Пока гости Терренса Рэндалла потягивали ромовый пунш, Большого Энтони облили маслом и стали жарить заживо. Его вопли присутствующим настроения не отравляли, потому что в первый же день ему отрезали мужское достоинство, запихнули его в рот, а губы зашили. Колодки дымились, обугливались, потом загорелись, и намалеванные фигуры, извивающиеся в языках пламени, казались живыми.
Терренс обратился с речью к рабам с северной и южной частей плантации. Плантация теперь единая, методы и цели на ней тоже единые. Он выразил свою печаль в связи с кончиной брата и сказал, что находит утешение в том, что Джеймс теперь в раю, вместе с отцом и матерью. Говоря все это, он прохаживался между рабами, постукивая тростью, ероша волосы негритятам, тиская своих зазноб с южной половины. У какого-то еще не знакомого ему молодого парня он решил сразу проверить зубы; желая получше их рассмотреть и кивая в знак одобрения головой, едва не свернул бедняге челюсть.
Чтобы удовлетворить все возрастающий мировой спрос на хлопок, продолжал он, дневная норма у каждого сборщика будет увеличена в процентном отношении в соответствии с его показателями в прошлом году. Поля подвергнутся перепланировке, чтобы вместить максимальное количество рядов хлопчатника. Прохаживаясь, он наотмашь хлестнул по лицу человека, который плакал, глядя на бьющегося в колодках товарища.
Подойдя к Коре, Терренс запустил руку в вырез ее платья и нащупал грудь – одну, другую, – потом стиснул ее. Кора не шелохнулась. С того момента, как Терренс начал свою речь, не шелохнулся ни один невольник, даже для того, чтобы зажать себе нос, в который бил запах паленого человеческого мяса.
Больше никаких гуляний, ни на Рождество, ни на Пасху, заявил он.
Все замужества-женитьбы теперь будут только с его ведома и одобрения, он будет лично оценивать правильность выбора и перспективность потомства. Новый налог на отхожий промысел по воскресеньям. Кивнув Коре, он продолжал обходить своих чернокожих, излагая грядущие реформы.
Речь Терренса подошла к концу. Было понятно, что невольники будут стоять как стояли, пока Коннелли не прикажет им разойтись. Леди из Саванны наполнили свои бокалы новой порцией пунша из кувшина. Журналист достал новый блокнот и продолжал строчить. Масса Терренс присоединился к гостям и пригласил всех посмотреть, как растет хлопок.
Она раньше была не его, а теперь вдруг стала его. А может, всегда была его и просто про это не знала. Корино внимание сейчас существовало само по себе, отдельно от нее. Оно уплывало, минуя горящего раба, минуя хозяйский дом, за границы рэндалловских владений. Кора пыталась сосредоточиться на подробностях чужих рассказов, просеивая в памяти слова невольников, которые своими глазами видели, что там, снаружи. Всякий раз, когда ей удавалось уцепиться за какие-то детали – здания из гладкого белого камня, их много, целое море, так что не видно ни деревца; мастерская негра-кузнеца, который работает не на хозяина, а сам на себя, – внимание изворачивалось, словно юркая рыба, и опять ускользало куда-то. Чтобы удержать это в голове, нужно увидеть все своими глазами.