Поединок соперниц
Шрифт:
Когда уже в темноте я направлялся в собор, чтобы отслужить мессу, настроение у меня было приподнятое. Я не только сумел замести следы, но и получил поддержку в деле предоставления городу и аббатству таких льгот, каких не имел ни один город в Англии! Поэтому на вечерней службе мой голос звучал торжествующе:
— Sаnсtissime confessor Domini, monachorum pater et dux, Benedicte… [92]
А о чем я думал в эти минуты? О том, что главное сейчас — терпеливо выжидать и следить за тем, что предпримет граф.
92
Пресвятой Бенедикт, исповедник Господен, отче и наставник монашества… (лат.)
Однако Эдгар ничего не предпринимал. По крайней мере, никаких известий о его действиях не поступало. Я счел это разумным — только глупец сломя голову бросается чинить суд и расправу, не обретя веских доказательств. Нельзя сбрасывать со счетов и то, что граф совершенно не был заинтересован в огласке случившегося на болотах.
Тем временем наступил Великий пост. В это время я всегда чувствовал себя несколько подавленным. Увы, мне не чужд был грех чревоугодия. И если в обычное время в аббатстве вкушали пищу дважды в день, то теперь лишь единожды. А сыр и зелень — неважная еда для мужчины моей комплекции. Но мое положение обязывало меня неукоснительно приносить такую жертву. Для священнослужителя любое прегрешение — прегрешение вдвойне. Я никогда не забывал об этом, помнил и тогда, когда лгал, плел интриги, а то и подстрекал к наитягчайшему греху человекоубийства. Все, что говорит по этому поводу Писание, я знал, однако полагал, что доброе, содеянное мною, рано или поздно перевесит чашу моих грехов.
Что же благого я совершил?
Да взять хотя бы то, как выросло влияние Бери-Сент-Эдмундса, как упрочился культ святого Эдмунда, а сонное захолустное аббатство под моим пастырским водительством превратилось в едва ли не самый крупный центр паломничества. Сотни людей нашли здесь кров, пропитание и работу, а наша библиотека стала одной из самых богатых, ее посещают богословы и ученые из дальних краев. Благодаря паломникам и моему умению заключать сделки не хуже храмовников обитель богатеет год от года, к моему мнению прислушиваются многие духовные и светские сеньоры. И разве мои хартии не облегчили участь подвластных аббатству и городу людей? И уже было известно, что на эту Пасху в Бери-Сент-Эдмундс прибудет на богомолье сама королева Аделиза. А это ли не свидетельство могущества некогда вверенной мне упадочной обители? И разве не стоит все это того, чтобы на высшем суде закрыли глаза на некоторые мои чисто человеческие слабости? На ненависть к выскочке саксу, например.
Эдгара я ненавидел люто. Есть немало греховных чувств в натуре человеческой. Мы слабы потому, что должны иметь повод для покаяния. Всевышний, я полностью в руке Твоей, но такое испытание, как Эдгар, я не смог вынести. Некогда я стерпелся с нищетой, в которой рос, будучи одним из младших сыновей мелкопоместного рыцаря, и с тем, что меня рано вырвали из семьи, отдав в монастырь. Здесь я смирился с обетом послушания, смирился настолько, что скоро понял, перед кем следует быть особо покорным, даже раболепным. И вскоре провидение стало посылать мне одну награду за другой: из простых монахов я стал наставником послушников, затем личным писцом настоятеля, субприором, приором и, наконец, аббатом.
И я был бы всем доволен, если бы судьба не поставила на моем пути Эдгара Армстронга. Этот несносный мальчишка оказался столь дерзостным, что посмел отхлестать меня кнутом! Меня! На моей спине до сих пор остались рубцы от той порки. Но я, может, и успокоился бы, если бы знал, что Эдгар пропал где-то в суетном мире и судьба бьет его, как он того заслуживает. Но этот сакс вернулся — и вернулся с триумфом. Я оказался вынужден считаться с ним, признавать его власть и силу даже после того, как он опорочил меня в глазах короля во время мятежа, который подняла моя подопечная Гита Вейк. Дважды он навлек на меня позор, и дважды мое имя стало поводом для насмешек.
Раны святого Эдмунда! Мог ли я не пытаться отомстить!
Но он был сильнее меня. Этот счастливчик брал выпавшие на его долю блага словно с ленцой. И я ненавидел его, ненавидел его спокойную манеру держаться и получать почести, ненавидел его гордую стать. Но сколько бы он ни таился за показным величием, я знал его слабость: он хотел любви. Есть немало мужчин, которые проживут и без этого. Но не Эдгар.
С этого момента я знал, что мне следует делать. Поначалу я приложил максимум усилий, чтобы предать огласке его связь с моей подопечной. То, что иному лорду безболезненно сошло бы с рук, превратилось в повод для пересудов и всеобщего осуждения. Я позаботился и о том, чтобы имя его избранницы было покрыто позором, тем самым вынудив ее отдалиться от него. Когда же я разрушил эту связь, то принялся за семейную жизнь графа. Как и Гуго Бигод, я постоянно настраивал против Эдгара Бэртраду. Когда же и через это он прошел… Нет, я не сокрушался, что примкнул к его врагам. То, что должно было произойти в охотничьем домике графа, стало бы венцом моей мести. Увы, провидение распорядилось иначе.
Но пока все шло до обидного тихо и спокойно. Неужели Эдгар в своем презрительном высокомерии проглотит и то, что сделали с его женщиной? Слабость ли это или расчет? В любом случае, я не сомневался, как ему сейчас больно. Что ж, сакс, это тебе за рубцы на моем теле. И рубцы на твоей душе будут саднить еще больнее.
Вскоре мне донесли, что Эдгар взял Гиту в замок Гронвуд. Теперь она открыто жила со своим любовником и находилась под его покровительством. Недолгое время она хворала, но вскоре стала выздоравливать — и даже скорее, чем я предполагал. Сам граф наверняка уже дознался, что большинство наемников, которые полегли на острове, — саффолкширцы, и что бы ни говорил Гуго, подозрение падало на него. Больше всего меня тревожило то, что мог успеть рассказать Эдгару Ральф до того, как Гуго наповал уложил его тяжелой стрелой.
Как-то в Бери-Сент-Эдмундс прибыл шериф Роб де Чени и потребовал встречи с графиней. Я попытался не допустить его, ссылаясь на то, что миледи нездорова, но он не отступал. И вид леди Бэртрады, лежащей в постели, изможденной и пылающей жаром, похоже, убедил его в правдивости моих слов.
Графиня пребывала в полной подавленности. Много молилась и даже требовала, чтобы я, как духовник, наложил на нее епитимью за содеянное. Но я-то знал, что вряд ли подобное состояние продлится долго. И однажды после полуденной молитвы я заметил с внутренней галереи дворца, как Клара Данвиль отдает во дворе распоряжения слугам, снимающим с повозок какие-то тюки. Не успел я окликнуть фрейлину, как она уже вошла под своды покоев, где расположилась моя духовная дочь.
Я немедленно поспешил туда же и в одном из переходов едва не столкнулся с Маго.
— Я же приказывал, чтобы миледи не поддерживала никаких сношений с Гронвудом!
Однако Маго приняла самый невозмутимый вид.
— А чего же вы хотели, святой отец? На дворе весна, потеплело, а моя деточка ходит в подбитых мехом платьях. Основной же ее гардероб в Гронвуде, и Клара следит за ним. Она ведь фрейлина ее светлости. Как же миледи было не вызвать ее вместе с необходимыми вещами?
Чисто женская тупость. Представляю, как графиня воспримет известие о том, что ее соперница обосновалась в Гронвуде!
Теперь спешить было некуда — леди Бэртрада наверняка уже успела обо всем расспросить Клару. Поэтому, не дойдя до покоев своей духовной дочери, я затаился в нише, скрытой тяжелой занавесью.
Как я и ожидал, худшее уже случилось. Это было понятно по лицу Бэртрады, по тому, как оно было искажено. Она сидела, подавшись вперед, и так сжимала резных грифонов на подлокотниках кресла, что костяшки пальцев побелели. А Клара стояла прямо перед ней, и хотя я не видел ее лица, но заметил, что держится она невозмутимо, да и голос ее звучал спокойно.