Подземный меридиан
Шрифт:
— Нет, нет, вы, пожалуйста, говорите. Вы же знаете, как мне интересно все, что касается вашей шахты.
Селезнев пояснил Самарину:
— Наш театр пьесу о шахтерах ставит, так Мария Павловна дважды приезжала к нам на шахту и в бариновскую лаву спускалась.
— Так вы и Дениса Баринова знаете? — спросил Андрей, не скрывая радостного изумления.
— Видела в лаве, в работе — черного, как негр.
— Да, в тот день у него была запарка. Кровля дурила,— пояснил Селезнев.
— Лава, Денис Егорович и вся его бригада...— сверкая повлажневшими глазами и вся воодушевленная, говорила Мария.— Все было так здорово и необыкновенно. Меня перед тем крепко напугали крутизной пласта, и в первые минуты я трусила, но потом... Когда я увидела машины и людей... И Денис Егорович. Он так посмотрел на меня из-под белого шлема... Потом протянул ко мне руки и сказал так спокойно и хорошо: «А вы не бойтесь, здесь все свои люди». А мне даже почудилось: «...и все вас любят». Да, да, все было, как в сказке. Такие впечатления на всю жизнь.
Как артистка, Мария обладала искусством наблюдать за собой со стороны и сейчас была довольна тем, как ведет себя с Андреем, как говорит с ним и как на него смотрит. Внутренний голос ей говорил: «Он — судьба твоя». Но именно сейчас она бы не хотела думать об этом и, тем более, выдавать наружу свои чувства. Она ушла от Каирова — переселилась в другую квартиру, начала новую жизнь,— и конечно же Самарин к этому её шагу никакого отношения не имеет. «Будь я с ним знакома или не знай я его — все равно поступила бы так, а не иначе»,— говорила она себе и старалась приглушить внутренний голос, который хоть и не громко, но настойчиво повторял: «Он — судьба твоя, судьба...»
— Вы кого играете сегодня? — обратился Селезнев к Марии.
— Приходите на спектакль — увидите,— уклонилась от ответа Маша.
— Придем непременно,— пообещал Селезнев. И повернулся к Самарину: — Придем, Андрей Ильич? Вот тогда ты увидишь, что за артистка Мария Павловна. Я только ради нее и хожу в театр. Нет, я правду говорю, без всяких шуток, Мария Павловна. Вам и шахтеры скажут. Я как только посмотрю спектакль с вашим участием, так мягче и добрее становлюсь. Жене своей всякие слова ласковые говорю, шахтерам благодарности объявляю. Так на меня ваша игра действует. Впрочем, если бы вы не играли, а просто появлялись на сцене, я и тогда бы в театр ходил. Я как тот интендант, про которого мне рассказывал один из приятелей. Но нет, вам я этой истории не поведаю.
— Ну почему же? — спросила Мария.
— Нет, нет, рассказ банальный — не для вашего слуха.
— А вы все-таки расскажите,— не отступалась Мария.
— Ну если вы просите — так слушайте. В освобожденной Полтаве солдаты ставили пьесу. В чем воевали, в том и играли. Пели под гитару, плясали под балалайку. А когда наступал антракт, выходила под занавес цветочница. Сидела с корзиной цветов — весь антракт! Красавица! Шея, профиль — богиня! Старый интендант — из гражданских, мобилизованных — смотрел на нее во все глаза. А когда цветочница удалялась и начиналось очередное действие, интендант засыпал. Но поскольку он был из присутствующих самый старший начальник, то после спектакля к нему подошел режиссер и спросил: «Как, понравилась постановка?» — «Ничего играли ребята, недурно»,— ответил интендант. «А что вам особенно запечатлелось?» — «Все хорошо,— повторил седой интендант.— Играли как надо, вроде, взаправдашних. Опять же, и пели ладно. Только вот они, по-моему, зря все это представляли. Лучше бы им ту; с цветами-то, девицу на сцене посадить да через каждые полчаса её поворачивать. А так — ничего, хорошо играли ребята».
Маша засмеялась, качнула головой, вскинула правую бровь. Подумала: «Старик, старик, а женскую красоту понимает». Селезнев, взглядывая на её профиль, казалось, порывался сказать: «Вам тоже молено никого не представлять, а сидеть на сцене и через каждые полчаса поворачиваться. И даже цветов не нужно». Но, конечно, ничего подобного он Марии не сказал.
Андрей не смотрел на Марию. В сущности, пустяшный, ни к кому не относящийся эпизод, рассказанный Селезневым, разбередил в нем тревогу, зародившуюся ещё там, на море: Мария замужем, у нее семья. Как-то сложатся их отношения?
О том, что Мария может отвергнуть его любовь, он не думал. Об этом Андрей не мог думать. ещё там, на море, в нем созрела решимость быть с этой женщиной вместе. Теперь же, встретив её в родном городе и найдя ещё более юной, яркой, привлекательной, он потянулся к ней с новой, неодолимой силой.
Загремела музыка джаза: оглушительно и трескуче ухнул барабан, истошно заголосила труба — все невольно повернулись в сторону музыкантов и смотрели на них с улыбкой и удивлением. Четыре бравых парня на маленькой сцене, казалось, задались целью соединить вместе гром, водопад и бурю; какофоническим шумом они задавили песню, и только ритм, выживший кое-как под натиском ярко одетых музыкантов, слабо указывал на знакомую мелодию, побуждал людей к танцам.
Встал и галантно раскланялся перед Марией Селезнев:
— Приглашаю вас!
Мария поднялась и пошла с Селезневым на середину зала.
«Взглянет она на меня или не взглянет?» — думал Самарин.
Мария взглянула на Андрея просто, без всякого значения, как бы говоря: «Ну что поделаешь с вашим начальником шахты? Мне и не хотелось бы, а приходится идти танцевать». И Андрея вдруг обожгла мысль: «А что, если не сладится, не полюбит меня Мария?..»
И он стал перебирать в памяти все, что там, на море, при первом знакомстве, говорил Марии; все ли в их отношениях было прилично, достойно, не было ли поспешных, наивных признаний,— нет, кажется, ничего такого не было. И слава богу! Она хоть не может меня презирать — и на том спасибо.
Мария, сопровождаемая Селезневым, вернулась к столу и не стала садиться, а со словами: «Спасибо вам, мне пора», подала Андрею руку. Селезнев тоже заторопился: он хотел подвезти Марию на машине. Выходя из ресторана и придерживая Марию за локоть, шепнул Самарину:
— Приходи на спектакль. Баринов тоже будет. Уже из машины Мария приветливо махнула Андрею рукой. Он улыбнулся ей, поднял руку и свернул в безлюдный переулок, по которому можно было спуститься к озеру. Отчасти он шел сюда машинально, потому что надо же было куда-то идти, но в то же время именно сейчас ему хотелось остаться наедине с собой, обдумать свое положение, как ему быть дальше. Он одно только знал для себя твердо: без Марии для него нет жизни. Андрей вспомнил, что с тех пор, как встретил Марию, он меньше стал думать о машине, даже к друзьям будто стал холоднее, а к отцу, которого не видал со времени отъезда на курорт, ещё и не заявлялся. Мария, словно солнце, ослепила ему глаза и заслонила собой мир, вывела из равновесия. Говорят, любовь возвышает, почему же Андрей стал вдруг испытывать недовольство собой? Ну что за личность, Андрей Самарин! Он даже институт никак не может закончить. А что до дел его — все они в мечтах и планах. И неизвестно, выйдет ли толк из его затеи с «советчиком диспетчера»?.. «Ну ничего,— успокаивал он себя,— теперь я войду в колею и снова буду много работать, я сделаю такую машину, которую возьмут на все шахты, внедрят во всех угольных бассейнах и, может быть, в других странах».
Самарин не страдал тщеславием, но сейчас мысль о возможной известности была для него приятной, казалась реальной и даже необходимой. И тут нет ничего предосудительного, внушал ему внутренний голос, все естественно и логично: если ты трудишься, ты должен пользоваться плодами своего труда. «Разумеется, разделю авторство с ребятами, но они и сами считают меня творцом машины, они ещё, чего доброго, назовут машину моим именем. Говорит же Саня Кантышев: «Машина Самарина». И даже статью куда-то писал. Что ж, я не стану противиться, я разделю с ними авторство, но, если они сами будут называть СД-1 машиной Самарина, не буду возражать против этого».
Мысли об авторстве, славе звучали в нем как бы двумя голосами: один голос был наружным, смелым — этот не боялся своего звучания; другой шел изнутри и был робким, негромким; этот второй настойчиво твердил Самарину: она ещё услышит о тебе, узнает, кто ты есть и что ты за человек. Ты, конечно, не артист и не красавец и не имеешь каких-то особенных внешних данных (тут он неожиданно подумал: какие есть у твоего мужа), но она узнает и мое имя, услышит о моих делах.
Занятый этими мыслями, он не заметил, как пересек несколько улиц и очутился на берегу озера.