Поединок. Выпуск 17
Шрифт:
— Да-да, — промямлил Осташев.
— Надеюсь, ты со мной согласен?
Ему не приходилось об этом задумываться. И он не слишком просвещен в подобных вопросах. Так он ей и сказал.
— Тогда я буду просвещать тебя дальше, — улыбнулась Аманда. — Эпоха Возрождения повела было борьбу с христианскими табу, но началась контрреформация, и эта благородная борьба пошла на убыль. Лишь начиная с восемнадцатого века — в Западной Европе, во всяком случае — секс был восстановлен в своих правах и в жизни и в искусстве.
По потолку ползла муха. Осташев уныло наблюдал за ней, с неудовольствием
В центре города небоскребы топорщатся над крышами приземистых домишек. В одном из таких домов — в два этажа — снимала квартиру Аманда Ронсеро.
Поставив машину у подъезда, Тони Найт вышел и остановился выкурить сигарету — не известно, любит ли молодая женщина, чтобы в ее квартире дымили. По тротуарам двигался людской поток. Люди в основном смуглые, черноволосые, иные с раскосинкой от примеси индейской крови — дети тропиков.
Подруга Вадима Осташева тоже оказалась смуглой и черноволосой, но смуглость была нежно-оливковой, а смоляные кудри легки и пушисты. Из-под высокого чистого лба смотрели глаза цвета безоблачного неба. Алые припухлые губы казались чувственными и зовущими. Грудь — как у Софи Лорен. Словом, знойная красавица. Понятно, чем она так пленила этого русского! Хотя что-то в ней Найта отталкивало. Настороженно-напряженный взгляд? Холод ее голоса? О погибшем друге она говорила неохотно. Отвечала на вопросы — и не более того. Да, он был человек славный, она его любила. Нет, врагов у него не было. Нет, о форсированном моторе она слышит впервые, о кевларе на протекторах тоже ничего не знает.
На следующий день Найт опять увидел Аманду Ронсеро. Случайно. Он застрял в пробке у светофора. От нечего делать глазел по сторонам. Вдруг он увидел подругу Осташева, выходящую из бара под руку с шефом местного отделения РУМО — разведывательного управления министерства обороны США. (Он выдавал себя за коммерсанта, однако в полиции были отлично осведомлены о подлинном характере его деятельности, к которой относились достаточно терпимо — из-за давнего постоянного присутствия американских войск по обоим берегам межокеанского канала.) Женщина закатисто смеялась. Видно, Берни Рот чем-то очень ее рассмешил. Сейчас в ней не было и тени скорби по погибшему другу.
Еще не зная, зачем он это делает, Тони Найт достал из «перчаточного ящика» машины свой «Кэнон» и сфотографировал парочку подле «зодиак-форда» американца. Опять сработала интуиция?
Пробка начала рассасываться. «Шевроле» Найта медленно двинулся вместе с плотным потоком автомобилей. Инспектор оглянулся на парочку, теперь садившуюся в «зодиак-форд». Еще раз щелкнул фотоаппаратом. Странные знакомые у этой дамочки. Надо бы с ней разобраться.
У кого лучше всего узнать всю подноготную журналистки? У кого-нибудь из ее коллег, конечно! Тони так и поступил. Один его старый знакомец-газетчик рассказал, что ее родители умерли рано, девчонка, едва успевшая окончить школу, стала содержанкой богатого старика. Вскоре она упросила своего покровителя оплачивать ее учебу в университете. Закончила факультет
— Вертятся возле нее и американцы, — закончил свой рассказ знакомец Найта и спросил, лукаво сощурившись: — А чем она, собственно, тебя так заинтересовала? — И поскольку Тони лишь неопределенно пожал плечами, журналист ответил самому себе: — Чертовски привлекательная женщина! Цветение плоти. Цветение, но не чрезмерное обилие плоти! Зато изобилие женственности, просто буйство какое-то женственности!
Когда-то, еще в детстве, Вадим нашел среди оставшихся от деда бумаг крошечный «Карманный блок-нотъ» (так гласила полустершаяся надпись, черными печатными буквами перечеркнувшая обложку наискосок). Блокнот был чист, заполнены лишь первые две странички. Там был текст, предназначенный, как бы сейчас сказали, для аутотренинга. Вот что там было написано барочным, вычурным почерком начала века:
«У меня сильная воля. Никто не может противиться моему влиянию.
Я господин моих собственных действий.
Я никогда не буду возбужден, смущен и не впаду в отчаяние.
Я твердо решил иметь успех и уверен, что добьюсь его.
Я никогда не приму поспешного необдуманного решения.
У меня никогда не будет сожаления после принятого мною решения.
Мне удадутся все мои предприятия. Я не могу не успевать в них.
Я никогда ничего не сделаю наполовину.
У меня твердая воля».
Эти заклинания так поразили юное воображение Осташева, что он скопировал их, занес в свой собственный блокнот, куда записывал чужие мудрые изречения, а также мысли, которые приходили ему в голову и казались значительными.
Рядом с дедовским «текстом для аутотренинга» он пометил, что Аристотель считал избыточность какого-либо свойства характера разрушающей его истинную природу. Мудрец древности был за золотую середину. Так, например, мужество он определял, как «середину между страхом и дерзновением», благоразумие — как «нечто среднее по отношению к наслаждению».
Руководствуясь наставлениями Аристотеля, Вадим сделал к дедовским заклинаниям такую поправку:
«Я хочу иметь твердую, сильную волю в сочетании с разумной уступчивостью».
Только все это осталось областью благих намерений. Осташев рос человеком слабовольным, нерешительным, склонным то к эйфории, то к отчаянию. Правда, сам себе он не казался таким уж слабодушным. Но ведь известно, что никого человек не способен обманывать столь изощренно и ловко, как самого себя.
Решившись остаться за границей, он отнюдь не обрел желанного довольства жизнью. Противоречивые чувства раздирали его. Неприятный осадок, к примеру, оставил первый же разговор с новым начальником — суетливым Филом Виктори — об издании монографии о советской латиноамериканистике. Требование американца придать работе антисоветский характер ошеломило Осташева. Не для того он «выбрал свободу», чтобы подличать! Однако на решительные возражения он не решился.
— Посмотрим, — промямлил, — что тут можно сделать.