Поэмы

Пшавела Важа

VII

Тяжело перелетает горы Сытый ворон, каркая лениво. Пшавы, будьте вы благословенны За обычай ваш! Пока вы живы, В трупах мне не будет недостатка. Печень вырывал я у героев, Клюв окрашивал геройской кровью. Гиглия девятерых сегодня Уложил и сам ушел за ними. А для ворона большая радость, Если умирают молодые. Я Мквирали пожелал удачи, Пятерых за одного убил он, Пленников назад привел в Ахаду; Радовались пленники свободе, Только молодая дочь Годерзи Плакала дорогой неутешно, И от слез ее туманы встали, И следы я потерял в тумане.

VIII

Утром с неба облака спустились И над головой Чаргали встали. Возле дома Гиглии собралось Опечаленное войско пшавов. Девушки Пшаветии рыдают. Плачет мать над Гиглией убитым. Ворон руку расклевал герою, И успел из груди вырвать сердце. Гиглия лежит в гробу дубовом, На груди положены доспехи, По бокам лежат, черней гишера, Срезанные полосы девичьи. Отовсюду слышно: Что нам делать? Лучшие герои умирают, Старики и дети остаются! Говорит народ: "В ущельях скачет И ретиво ржет скакун: " Ай, где же Гиглия, хороший мой хозяин?"

1886 Перевод В. Державина

Охотник

I

Крымская моя кремневка, Что ты ржавчиной покрылась? Разве я старик убогий, Чтоб сидеть у очага? Триста я убил оленей, Трижды в землю ты ложилась, И четвертая могила От тебя не далека. Заблестит трава сырая Из-под мглистого убора. Над горою и над лесом Полетит ружейный дым. Скоро, крымка, мы с тобою Загреметь заставим горы! Скоро вдоволь постреляем По оленникам глухим! Далеко отгул веселый Разнесется над простором. На заре воронья стая Выстрел

мой благословит. Я люблю, когда в тумане Каркает голодный ворон И безмолвный гриф над лесом Выжидающе кружит. Извивается, проклятый, Всматриваясь в исступленье. Если я самца-оленя Молодого подстрелю — Ворону я брошу сердце, Грифам требуху оленью. Мне не жалко! Их, несчастных, Я досыта накормлю. Много раз большую почесть Оказать орлу хотел я. Но убитого другими Не клевать — его закон. Он, свободный, одинокий, Ходит по краям ущелья. И моей добычи лучшей Брезгует касаться он. Он не трогает чужого, Своего не уступает. Но по-царски он бросает Грифам все, что не доест. Что ж меня не чтит за брата, ар мой братский отвергает? На верху скалы сидит он, Черный в синеве небес. Пищей он натешит сердце И начнет кричать зловеще: "Сам я сыт, и грифы вволю Ели с моего стола" Пусть сломаются у грифов Когти их и их предплечья, Хоть бы раз еще увидеть Мне кричащего орла!

II

Мне вчера приснилось: шел я В балках высохших, неровных. Шел к урочищам оленьим В остролистнике густом. Я с горы сошел в лощину, Где крапива и ситовник, Мимо тополевой тени, Лунным озарен лучом. В чащу темную каштанов Шел я по тропе медвежьей. Там бежит ручей соленый, Пробиваясь сквозь утес. Я услышал свист и шелест, Словно в листьях ветер свежий. Стадо легкое оленей Прямо на меня неслось. Замерли красавцы-звери Тонконоги и рогаты. Чей-то голос, словно пенье. Прозвучал в густых ветвях. Шла по синей ежевике Девушка хозяйка стада В покрывале из фиалок И с венком на волосах. Шла, из камыша речного Тоненький носок вязала, И казалось, между пальцев У нее река текла. Ростом низкая, а горы Волосами покрывала. Знала каждого оленя И по имени звала. Вдруг олень золоторогий Подошел к обрыва краю, Дразнит девушку: нарочно Притворяется глухим. Но она оленю гневно Закричала, призывая: "Ты всегда меня не слушал, Был мучителем моим! Так запомни: ты, негодный, Обречен ружью Торгвая! Белены ты, что ль, объелся По низинам травяным?"

* * *

Сон закончился на этом. На рассвете я проснулся. Вышел я из дому. Дождик Моросил, как в забытьи. По опушкам Чиаури Кушаком туман свернулся. Сонмы гор во мглу осели, Чешут головы свои.

III

После этого нередко, Под платанами, в прохладе, На углях седло оленье Поворачивал Торгвай. На земле огонь алеет, И шипит кровавый мцвади. За горой кричат олени. На охоту поспешай!.. Но не дай, господь, мне снова Прежние принять страданья! Лучше б смолоду я проклял И забросил бы ружье! Я, тому лет пять, однажды Двинулся через Схловани. За Верану, по Иоре Повлекло меня чутье. Тихо к вечеру склонялся День безветренный весенний. Закричал олень за синей Вороновою горой. Гулко отозвались горы, Сдвинулись густые тени… Многое я в жизни слышал, Много видел пред собой, Не слыхал красивей звука, Чем призывный крик оленя! Скачет зверь, желаний полный, Заросли рогами рвет. Самку ищет всей душою, Громко стонет в исступленье. Самый воздух пахнет страстью, Где самец-олень пройдет. Слышу: брякает рогами По ветвям, нависшим низко, Запахом своим долины И дубравы пропитал. Из чехла ружье я вынул И, сопя, уселся близко И сначала кончик рога Над кустами увидал. А потом весь рог поднялся, Был он светлый, цвета леса. И как будто для того лишь, Чтобы я не подстрелил, Тело зверя закрывали Заросли густой завесой. Трижды крикнул я, как самка, И на хворост наступил. Принял зверь меня за самку, Сквозь кустарники прорвался. Чуть не смял меня; громадный, Грозный, вырос пред о мной. Молодецкую сноровку Он имел и красовался Выгибом могучей шеи, Стройностью и быстротой. Но, однако, непонятный, Странный нрав у человека Что мы любим, то погубим, Только в руки попадет… Выстрелил я зверю в сердце. Взвившись надыбы, с разбега Грянулся олень на землю, Устремив рога вперед. Но откуда мог узнать я, Что олень любимец бога? Зверь со стоном приподнялся, Грозно на колени встал. Свечи-звезды засверкали На ветвях большого рога. Звон раздался, словно кто-то дверь ключами отпирал. Стену серую и купол Я заметил недалеко: Там на куполе два дуба, Ростом равные, росли, И старик какой-то вышел, двери распахнув широко. Борода, белее вьюги. Упадала до земли. Закричал он, угрожая Гнутой на конце клюкою: "Ты, Торгвай, убил оленя Жертвенного моего! Хорошо же! Ты увидишь, Что детей твоих с женою Записали поименно На лопатке у него!" Обмер я от страха. Толстый Кедр я охватил руками. Ночью пролетела буря, И проснулся я тогда. Град ломал большие ветви, Гром кружился над горами. Как из жолоба, на темя С листьев падала вода. Молниями озарялся Бор, спускавшийся по склону. Под скалой огонь развел я, Сел и плачу у огня. Не гонюсь, хотя и слышу Крик оленя отдаленный… Чтоб молить хозяйку леса, Были свечи у меня. Утром свечи у погоста Я зажег, и всю ограду Обошел я на коленях, Слезы лил и горевал. Выкормленного на славу, Лучшего быка из стада Я в уплату за оленя Заколоть пообещал.

IV

Пусть врагов твоих постигнет, А друзей твоих минует Горе, бывшее со мною, Жизнь мою сгубивший день! Я лицо омыл слезами, И душа моя тоскует. Я не знал, что был священным Мной застреленный олень! Каждый год плодятся звери, Счета нет в лесах оленям. Горько видеть, что наказан Я несправедливо был! Думал я, что бог сужденьем И рассудком совершенен; Что же он меня замучил, Душу мне испепелил? Я раскаивался горько В преступленье перед богом, Хоть меня никто убийцей И злодеем не считал. Я пять лет ружья не трогал, И в раскаянье глубоком Яне только крупной дичи Червяка не убивал. Но не вымолил пощады, Вижу все напрасно было! ни мои теперь и ночи Горем до краев полны. Сыновей моих сначала Смерть внезапная сразила, А потом копал могилу Я для дочки и жены. Все равно теперь и сам я В список грешников записан! Так чего же мне бояться И каких несчастий ждать? Я хочу с ружьем заветным По лесам пройти тенистым, о безумия хочу я След олений уни дать!.. Я пойду в густые рощи, Где от гор упали тени, Чтобы радовались люди, Чтобы шла молва кругом. "Вновь вчера Торгвай — охотник Застрелил самца оленя Пусть поделится он с нами И лопаткой и седлом…"

1886 Перевод В. Державина

Алуда Кетелаури

(из хевсурской жизни)

1

В Шатиль ворвался верховой, Кричит: Беда! "Кистины-воры Чинят на пастбище разбой И лошадей уводят в горы!" На сходке, чтимый всем селом, Алуда был Кетелаури Муж справедливый и притом Хевсур, отважный по натуре. Немало кистов без руки Оставил он на поле боя. У труса разве есть враги? Их много только у героя. Теперь они средь бела дня Его похитили коня И гонят весь табун к высотам Через Архотский перевал, Чтоб конь ногами потоптал Луга, поросшие осотом. Алуда, слыша эту речь, Отбил кремень, проверил пули И наточил свой верный меч Благословенный свой франгули, Чтобы клинок не оплошал, Эфес попробовал ладонью… И вот рассвет. И сокол скал Летит за кистами в погоню. Встречая солнечный восход, Индейка горная поет, Собаки дремлют возле стада. В горах приметив след копыт, Алуда по следам летит. А вот и те, которых надо! Галгайцу-вору одному Плохая выдалась минута: Послав заряд вослед ему, С коня свалил его Алуда. Скатился книзу головой Злодей, застигнутый зарядом, Но не сробел кистин второй И за ружье схватился рядом. И грянул гром средь тишины, И сорвалась плита в ущелье, И на Алуду с вышины Осколки пули полетели. "Не ранен ты, неверный пес?" — Галгаец закричал сердито. "Промазал ты, неверный пес, — Гуданский- Крест моя защита". И снова пламя пронеслось В кистина выпалил Алуда. "Что, получил, неверный пес?" — "Ой, не бреши, я цел покуда" — "Ты цел? А шапку ты забыл?" "Эге, Муцал, не зазнавайся, Ведь я насквозь ее пробил! Спалило волосы, признайся!" "Высок, бедняга, твой прицел, Ты череп пулей не зад ел" И грянуло ружье Муцала, И у хевсура на боку, На радость меткому стрелку, Пороховницу

разорвало. "Ужель ты цел, неверный пес?" Опять кричит Муцал сердито. "Как видишь цел, неверный пес, — Гуданский Крест моя защита. Гуданский Крест заступник мой, Он укрепил мою десницу. Не думай, что окончен бой, Коль ты пробил пороховницу. Теперь, уж коль на то пошло, Не должен я в долгу остаться!" И пуля просвистела зло И раздробила грудь галгайца. "Ну, каково, неверный пес?" — Вскричал Алуда, торжествуя. "Пробил ты грудь, неверный пес, Теперь недолго проживу я. О горе! Середь бела дня Досталась жизнь моя Алуде. Убил он брата и меня, И это ль божье правосудье!" Но не желает умирать Муцал, и струйку черной крови Травой пытается зажать, Держа оружье наготове. Собрав всё мужество свое, Стреляет он врагу навстречу, И снова промах, и ружье Бросает он с такою речью: "Владей же им, неверный пес, Ему не место у другого" Едва он это произнес, Как на устах застыло слово. Но чудо! мрачен и понур, Не смотрит на ружье хевсур И слезы медленные точит, И хоть добыча дорога, Неустрашимого врага Обезоружить он не хочет. Ружье с насечкой дорогой Кладет, на труп, залитый кровью, Влагает в руку меч стальной, Кинжал приладив к изголовью. Заветам древним вопреки, Не рубит правой он руки; Грехом не хочет оскверниться. И шепчет трупу он: "Муцал, Ты как герой в сраженьи пал, Была крепка твоя десница! Пускай она истлеет в прах, Покоясь на могучем теле, Чтобы не радовался враг, Прибив ее в своем ущелье. Хорошую ты мать имел, Коль от нее таким родился!" Кистина буркой он одел, Покрыл щитом и удалился.

2

Блеснуло солнце с высоты, Исчез туман, пропали тени. Как дэвы, горные хребты Прижались к небу в отдаленья. Крыла могучие открыв, Поднялся ястреб не друг птичий, Вслед за орлом пронесся гриф, За даровой спеша добычей. Десятки туров в ледниках Рассыпались. На их рогах Господня милость опочила. В овраге ворон-людоед, Почуяв пред собой обед, Кричит пронзительно-уныло: "Погиб Муцал, любимец гор, Глаза я выклюю герою!" И крылья хищник распростер Над неподвижной головою. Еще в Шатиль не долетал Луч восходящего светила, Природа выступами скал Всё небо там загородила. Алуда едет сам не свой, Спешит домой над горной кручен Лицо его покрыто мглой, Из сердца медленно плыву щей. К седлу прицеплена, висит Десница младшего кистина, Меч хорасанский, знаменит, Покрыт чеканкою старинной. Алуда едет возле скал, Где башня высится Имеды. Зимой грохочет здесь обвал, Чиня бесчисленные беды; Здесь летом пули в стену бьют, Потоки гор бегут к жилищу И гриф, безжалостен и лют, Парит, высматривая пищу. Но нерушима в сердце гор Имеды башня вековая, И вражьи руки до сих пор Висят на ней, под солнцем тая. Напрасно беспощадный змей Подножье башни подгрызает, Сего дня ливень бьет по ней, А завтра солнце засияет. Что ж делать? В схватках боевых Немало юношей лихих Здесь распростилось с головами. Не раз ардотский злобный вал Потоки крови принимал И клокотал под берегами. Кому вражда всего милей, Кто сеет бедствия повсюду, Тот должен в хижине своей Людскую кровь собрать в запруду. Пусть он ее из кубка пьет, И в хлебе ест, и, словно в храме, Хвалу святыне воз дает, Крестясь кровавыми руками. И пусть он, радостный жених, Гостей на свадьбу приглашает, Пускай за стол сажает их И в луже крови ублажает. И пусть постель постелет в ней, И пусть возляжет в пей с женою, И народит себе детей, И наслаждается семьею. И пусть он мертвым ляжет тут В свою кровавую гробницу… Коль ты убил тебя убьют, Род не простит тебя, убийцу! Гудит Шатиль. На кровли хат Хевсурки высыпали роем. Выходит с родичами брат, Чтоб поздороваться с героем. Узнать о новостях спешит Народ, собравшись отовсюду. "Хвала тебе, лихой джигит!", Толпа приветствует Алуду. Вот выступает пред толпой Старик по имени Ушиша, И говорит ему герой, Расспросы первые услыша: истинами чуть свет Отправился через отроги И, заприметив свежий след, По краткой их нагнал дороге. Их было двое. Одного Сразил я быстро иноверца, Муцал же, бог спаси его, Имел железо вместо сердца. — "Что мелешь? Место ли в раю Неверной басурманской твари?" — "Ушиша, доблесть я хвалю, Ее не купишь на базаре! Три раза бил в меня Муцал, Три раза выстрелил в него я, И третья пуля наповал Сразила славного героя. Но рану он заткнул травой И в исступленья беспримерном, Теряя силы, чуть живой, Меня ругал он псом неверным. Эх, лишь себя считаем мы Людьми, достойными спасенья, А басурманам, детям тьмы, Пророчим адские мученья. Всё, что твердим мы невпопад, Сыны господни лучше знают. Едваль всю правду говорят Те, кто о боге вспоминают. И понял я, что отрубить Десницу храбрую негоже, Убудет слава, может быть, Но голос сердца мне дороже". В ответ кислее диких слив Мгновенно сделались хевсуры И, злобу в сердце затаив, Сказали, пасмурны и хмуры: "Уж лучше мертвым в землю лечь, Чем врать тебе про эти страсти! Ну что ж, сними, пожалуй, меч, Брось бабам вместо ткацкой снасти. Отдай и щит им заодно, Чтоб подбивать основу ткани; И пистолет немудрено Им превратить в веретено, Коль ты покинул поле брани. Ты убежал от кистов, пес! Ты бабой стал! Убил Муцала, А что ж десницу не привез? Зачем тебя в погоню гнало?" И повернулись все спиной К Алуде, полные презренья, И поднялись к себе домой, И опустело всё селенье. Стоит Алуда одинок, Насмешкой злобною уколот. Впервые нынче, видит бог, Его корит и стар и молод. За спину свой закинув щит, В селенье Миндия въезжает. Весь в медной сбруе, конь храпит, Клинок насечкою сверкает. За многолетнюю борьбу Герой прикончил двадцать кистов, И конь его, с луной на лбу, Был, как олень, в бою неистов. Встречает Миндию село, Алуду лает словом бранным. Нахмурил Миндия чело И возразил односельчанам: "Брехать из вас умеет всяк, Чтобы напакостить герою. Пусть так же быстро сгинет враг, Как я вам истину открою. Не посчитаю я за труд Слетать на место поединка. Недаром мне известна тут Любая горная тропинка. Обратно ждите вы, меня, Едва закатятся Плеяды" И тронул Миндия коня, И вихрем прянул из ограды.

3

Стемнело. Плачет лоно вод, Покрылся мраком небосвод. Пора сиять вечерним звездам, Пора росе упасть в траву И мертвым душам наяву Блуждать и плакать над погостом. Вот дэвы из расселин скал Выходят сумрачны и хмуры. Поужинав чем бог послал, Ко сну готовятся хевсуры. "Алуда, съел бы хоть кусок", Алуду молят мать с сестрою. "Не голоден я, видит бог, Не, знаю, что стряслось со мною. Вчера приснилось мне, что я На тризне был, и чье-то тело Лежало тут же, и семья Вокруг покойника сидела. Готовые идти в поход, Хевсуры плакали при входе. Я с ними был и в свой черед Рыдал, как принято в народе. Уж было время выступать, В друг призрак мертвого Муцала Вложил мне в пальцы рукоять Про долговатого кинжала. Стальной кольчугою одет, Стоял кистин со мною рядом, И на груди был виден след, Моим оставленный зарядом. Сухою заткнутый травой, Кровоточил он и дымился, Но как скала стоял герой, И ни единою слезой Взор храбреца не увлажнился. "Алуда, он проговорил, Еще живу я против воли. Ударь кинжалом что есть сил, Чтоб не ходил я к людям боле. Добей меня, чтоб я ушел Из этой жизни безотрадной, Чтоб были люди ваших сел Враждою сыты беспощадной". Я сел за стол едва дыша, Мне оправ даться было нечем. И кто-то дал мне не спеша Похлебки с мясом человечьим. И в ужасе я начал есть, А в миске клокотала пена, И из нее то там, то здесь Торчали руки и колена. "Ешь! — кто-то крикнул надо мной. Что ты дрожишь при виде трупа? Чтоб сытым гость ушел домой, Прибавьте-ка Алуде супа" И снова ел из миски я, Давился чьими-то усами… Измучил этот сон меня, Весь день стоит перед глазами".

4

Порозовели гребни скал, Туман сгустился на отроге. Село проснулось. Засновал Народ досужий по дороге. Витая в небе голубом, Взлетели грифы за добычей, Но как ни бьют они крылом, На небе след не виден птичий. Кто через речку вброд спешит, Поит коня у водопоя? "Вернулся Миндия!" — кричит Народ, приветствуя героя. "О чем узнал на этот раз?" — С расспросом лезут пустомели. "Эх молоды вы! Кровь у вас Еще кипит и бродит в теле. Пока рассудок не в чести И верховодит вами сердце, Готовы голову снести С любого вы единоверца. Однако богатырский нрав Не прихоть вам и не причуда. Поистине Алуда прав, Клянусь я богом, прав Алуда! Не верите? Вот вам рука В бою убитого кистина. Не распускайте ж языка Про тех, чья совесть неповинна". И, приподнявшись на коне, Он руку подает Алуде: "Возьми, прибей ее к стене, Чтоб на нее смотрели люди". "Я сам бы мог ее отсечь, Но мне ненадобна десница. Не подойдет она на меч, На щит она не пригодится. Не выйдешь с нею на покос, Не сделаешь крючок для сена… Напрасно ты ее привез, Итак в крови я по колено. Коль в бога веруешь, молю, Возьми обратно кисть героя, С тех пор как он погиб в бою, Навек лишился я покоя. К чему, хевсуры, вам галдеть? Зачем вам злиться на Алуду? Сражаться буду я, но впредь Бесчестить мертвых я не буду". — "Нет, будешь! С дедовских времен Десницы рубим мы кистинам!" — "Увы, хевсуры, плох закон, Грехом отмеченный старинным!"