Поэт
Шрифт:
Посылаем десять студентов философского факультета. Посылаем профессионалов, исполняющих народные песни, и танцоров с испанским уклоном.
…Все прошло почти блестяще! Были только две небольшие заминки, которые тут же утряслись. Бойкая, красивая аспирантка, оказывается, так хорошо говорила по-немецки, с таким берлинским прононсом, что немцы завопили:
– Панама! Панама!
Они заподозрили, что эта псевдостудентка на самом деле немка, тайно выписанная из Берлина. Но при помощи немецкой же переводчицы удалось доказать, что она для немки слишком хорошо говорит
Однако к этой просьбе наши были готовы. Немцам объяснили, что, увы, кукурузные джунгли уже скосили, но можно показать огромные поля под озимой кукурузой. Немцы осмотрели поля под озимой кукурузой и остались довольны, особенно рослостью озимой кукурузы. Им щедро пообещали зерна с будущего урожая, но они, посовещавшись между собой, сказали, что по климатическим условиям ГДР не нуждается в озимой кукурузе. Не хотите – не надо, наше дело – предложить!
Вечером в переполненном местном клубе давали концерт московские артисты, которых немцы принимали за представителей местной самодеятельности.
Сельчане с бешеным азартом аплодировали артистам. Молодежь, резвясь, забрасывала их бумажными самолетами.
Немцы совсем растаяли:
– Так встречают только своих!
На следующий день они уехали, оставив Чапая с его гамлетовскими раздумьями: стоит ли косить эту лилипутскую кукурузу или уж лучше прямо пустить скот на поля?
Все было хорошо. Но, оказывается, в личной беседе – кто бы мог подумать! – Вальтер Ульбрихт – или черт его знает, кто тогда был! – рассказал Хрущеву о моей статье и о немецкой делегации. Хрущев приказал одному из своих помощников достать и прочесть ему вслух эту статью. И она ему очень понравилась. Кроме всего, к этому времени он, видно, устал от придворных интриг.
– Хочу затеряться, как этот мальчик, в кукурузных джунглях, – сказал он, – едем туда!
Помощники всполошились. Они позвонили редактору. Бледнея, редактор заявил им, что кукурузные джунгли, согласно немецкому варианту, уже скошены, хотя их никогда не было.
– Как – не было? – рассердились помощники.
– Наш сотрудник кое-что напутал, – сказал редактор, – но была и есть озимая кукуруза.
Помощники Хрущева, побаиваясь его великой безответной любви к кукурузе, не признались, что джунглей и мальчика не было, но сказали, что, в согласии с планами сельских работ, кукурузные джунгли уже выкосили, а озимую кукурузу можно посмотреть.
– Послать туда делегацию во главе с Лысенко, – неожиданно приказал Хрущев, – пусть проверит кукурузу на озимость.
Пока все это происходило, пока собрали делегацию во главе с Лысенко, Чапай разом разрешил несвойственные его кличке гамлетовские сомнения. Он пустил скот на кукурузные поля, и за две недели там не осталось и стебелька. Тут подъехала делегация во главе с Лысенко.
– Где же ваша озимая кукуруза? – спросил Лысенко у Чапая.
– Какая там еще озимая кукуруза?! – набросился на него Чапай. – Ты что, немец, что ли?
– Нет, я не немец, – ответил Лысенко, – но где же ваша озимая кукуруза?
– Да не было никакой озимой кукурузы! – рявкнул Чапай. – Мы ее сеяли в мае, а она, сволочь, в августе до колен не дотянула! Озимая кукуруза! Я думал, это для политики, для немцев нужно было так говорить!
– У нас не было озимой кукурузы, – торжественно заявил Лысенко, – но у нас будет озимая кукуруза, потому что я ее создам!
С этим делегация Лысенко и уехала. Когда Хрущев узнал, что и озимой кукурузы не было, он совсем рассвирепел.
– Да что ж это у вас: куда ни кинься – ничего не было! – заорал он. – Ну хотя бы мальчик был, который в кукурузных джунглях заблудился?!
– Был, – подтвердили окончательно оробевшие помощники, – мальчика можно найти.
– Не надо его искать, – приказал Хрущев, – пусть в следующем году заблудится в кукурузных джунглях, а я поеду его искать. Может, вообще, к трепаной матери, уйду навсегда в кукурузные джунгли! А озимую кукурузу вам Лысенко создаст!
Не знаю точно, то ли перепуганные помощники Хрущева предложили меня выгнать из редакции, то ли, когда все стихло, редактор это решил сам.
– Знаешь что, Юра, – сказал он, вызвав меня к себе. – Иди-ка ты на вольные хлеба. А за идею озимой кукурузы – спасибо!
И я ушел на вольные хлеба, и как там развивалась эта идея – не знаю. То ли Лысенко умер, то ли Хрущева сняли.
– А с Наташей ты больше не встречался? – спросил я.
– Нет, – сказал он грустно, – тогда второпях я забыл ей дать свой адрес, а написать в редакцию после всей этой бучи она, видно, постеснялась. Но плач бабули – моя рана на всю жизнь. Прости, бабуля, хотя бы с того света – прости!
Спасенный спасет
Иногда он о поэзии говорил оригинальные вещи. Так, однажды сказал, что все поэты делятся на прирожденных и переимчивых, как некоторые птицы.
Прирожденный поэт отличается от переимчивого тем, что он все свои стихи, и хорошие, и слабые, создает из единого поэтического материала.
Переимчивый поэт изобличается тем, что его хорошие стихи – продолжение музыки хороших стихов другого поэта, а слабые стихи созданы из совершенно другого материала. У переимчивого поэта ярких стихов может оказаться больше, чем у самобытного поэта, но это не меняет сути дела.
Согласитесь, свежая мысль: единство материала у хороших и плохих стихов как признак самобытности, то есть разница в творческой силе, а не в органичности материала.
Я никогда ничего такого не слыхал. Сам себя он, конечно, относил к самобытным поэтам. Он даже признавал, что у него есть слабые стихи, чтобы показать, что они из такого же органического материала, что и хорошие.
– Есть поэты, – сказал он как-то, – мысль которых заключается в самой музыке стихов. Таковы Верлен, Блок, Есенин. Такие поэты могут писать стихи в пьяном виде. В пьяном виде им музыка стихов даже ярче слышится. Но такие поэты, как Пушкин, Тютчев, Ахматова или, допустим, я, – добавлял он без ложной скромности, – не могут писать в пьяном виде. Мы – смысловики, у нас музыка все-таки играет подчиненную роль.