Поединок. Выпуск 17
Шрифт:
— Ничего, командир, все нормально, — успокоил его Лукашин.
Спокойно, даже сонливо они летели дальше, время от времени выходили на связь, чтобы доложить земле, что на борту порядок; шел четвертый час полета.
То было странное существование: ровное устойчивое движение, тугой мерный баюкающий гул, слабое фосфоресцирующее свечение приборов, затененная подсветка штурманских столиков, полумрак кабины, отделенной стеклом и металлом от холодной пустоты ночи — куда они летели, зачем?
Ему случалось летать в полнолуние,
Он летал в кромешной черноте новолуния, когда ночь плотно окутывала машину и землю, и лишь крупные яркие звезды отчетливо висели во мраке над головой.
Лукашин вспомнил о лежащем в кармане кителя рапорте, который остался на базе, и почувствовал сожаление: рано или поздно рапорт придется отдать в штаб.
Когда-то Лукашин летал на перехватчиках — давно, сразу после училища. В те годы он успел пожить в разных местах между заливом Петра Великого и Пенжинской губой.
Он летал над Анадырем, над бухтой Провидения, над островами и далеко над открытым океаном, где встречал американцев, барражирующих вдали от своих баз; их операторы прослушивали все пространство и нередко выходили на чужой частоте в эфир.
«Ваня, как дела?» — обращались они с сильным акцентом. Как правило, им отвечали: «Еще не родила», а некоторые без затей посылали их подальше — так далеко, куда даже на сверхзвуковом истребителе нельзя было долететь.
Ему нравилось летать в стратосфере, где небо даже днем было темным, в стерильной чистоте сияло солнце, под которым плоскости сверкали так, что казалось, будто они горят.
Скорости он не чувствовал. Ему казалось, он висит высоко над огромным глобусом, который медленно вращается, плавно уходили назад знакомые очертания береговой линии, проплывали далеко внизу, и только быстрота, с какой менялись места, говорила о скорости.
Появлялись, исчезали мысы, заливы, острова, между которыми там, внизу были дни пути, — он проходил их в считанные минуты.
Истребитель пронзал пустоту на границе с космосом, темное забрало шлема защищало глаза от слепящего солнца; Лукашин летел один вдали от земли и словно сам по себе, в полном одиночестве, лишь голос в шлемофонах связывал его с землей.
Вся планета, окутанная голубым дымом, проплывала под ним — изгибы материка и океан, гладкая бескрайняя равнина с округлым туманным горизонтом, неоглядно раздвинутым высотой.
Позже врачи запретили ему летать на перехватчиках, пришлось переучиваться на бомбардировщик, и теперь он инспектор, почти пассажир. Но почему же иногда, изредка ему снится один и тот же сон: он летит в стратосфере, и далеко внизу плывет кромка материка, за которой начинается неоглядная светлая равнина — океан?
Лукашин взглянул на майора: тот сосредоточенно сидел в кресле, хотя машина шла на автопилоте и можно
На вид майору можно было дать лет двадцать восемь, члены экипажа выглядели и того моложе, кроме, разве что прапорщика-стрелка. На земле, особенно в штатском, они и вовсе казались юнцами, и Лукашин завидовал — им еще летать и летать.
Он услышал, как штурман-навигатор доложил майору:
— Командир, через десять минут будем на месте.
Это было то место, ради которого они летели в такую даль. Оно ничем не отличалось от прочих мест в небе над океаном, но для них оно было одно-единственное: они проделали весь путь, чтобы сюда попасть.
Теперь нельзя было мешкать. Мягко открылись створы люка, массивная балка плавно вывела ракету из чрева машины; на пульте зажглась надпись: «Ракета висит».
Они по порядку проверили исправность всех систем ракеты — давление масла, температуру, обороты и прочее — экипаж наперебой докладывал майору, в шлемофонах стоял галдеж, голоса перебивали друг друга, так что казалось, идет общий спор и каждый старается перекричать остальных. Неожиданно установилась тишина.
— Двигатель ракеты на форсаж, — сказал майор как бы без адреса, но Лукашин знал, что команда относится к нему: он сидел в кресле второго пилота.
— Двигатель ракеты на форсаж, — как эхо, повторил он и нажал кнопку на пульте перед собой.
— Стрелку по нулям, — приказал майор, имея в виду ИКО — индикатор кругового обзора.
Штурман еще раз проверил курс, и теперь нужно было установить самолет строго горизонтально.
— Командир, режим, — попросил старший лейтенант, штурман-навигатор.
— Есть режим, — отозвался майор, выровнял самолет и после короткой паузы сказал. — Режим — горизонт.
Автопилот строго следил за курсом, высотой и уровнем, на приборной доске вспыхнуло табло: «Ракета готова».
— Командир, разрешите отцеп, — попросил штурман.
Майор помолчал, будто собирался с духом, и ответил:
— Отцеп разрешаю.
Они почувствовали толчок: освобожденный от груза самолет стал взбухать. Сидящий в прозрачном хвостовом фонаре радист увидел падающую вниз ракету, в темноте ярко пульсировало пламя двигателя. Ракета провалилась на километр-два, потом зависла на мгновение и, набирая скорость, ушла.
Дело было сделано, они легли на обратный курс: оставалось лишь долететь и приземлиться. Они достали пищевые пакеты, которые стрелок получил перед вылетом, и принялись за еду.
Ночь была на исходе. Звезды меркли, небо на востоке стало сереть, бледный холодный свет проступил там из темноты, и самолет уходил на запад, где еще длилась ночь. Они словно торопились — прочь от наступающего дня, но рассвет настигал их: радисту, второму штурману и стрелку, имевшим задний обзор, открылся на востоке ледяной блеск, который рос и разливался над горизонтом.