Подземный меридиан
Шрифт:
— А зачем я в Москву поеду?
Каиров вдруг посерьезнел, сдвинул морщины у переносицы. Идея захватить с собой Самарина явилась ему вдруг, но чем дольше он обдумывал эту идею, тем больше она казалась ему разумной и реальной. «Его надо увезти с собой,— говорил себе в эту минуту Каиров.— Здесь он будет болтаться, а там я посажу его в номер и заставлю дописывать последнюю часть книги. А вечерком за чаем или на концерте каком он мне расскажет подробности своих американских приключений».
— Да, да,— сказал Каиров Андрею,— вы поедете со мной в Москву. У меня там дела по электронике, мне без ваших консультаций не обойтись. Решено — мы едем.
Они ходили по кабинету, Каиров журил Самарина:
— Вы все чуждаетесь, редко заходите. Пока вас не позовешь — не зайдете. А ведь мы с вами не просто сотрудники, коллеги — вы для меня немножко больше, чем подчиненный, я для вас — немножко больше, чем начальник. Мы теперь сподвижники, соавторы — нас и водой не разольешь, не то что чем другим. А-а? Ну что вы скажете?.. Или, может, я не прав?.. Или не вы меня совратили с пути истинного и сделали электроником?.. Посмотрите, посмотрите-ка, мил дружок, какие книги у меня на столе, какие схемы, чертежи... Да я теперь помешан на электронике, я теперь ничем другим не занимаюсь, как только электроникой. У меня и в голове теперь одна электроника сидит. Я и дом из-за нее, проклятой электроники, позабыл. От меня, можно сказать, из-за этого нового увлечения жена сбежала.
Андрей равнодушно воспринял мимолетно оброненную весть о сбежавшей жене.
— Ну скажите, Андрей Ильич, вы ведь слышали мою семейную историю?
— Кто-то говорил, но в общих чертах. Я не любопытен, Борис Фомич. Своих забот хватает.
— Если заботы ваши по части женщин — плюньте на них. Право, женщины не стоят того, чтобы наш брат по ним сокрушался. Верьте моему опыту — я знаю.
«Неужели до сих пор,— думал, между тем, Каиров,— он не знает, что Мария моя жена... Бывшая жена?.. Значит, между ними ничего нет, значит, зря я в душе клепал на него и поносил всяческими словами. И на Марию зря накричал. Ох-хо-хо! Пути господни!»
Борис Фомич крепче сжимал локоть Самарина: от мысли, что Самарин, может, и не виноват, становилось легче на душе, веселее. Как-никак, а с этим молодцом ему предстояло потрудиться. Пожалуй, понадобится с полгода для завершения работ, связанных с изданием книги. Впереди — его поправки, корректура. С нейтральным человеком легче... Камень не висит на сердце, ненависть не гложет.
«Но как мне поступить потом? — заглядывал он вперед.— Как убедить людей, что не он, Самарин, автор книги и машины. Самарин лишь сотрудник лаборатории, он лишь помощник Каирова — один из многих помощников. И только!»
Каиров оставил Самарина, пошёл один по кабинету. Подошел к раскрытому окну, расставил широко ноги, скрестил на спине руки. Со двора доносился шелест листвы старой ивы. Дерево поднялось чуть ли не до крыши здания, а оттуда, с вышины, опустило до самой земли свои плакучие ветви. И в жаркую погоду, и в пасмурные дни листва блестела зеленой краской и чуть слышно шумела. Внизу под ивой бежал ручеек,— может, это он шумел, а не листва? Стиснутый камнями, но веселый и говорливый, он бежал своей дорогой и давал жизненные соки старому дереву. В жаркие дни июля ручеек почти совсем пересыхал, но в нем ещё было достаточно энергии, чтобы питать дерево. Каиров не любил старую иву, однажды он потребовал срубить дерево, заслоняющее ему свет, но какой-то ретивый работник треста Зеленстрой сказал: «Об этом не может быть и речи.— И ещё пригрозил: — Не вздумайте срубить самовольно. Заплатите штраф». И теперь Каиров старался не смотреть на иву и не слушать её немолчного шума. Он устремил взгляд в ту часть окна, где виднелась полоска неба и откуда, как ему казалось, струились запахи приазовской и придонской степей.
Утром следующего дня Каиров узнал неожиданную и приятную для себя новость: в свой родной город Приазовск приехал академик Терпиморев — специалист по электронике, учёный с мировым именем. С ним находился его помощник Роман Соловьев. С Романом Каиров водил давнюю дружбу и, как только узнал о приезде академика, тотчас же позвонил приятелю. Тот приглашал Каирова заехать в Приазовск, обещал свести с академиком. Борис Фомич заторопился, позвал Самарина:
— Готовьтесь к отъезду. Только, чур, одно условие: заедем в Приазовск. Там отдыхают академик Терпиморев и мой друг Соловьев. С ними нужно кое-какие дела решить, в том числе и наши с вами общие.
— Какие же?
— Например, судьбу рукописи.
— Но рукопись не готова.
— Готовы две части. Покажем их академику.
В электронике Терпиморев — первый человек. Молите бога, чтобы рукопись ему понравилась.
Предложение задержаться в Приазовске озадачило Самарина, но спорить он не стал. Договорившись о месте встречи, они разошлись: Самарин пошёл домой, а Каиров — к директору института.
Борис Фомич не шел — трусил рысцой по коридорам. Склонив набок голову, устремив взгляд под ноги, он не замечал встречавшихся ему людей: во-первых, многих не знал, особенно молодых, недавно пришедших в институт и заполнивших бесчисленные лаборатории; во-вторых,— и это, пожалуй, главное — Борис Фомич не мог найти верного тона в отношениях с людьми незаметными, незначительными, не играющими в институте какой-либо важной роли.
Директор, как всегда, был занят. Но Борис Фомич лишь головой кивнул секретарю и привычно навалился плечом на обитую желтой кожей дверь. В приставленном к столу кресле сидел известный Каирову журналист Евгений Сыч.
— Знакомьтесь,— сказал директор,— корреспондент областной газеты. Обслуживает район, где почти все наши экспериментальные шахты.
— Мы знакомы,— заговорил Каиров, пожимая руку Сычу.— Я давно хотел с вами встретиться.
Ваша помощь нам частенько бывает нужна. Каиров заговорил об «Атамане», о новых шахтах района.
— Мы ведь как раз в вашем районе большую работу ведем. В частности, моя лаборатория... Рассчитываем на помощь, товарищ Сыч...
Сильно закашлялся директор. Трясущейся желтой рукой он полез в ящик стола, достал белые крупные таблетки. Его грузное тело все содрогалось от кашля, глаза налились слезами.
— Лежали бы дома, Николай Васильевич,— с напускной строгостью проговорил Борис Фомич. И, обращаясь к Сычу: — Вот он всегда так, наш директор: не долечится и — на работу. Будто здесь все остановится без него или пожар случится.
Николай Васильевич Шатилов глубоко и безнадежно болел. Он перенес два инфаркта и с тайным страхом ожидал третьего. В последнее время у него к тому же усилились приступы болезни печени, после которых он долго не мог подняться на ноги, а поднявшись, ходил разбитый и желтый. Состояние здоровья и было причиной его перевода в институт. Раньше он работал начальником крупнейшего в стране комбината «Степнянскуголь», слыл за умного, энергичного руководителя, первейшего в стране знатока угольного дела. Ему бы после болезни попроситься на пенсию, но он вбил себе в голову роковую мысль: «Уйду на пенсию — умру». И принял предложение стать директором института. Вот и тянет Николай Васильевич непосильную ношу. Ученые киты, подобные Каирову, выходят из повиновения, молодежь подтрунивает над ним. Слишком уж часто Шатилов не бывает в институте. Секретарь заученно говорит: «Директор болен». Когда в институте возникает конфликт и требуется вмешательство директора, ученые безнадежно машут рукой. Наиболее откровенные не преминут съязвить: «Хотите в гроб уложить директора».