Поединок со смертью
Шрифт:
Он так сильно, словно в отчаянии, взмахнул рукой, что полы его длинного плаща разлетелись в стороны. Однако он спешно навёл порядок в одежде. Мордыш с удивлением всё же успел разглядеть на нём длинную одежду женского типа.
– А ты чего это, из Шотландии что ли юбку привёз? Там, по телеку видел, все мужики как бабы ходят. Или это халат такой? А может… – Тут в глазах мордыша сверкнулва искра отчаянной догадки. – Слушай, ты, случайно, не оттуда? – спросил он, тоже указывая пальцем наверх. – Я понял. Ты с ревизией, точно?
Мужчина сразу ничего не ответил,
Потом что-то пробормотал, вроде:
– Почему – «случайно»? Я принципиально не оттуда… А!.. – он снова взмахнул рукой, но уже не так яростно, и тут же поправил распустившийся плащ. Оглянувшись по сторонам, он сказал уже совсем другим тоном: Прохладно как-то стало… брр.
– А чевой-та у тя на руках? – спросил ещё более подозрительно мордыш, явно не желая упускать с таким трудом улучённую нить истины и силясь получше разглядеть странного пассажира-всезнайку.
– Стигматы, а что? – как будто с некоторым вызовом сказал мужчина в плаще и, ещё раз незаметно оглянувшись, прямо посмотрел на мордыша.
– Стиг… маты? Не понял. Татуяж такой что ли? – Тут лицо его просияло: А, знаю, ты с зоны, убёг что ли? Ну, молоток… Или из психушки смылся? Откуда у тебя эти клейма?
– В Древней Греции так клеймили преступников, это правда, – ответил, однако, не теряя лица, мужчина в плаще. – Но здесь уже давно не Греция.
– И правда, странный ты какой-то… Точно из психушки… Ладно, тогда точно, такси тебе не поможет, – сказал мордыш и, шагая вразвалочку, неторопливо отошёл в сторону, однако, без всякого смысла потоптавшись по платформе, он снова вернулся к собеседнику, и они продолжили о чём-то тихо говорить…
На привокзальной площади (она же была и главной площадью посёлка) становилось совсем пустынно. И только неярко освещённая двумя слабыми прожекторами, одинокая бело-серебристая фигура на постаменте, рудимент безвозвратно ушедшей эпохи, отчаянно прижимала левой рукой кепку к сердцу, а правой упорно указывала направление – на запад. Такие вот, морально устаревшие, серебристые дедушки Ленины зачем-то всё ещё сиротливо стоят в большинстве маленьких провинциальных городов России… За памятником, над административным зданием, вяло провисал аморфный триколор. Рядом, справа, в помещении прежнего Дома культуры, теперь была церковь. Мордыш, глядя на площадь, вдруг встрепенулся и переспросил понуро:
– Преступность, говоришь, растёт?
– Преступность растёт всюду, не только у нас. Телевизор-то смотрим, хоть и врут там всё, – сказали в толпе.
– Единственное развлечение.
– Зачем? Но проблема есть, это верно. Теперь молодым некуда вечером податься, вот и собираются по закоулкам, выпить от скуки, перепихнуться… Чем ещё займёшься, когда делать нечего? Говорят, в церковь идите. В церкви цельные сутки стоять не будешь.
Пассажир в плаще протяжно вздохнул и, почему-то посмотрев на меня, сказал:
– Православие не может быть государственной религией, этот Левиафан нежизнен.
– Вы… вы… против… Православия? – спросила я, истолковав его взгляд как приглашение к разговору, в то же время несколько удивляясь его рассуждениям.
– Зачем так категорично, – с явным оживлением на лице сказал он, – но мысль именно такая, как я и сказал.
– Православие не спасёт державу, если будет официальной религией? – уточнила я (он кивнул). – Но почему же?
– Вся логика Православия враждебна самой идее державности. А Россия должна и не может не быть державой.
– Интересно… А какую же роль вы отводите тогда Православию? – спросила я, а мордыш, очевидно, получив решительную отставку, размышлял, куда теперь направиться.
Мужчину в плаще, он уже отчётливо понимал это, улучить в качестве пассажира такси никак не получится.
А тот, зябко кутаясь в плащ, снова посмотрел на меня, внимательно и серьёзно, потом сказал, несколько понизив бархатный приятный голос:
– Духовная пропаганда, вот чем нужно заниматься. Везде и повсюду. Но прежде – духовное возрождение самой церкви, конечно. Понадобятся новые духовные лидеры. Развращённые корыстолюбием и подным соглашательством с преступной властью люди не должны проповедовать с амвона.
– Тем более, сидеть в телевизоре. – с энтузиазмом поддакнул вновь вернувшийся мордыш.
Мужчина в плаще посмотрел на него и ничего не сказал, потом снова повернулся ко мне.
– Верное примечание, – очень тихо сказал он, тряхнув стянутыми в пучок волосами.
– Это всё? – спросила я тоже очень тихо.
Он посмотрел вдаль, глубоким всевидящим взором, как обычно смотрят на сложный, но вполне конкретный предмет, и сказал:
– Нет, конечно. Ещё и полное, лучше системное, излечение от двух известных бед…
– Вы про дураков и дороги? – спросила я не без усмешки: этими навязшими в зубах тезисами, украденными у Гоголя, «дураками» на «дорогах», как раз чаще всего и пользовались эти самые дураки и большие путаники.
Однако мужчина в плаще сказал совсем другое:
– Нет, я не то имею в виду. Увы, самые страшные болезни, это не дураки на дорогах, а слепое упорство и слепое же легкомыслие.
– Как интересно.
– Да, именно. Упорствуем в ошибках прошлого, и упорствуем в легкомысленном разрушении лучшего, что ещё каким-то чудом сохраняется в общественной жизни от «проклятого» прошлого. И всё это повторяется с невероятной последовательностью на каждом новом повороте истории…
– С этим трудно не согласиться.
Тут к нам, возникнув из темноты, как фантом, ловко перепрыгивая через рельсы, пприблизилась очень полная, однако довольно молодая ещё женщина в спортивной куртке и, бегло глянув по сторонам и на секунду задержав взгляд на мне, что-то тихо сказала пассажиру в плаще, затем она снова поспешно скакнула через рельсы.
Он, сразу посветлев лицом, нетерпеливо вздохнул, кивнул мне и двинулся за ней вслед.
– Извините, и мне… мне тоже можно? – крикнула я и, не дождавшись ответа, в отсутствие выбора, поспешила за ними.