Поджигатели (Книга 1)
Шрифт:
Сорокапятилетний старик, страдающий эмфиземою легких, кашляющий от каждой сигареты так, что разрывалось горло, и безвольно закуривающий следующую сигарету от еще не докуренной, Годар плелся теперь по бульвару к своей конспиративной квартире, где предстояло принять нескольких секретных сотрудников и изобрести несколько новых подлостей.
Годар повернул с бульвара в боковую улицу и еще раз в узкий переулок с едва видимою сверху полоскою неба, с мокрою, непросыхающею мостовой. Минуя конуру консьержки, он старался не привлечь ее внимания и стал с кряхтеньем подниматься по темной лестнице. Сегодня он должен был получить копии свежей почты, прошедшей через редакцию "Салона". Там будет что-нибудь новенькое об этой сваре в Берлине. Годар предвкушал эти секретные новости так же, как любой рантье ждет хлесткой статейки о вечерних дебатах в палате, от которых зависит, поднимутся или упадут "алжирские железнодорожные". Годара
Наконец затянувшийся служебный день был закончен. Перебросив через руку пиджак, с темными пятнами пота на рубашке в тех местах, где прилегали подтяжки, с глазами, выражающими полное безразличие ко всему окружающему, он вышел на улицу. Путь домой, который он всегда проделывал пешком, лежал мимо Центрального рынка. Это был час, когда торговля уже заканчивалась. Годар шел мимо цветочного ряда. Последние цветочницы складывали свои опустевшие корзины. Метельщицы собирали в кучи остатки раздавленных и поломанных стеблей и увядших лепестков, смешанных с пылью, забрызганных грязной водой, лужами стоящей в выемках асфальта. Кисло-горький запах увядшей зелени смешивался с витающим еще под стеклянными сводами ароматом цветов, целый день отдававших свои испарения этим стенам, этим камням, плетению корзин, полотну зонтов. Казалось, все это напоминало о вакханалии запахов и красок, какая бушевала здесь с самого раннего утра, когда нагруженные цветами тележки подъезжали сюда едва ли не изо всех улиц, примыкающих к рынку. Пряное дыхание роз, едва уловимый запах резеды, аромат левкоев и душистого горошка - все это сладким туманом висело над цветочным рынком. Отсюда эти ароматы растекались вместе с возками торговцев, с корзинками цветочниц по всем бульварам, по площадям и улицам Парижа. Где бы парижанин ни захотел купить цветы - у входа в кафе или на паперти храма, под навесом газетчицы или у палаты депутатов, - их источником был Центральный рынок. В далекие годы, молодым человеком, только что обосновавшимся в Париже, Годар не мог равнодушно проходить мимо рынка. Он с детства сохранил нежную любовь к цветам - привязанность провинциала, взращенного на цветочных плантациях Прованса. Он любил смотреть, как женщины деятельно сортируют только что привезенные цветы, как их проворные руки с нежностью, неожиданной для торговок, разбирают тонкие стебли, с какой ловкостью опрыскивают водой огромные разноцветные пучки. Он любовался сверканием капель, осыпавших тонкие лепестки, словно утренняя роса.
Да, это действительно все было. Но как бесконечно давно... Быть может, нынче и сам он с недоверием выслушал бы рассказ о молодом лейтенанте, не возвращавшемся домой без букетика фиалок. Да и трудно было бы, в самом деле, поверить, что тот юный любитель цветов и этот усталый человек с поникшей головой, с глазами, так равнодушно глядящими на мир, - одно существо.
Но вот именно сегодня, в день, когда слой грязи, осевшей в его душе, был особенно толст и отвратительно липок, по какой-то необъяснимой случайности, - а может быть, и вовсе не случайно, а в силу железного закона контрастов, - поравнявшись с рынком, Годар уловил струю аромата, донесенную порывом ветра из-под стеклянного навеса цветочного ряда. Трудно предположить, чтобы эта струя дошла до него впервые - ведь он проходил здесь каждый день и почти всегда в это же время. Трудно предположить, чтобы его обоняние никогда до сих пор не улавливало этого аромата. Так почему же именно сегодня эта волна и этот аромат привлекли его внимание, спавшее столько лет, и возбудили воспоминания, которые сам он считал давно похороненными?
Он остановился с выражением недоумения на лице. Словно кто-то схватил его за руку и крикнул ему нечто невероятное. Несколько мгновений он стоял в растерянности, глядя на расходящихся торговок, на повозки, увозящие корзины из-под цветов, как будто не мог понять, где он, почему он тут и что вообще происходит рядом с ним. Но вот ноги его сами повернули к рынку. Он вошел под стеклянный свод и, шагая через струйки грязной воды, текущей из-под швабр метельщиц, пошел по ряду. В самом конце его, возле какой-то, видно случайно замешкавшейся, торговки, он остановился. С недоумением и даже как будто со страхом глядел, как она, еще утром с такою нежностью разбиравшая ароматные пучки, теперь безжалостно кидала остатки непроданного и увядшего товара в корзину.
Так он стоял несколько мгновений, потом подошел к женщине и, протянув ей пять су, негромко сказал:
– Прошу вас, мадам, немного цветов.
– Они уже совсем завяли.
– Ничего... право, это ничего не значит... Прошу вас.
Это было сказано с такой робостью, что теперь женщина с нескрываемым удивлением посмотрела на Годара, на его
– Берите сколько хотите, - сказала она.
– Нет, нет, деньги мне не нужны... Берите.
– И она с безжалостностью профессионалки опрокинула к его ногам корзину.
– Все равно все пойдет на помойку.
Рука Годара повисла в воздухе, потом в бессилии упала. Не говоря ни слова, он повернулся и пошел прочь.
24
Геринг был в отчаянии: Гитлер опять колебался - следует ли применять к самому Рему ту же суровую меру, какую высшее фашистское руководство, олицетворяемое Гитлером и его приближенными, определило для всех, с кем было решено расправиться под предлогом приведения к повиновению штурмовиков.
В этот список Гитлер с неожиданной для Геринга легкостью включил сотни даже самых близких ему людей. Многие из них не только никогда не состояли в рядах СА, но имели к ним самое отдаленное отношение - разве только в качестве сочувствующих.
Но вот он, Гитлер, уже в третий раз вычеркивал из списка намеченных жертв имя Рема. То он приходил к выводу, что Рем является его главным врагом и соперником, то ему снова начинало казаться, будто все доносы на штаб-шефа - фальсификация. Он кричал, что это поклепы, выдуманные врагами Рема и его собственными тайными врагами, стремящимися убрать от него старого друга, соратника и защитника.
Геринг приходил в бешенство от этих колебаний. Он требовал от тайной полиции новых и новых доказательств ремовского заговора. Но и эти доказательства далеко не всегда оказывали на Гитлера нужное действие. Иногда он подозрительно косился на Геринга или Гиммлера, а подчас демонстративно рвал в клочья секретные доклады гестапо.
Когда Геринг показал Гиммлеру портрет Гитлера, будто бы служивший Рему мишенью для стрельбы, Гиммлер только рассмеялся:
– Плохая работа, - сказал он, - да, совсем неважная работа. Тот, кто изготовлял эту картинку, повидимому, не знал, что фюрер в последние дни снимает панцырь только тогда, когда садится в ванну. И то, если двери ванной комнаты хорошо заперты.
– Он вынул перо и нарисовал на лбу Гитлера несколько аккуратных кружков.
– Вот как должен упражняться тот, кто хочет быть ему страшен. Сюда.
– Он постукал обратным концом стило по лбу портрета.
– Только сюда!.. Это может еще показаться убедительным, если вы докажете, что практикующийся научился всаживать пулю в пулю.
– И, подумав, прибавил: - Я пришлю вам то, что нужно.
И действительно через день Кроне привез Герингу новый портрет. На нем изображение Гитлера было выполнено в гораздо более натуралистичных тонах и в крупном масштабе. Лоб фюрера носил следы попаданий пистолетных пуль.
– И вот еще, - почтительно сказал Кроне, передавая Герингу два пистолетных патрона.
– Фюрер должен знать, чем всегда заправлена обойма господина штаб-шефа: одна разрывная пуля, другая отравленная, одна разрывная...
– Боже милостивый!
– патетически воскликнул Геринг.
– Неужели он не поверит даже этому?
Кроне дал совет:
– Пусть этот портрет свезет господин Геббельс. Убеждать - его профессия.
– Вы правы!
– Геринг не скрывал облегчения, испытываемого от подобного решения.
– Вы правы, как всегда, мой умный Кроне!
Он тут же позвонил Геббельсу и условился обо всем.
С этим было покончено, и, казалось, Геринг мог успокоиться. Вместо того в течение последующей беседы глаза его беспокойно перебегали с лица Кроне на его руки, бегали по самым, казалось бы, неинтересным предметам обстановки. Кроне быстро понял, что толстяк взволнован, хочет, но не решается о чем-то говорить. Кроне решил ему помочь, чтобы выудить еще что-нибудь, что может оказаться полезным и ему самому. Наводящими вопросами Кроне вызвал его на откровенность. Эта откровенность оказалась действительно интересной: желая "чистки", сам подталкивая на нее Гитлера, Геринг, оказалось, боялся ее. Он боялся дальнейшего развития событий после того, как силами гестапо и СС, может быть даже при содействии рейхсвера, будет покончено с Ремом и со всеми преданными ему людьми. Разумеется, конец Рема - это конец тучи, способной разразиться неожиданной грозой и покончить со всеми ними, до Гитлера включительно. Но вот в чем заключался вопрос: расправившись с Ремом и его приверженцами, остановится ли Гиммлер? Какие тайные директивы получил он на этот счет от молчаливо сидящих на Рейне промышленных князей? Не расходятся ли эти директивы с тем, что хозяева Германии приказали Герингу и Гитлеру? Где гарантия, что, ликвидировав штурмовика Рема, Гиммлер не разделается и с Гитлером?.. Рейхсвер?.. Не может ли случиться, что генералы рейхсвера будут сидеть сложа руки и смотреть, чем кончится дело, а может быть, исподтишка и помогут Гиммлеру?.. Все казалось Герингу до крайности запутанным и неверным. Он не верил никому и ничему...