Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

Сомов Орест Михайлович

И где ж, и где перуны брани? Где сладость жизни кочевой? Гигантов призраки над перстью вековой И цепь живых воспоминаний? Где скалы Гемуса и Фракии леса, Как радость ясные над ними небеса И море, радужным сияющее светом? Под миртой в мраморе журчащая струя, И стоны горлицы, и трели соловья, И темный кипарис пред белым минаретом? О! где Востока сон и лень? Прогулки тайные над озером садовым, Когда влюбленной пери тень Скользит над розами, под месяцем перловым? Их нет! исчез волшебный сон! Угрюмый Север предо мною; Как саван бледный небосклон Вновь над безжизненной раскинулся землею! По морю темному ревучие валы Среброголовыми скитаются холмами; В лесу свистящий ветр, под сенью мертвой мглы, Качает желтыми листами. Дрожит окно мое от капель дождевых; В камине уголья, краснеясь, догорают, И прах обломков вековых Скитальца ноги с пеплом их Вотще, усталые, мешают! Вотще? Нет, нет! на новый лад Цветов далеких аромат, И звуки дивной их природы, И нравов яркие черты, И бури бранной непогоды Мои настроили мечты! Их гений светлого Востока Водой живою оросил, Снам сердца крылья позлатил И в душу древних дней глубоко И гул, и отблеск заронил! О, рой мгновений благодатных, Как дух свободы необъятных, Твои ль чары забуду я! Сегодня — город, завтра — волны, Кипящий стан, утес безмолвный, И конь, и посох, и ладья!.. В часы полдневные, бывало, Над ясным морем я сижу И там души своей зерцало На мир лазурный навожу. Над ним Балкан

вдали синеет, Корабль стопушечный белеет, Скользя, как лебедь, между скал. Уж близок он — и вдруг пропал В дыму, над синими волнами, Как будто скрытый облаками; Их яркий пламень разорвал — И громы с корабля глухие К отбитым рвутся берегам: То шлет далекая Россия Родной привет своим сынам! [301] Но мне пора! ветрило ставьте! Пловцы, за весла! в море правьте! Попутный дышит ветерок: Лети, мой греческий челнок! И как дельфин челнок трепещет; Белеет пена под веслом; Вокруг лазурь морская блещет Безмерным выпуклым стеклом. Но тмится небо; ветры свищут; Как мрамор, зыбь вдали пестра; Кружится ялик; волны рыщут, — Друзья, нам к берегу пора! Пусть вражьи пушки и пищали С приморских гор на нас глядят — Тот берег наш — и вот пристали: Пред нами покоренный град! Там одр, с подушкою атласной, Меня под белый полог ждет; С улыбкой дева сладострастной Вино отчизны подает. И в душу взоры черноокой Свой влажный пламень льют глубоко; [302] Но в путь уж страннику пора! Давно мой конь, Араб мой пленный, Грызет узду и, распаленный, По камням пляшет у двора! «Казак, ты сел ли? С богом, с богом!» И вот по дебрям, между скал, Как вольный Фарис, поскакал [303] Я на красавце быстроногом. Он воздух пьет перед собой, Дым из ноздрей летит кипящих, Копыта искры льют струей, Глаза — два уголя горящих! Пусть надо мной леса шумят, Потоков брызги вслед летят, Чернеют рвы, мелькают горы — В крови коня мой хлыст и шпоры! Закрыл полнеба тучи дым; Смят ураганом дуб косматый; Летит перун — мой конь крылатый Стрелою гонится за ним! Чары вина, любви и мщенья, Как вы, такое ж упоенье И вихорь бранного огня, И волн с перунами сраженье, И в поле бурный бег коня! [304] Покрылся дол сафирной мглою; Звездами вечный свод горит; Безмолвный месяц серебрит Хаос развалин предо мною. Брожу по мертвым грудам их: Как грустно там и как отрадно Искать следы чудес былых, Топтать героев пепел хладный! Там рой столетий — в миг один, Пространство — в точку переходит; Из темных прошлого пучин Глагол таинственный выходит. Царств колоссальных там сыны, С их гордой славой и паденьем — Всё и Ничто — обнажены Души суровым размышленьем!.. «Казак! мягка ли здесь трава? Клади седло мне в голова; Накрой плащом!..» — и сон приветный, Как с древа сладкий, зрелый плод, На вежди странника падет… И шепчет ветер лишь рассветный: «Пора, пора! зари огонь На темя гор из рая льется; Высоко жаворонок вьется; Цветы в росе…» И вновь мой конь Заржал, как будто возрожденный; И странник, полный новых сил, Творца, с природой пробужденной, За новый день благословил. И вот уж за стеной Балкана, Под сенью русских он Орлов; И пьет душою блеск штыков; И сердце с треском барабана Сливает средь родных шатров. А в стане храбрых — много, много Сердец, засыпанных землей, Уж не сберет на славный бой Грозой ревущая тревога! И что ж за смерть — кровавый меч Иль огнекрылая картечь Дремучий строй наш прояснила? Нет, вы взгляните на живых: Иная мука образ их Страшнее смерти заклеймила!.. «Ты был ли под ее серпом? — Так ропщет голос дико-странный.— Твой мозг морозом иль огнем Стал, Черной Жницей обаянный?.. Послушай! ночью, средь шатров, Вчера, как тать, она блуждала И, будто в поле ряд снопов, Серпом перунным их считала… Как море в час грозы ночной, Одежда Жницы волновалась; Покрова дымка над главой Кровавым заревом вздымалась… И вдруг — подумай! не во сне — Змеею что-то в уши мне, Скользнув по сердцу, просвистало… Смотрю: она к устам моим Устами жгучими припала И жадно к персям ледяным Меня с усмешкою прижала!.. И дрогнул дол, и в зев морской Шатров бегущий ряд бросался; Один лишь в землю надо мной Могильным мрамором въедался!..» И вдруг несчастный замолчал; Лик пятна черные покрыли; Сверкавший взор недвижен стал — И в землю новый труп зарыли. И что ни день — то всё жадней Пасть ненасытной становилась, А небо ясное над ней Веселым солнцем золотилось! И зной мертвящий угнетал Всю тварь; и только стон могильный, Казалось, в воздухе летал; На ветке лист не трепетал; Не пели птицы; ключ обильный Студеной влаги не давал. Куда ж бежать от Жницы Черной? Пред станом город; верно, там Заразы нет еще тлетворной: Иду к отверстым воротам! Но для чего в тиши ужасной, Как истуканов мертвый ряд, Столпился там и стар, и млад? Иду, зову — призыв напрасный! И что ж? недвижны очи их; Как мрамор, в черных пятнах лики,— Погибли все! иль нет, меж них Младенца слышите ль вы крики? Сиротка-ангел, он цветком, Лишь детской радости послушный, У Черной Жницы под серпом, На персях матери бездушной Играет с пестрым мотыльком!.. [305] Но кто же ты, о дева-роза? Ужель и твой младой шипок Едва блеснул — и изнемог В когтях у раннего мороза? Ужель, сокровище любви, Не бьется сердце в сей груди?.. Сих длинных локонов ужели Мертва златистая струя?.. Творец небесный! не во сне ли Сей милый образ вижу я!.. ……………………………… ……………………………… Что в том, как бедная любила, Где странник перл Востока знал?.. Тиха утраченной могила: Над ней морской лишь стонет вал!.. О вы, которые хотите Утешить дух ее в раю, Слезу сердечную свою О друге девы уроните!.. ………………………… ………………………… ………………………… ………………………… Окончен путь; мой крепкий сон [306] Уж бранный шум не возмущает; Штыки не блещут вкруг знамен; Фитиль над пушкой не сверкает. Редут не пышет, как волкан, И огнь его ночной туман Ядром свистящим не пронзает, И ярким заревом гранат Эвксина волны не горят. И что ж, в глуши ли молчаливой Теперь промчится жизнь моя, Как разгруженная ладья, Качаясь в море без прилива? Нет, други, нет! я посох свой Еще пенатам не вручаю; Сижу на бреге — и душой Попутный ветер призываю!.. Июль 1829

301

Этою картиною автор очень часто любовался в Сизополе, куда он отплыл из Варны 12-го мая 1829 года, почти за два месяца до перехода через Балкан русской армии.

302

2 «Анхиало, 18-го июля 1829. Ура, ура! наконец Орлы русские за Балканом. Это бессмертное событие избавило, между прочим, и меня от чумного Сизополя. Как отрадно было смотреть из палатки на отплытие нашей эскадры к противоположному берегу и вскоре потом — на покрытую пушечным дымом Месемврию! Каждый залп артиллерии отзывался в сердце, как труба ангела, воскресителя мертвых. Через несколько дней, по занятии берегов залива Бургасского, нанял я быстролетный греческий каик и отплыл на нем из неблагополучного города Сизополя, как было сказано в свидетельстве, выданном мне от генерала П. Генерал С. навязал на меня своего переводчика, анхиалота, скрывавшегося почему-то около 8-ми лет в чужбине от турецкого ятагана. К этому изгнаннику присоединилось еще с полдесятка его сограждан. Для всех нас на каике почти не было места; некоторые из наших спутников могли быть поражены чумою; но нетерпение облобызать родимую землю говорило за них моему сердцу громче всех других соображений. Эта филантропия чуть-чуть не обошлась мне, впрочем, довольно дорого, ибо отягченный людьми каик выставлялся из воды едва ли на одну только четверть, а поднявшийся в то же время противный северный ветер кружил, приподнимал и забрасывал его волнами. Только к вечеру

усмирилось море. Очень поздно вышел я в Анхиало на берег, и потому был принужден провести весь остаток ночи в беседе с русскими часовыми, не хотевшими впустить меня в город без медицинского разрешения. Это разрешение последовало лишь на рассвете. Забавно было видеть, как вместо карантинного очищения мои нетерпеливые спутники погружались, совсем одетые, в море и как беззаботно направляли потом стопы свои в город. Был какой-то праздник. Народ толпился по тесным, кривым, но пестрым, но разнообразным улицам. Обогатясь, с изгнанием турок, европейской терпимостью, не одна пара любопытных черных очей осыпала нас из высоких окон своими электро-магнетическими искрами. Переводчик Георгий вглядывался в лицо каждому встречному и почти на каждом шагу бросался с восторженным; „калимера!“ в объятия ближнего или приятеля. Из русских я, вероятно, первый вошел тогда же в здешнюю соборную церковь и, вследствие того, сделался предметом всеобщего шепота. В сравнении с палаткой, где довелось мне прожить слишком два месяца в Сизополе, здесь занял я квартиру истинно господскую. Лестница вверх; обширные полуовальные сени с окнами `a jour на живописную панораму города. Вокруг этих сеней комнаты, из коих одна была мне уступлена. Веселый вид, блеск новизны и опрятности дома, приветливость хозяев и — пуще всего — огонь пронзительных, истинно восточных глаз молодой девушки, сестры их — как будто перешли в мое сердце. Эта последняя встретила меня с фиалом туземного красного вина, которое показалось мне, может быть, только потому нектаром, что было озарено лучом, падавшим из очей Гебы прямо во глубину гостеприимной чаши. В своей комнате нашел я кровать с белым пологом, с обтянутыми красным атласом подушками. На этот эпикурейский одр бросился я так жадно, как будто хотел вознаградить себя Эпименидовым сном за все тревоги, возмущавшие мой покой в Сизопольском лагере. Заходящее солнце наводняло уже золотым огнем всю мою комнату, когда, освободясь наконец из-под крыл Морфеевых, я машинально подошел к окошку. Луч заката играл в густоте двух черневшихся у ворот кипарисов, а над ними сияли две звезды очей моей Гебы, любопытно устремленные из противоположного окна прямо на мою светлицу… Уже совсем смеркалось, когда я вышел подышать вечерней прохладою… Анхиало небольшой, но пленительный, но гораздо больше восточный городок, нежели Сизополь. В особенности поразил меня турецкий квартал оного. Это узкая улица, накрытая деревянной решеткою, по протяжению коей вьются гибкие лозы, образуя мозаиковый потолок из виноградных кистей и листьев. На конце этой улицы слева — краснеется дом правившего здесь паши; справа — белеется минарет, примыкающий по одну сторону — к небольшой, осененной густыми деревьями площадке, с журчащим на середине оной фонтаном; по другую — к Турецкому кладбищу, сумрачной кипарисовой роще, убеленной надгробиями, с крючковатыми восточными надписями, с венчающими их мраморными чалмами. Дымка ночи облекала эту картину; полный месяц наводил на нее свое таинственное сияние; дух запустения блуждал вокруг покинутой мечети; ропот фонтана сливался с печальным воркованием горлиц, которое по временам вырывалось из-под тени могильных кипарисов. Далее слышался торжественный голос моря, распростертого за кладбищем необъятной сафирной равниною в оправе своего отлогого берега… и проч.» (Отрывок из путевого Дневника, во время кампании 1829-го года).

303

Как вольный Фарис, поскакал…

Фарисом называют бедуины удалого наездника. — См. известное под сим названием стихотворение А. Мицкевича.

304

См. Письма из Болгарии, стр. 160–162.

305

Некоторые черты чумной заразы, опустошавшей в 1829-м году Болгарию и Румилию, переданы здесь точно в таком виде, в каком они представлялись глазам автора. «Здесь царство смерти, — говорит он в письме своем от 9-го июля из Сизополя… — Спереди — война, сзади — зараза; справа и слева — огражденное карантинами море. Все сношения с Россией прекращены совершенно. Мы все, и живые, и мертвые, стоим лагерем пред очумленным равномерно Сизополем. Дни наши — суть беспрерывные похороны; наши ночи — ежечасные тревоги, возбуждаемые Абдераманом-пашой, коего силы, состоящие, по уверению пленных, из 18 000 воинов, расположены в 6-ти верстах отсюда. Словом — мы уже думаем совсем не о том, как бы жить и щеголять знаменитыми открытиями; но о том, как бы умереть веселей и покойнее, и проч.»

306

Из числа жертв этой гибельной заразы, да позволено будет автору принести здесь дань сердечных слез своих священной для него памяти генерала Свободского, известного своей Системой математических выкладок на счетах и столь замечательного во многих других отношениях. Оригинал по приемам, мудрец по мыслям, ребенок по простодушию, он соединял в себе воображение артиста с отвлеченностью метафизика, с точностью и глубиной математика, и под корою насмешливого бесстрастия таил неистощимое в любви к ближнему сердце. Одинокому, брошенному судьбой на среду чуждого ему поприща, застигнутому вдали от родины смертоносной заразою, он уделил автору два-три аршина своей собственной палатки и не переставал быть ему истинным другом во все продолжение сего тяжелого времени.

431. ЖЕЛАНИЯ

Si j’'etais la feuille que roule L’aile tournoyante du vent… V. Hugo [307]

Мои желания — покой, Да щей горшок, да сам большой. Пушкин

1

Рано узнал я желания; В сердце сначала моем Речки то было плескание, Моря волненье потом. Сладки при ветре стенающем Были с младенческих дней Мне пред камином пылающим Сказки про храбрых и фей.

307

Если бы я был листком, которым играют крылья вихря… В. Гюго (франц.). — Ред.

2

В отрока мысль благодатную Гений какой-то вдыхал — Думу, не многим понятную; С ней я повсюду блуждал. Часто ручей гармонический В лес меня дальний манил; С душой соловей мелодический Тайную речь заводил.

3

Осенью ль за море ласточки Реяли вдаль до весны — Думы на крыльях касаточки В теплые слал я страны. Пред орлом, на утесе пирующим, Пропастей гласу внимал; Над морем, с громами воюющим, Молниям мысли вверял.

4

Вдруг свои радости скромные Сердце устало любить; Грезы какие-то темные Начали душу мутить. Слава приснилась мне бранная: Грудью на вражий перун Радостно в поле желанное Мой полетел бы скакун!

5

Сердца меж тем развернувшийся В праздности цвет увядал; К персям Лаис прикоснувшийся, Чувств кипяток остывал. Бросил я саблю булатную, Душу изведал людей: Искру в ней тмил благодатную Пестрый какой-то пигмей.

6

Сердце воспрянуло праздное: Посох я странника взял; В знойных пустынях алмазное Солнце мой дух обожал. Жизнь полюбилась мне бурная: Горы в чужой стороне, Моря равнина лазурная Стали отчизною мне.

7

Скрылось меж тем обаяние: Снова мне снится покой; Персти могильной стяжание Золото славы земной! Кто же над жизнью остылою Радости солнце зажжет? Чью душу сестрой своей милою Громко моя назовет?

8

Рощи ль Прованса душистые, Скалы ль Таврических волн, Вы ль, минареты сребристые, Мой остановите челн?.. Хижина, миром хранимая, Сад над лазурью морской — Стали, как дева любимая, Сердца любимой мечтой! <Апрель 1829>

432. СТРАННИКИ

Я гражданин Вселенной.

Сократ

Я везде чужестранец.

Аристипп

Первый

Блажен, блажен, кто жизни миг крылатый Своим богам — пенатам посвятил; Блажен, блажен, кто дым родимой хаты Дороже роз чужбины оценил! Родной весны цветы златые, Родной зимы снега седые; Рассказы няни, игры дев; Косца знакомого напев; Знакомых пчел в саду жужжанье; Домашних псов далекий лай; Родных потоков лепетанье — О край отцов, волшебный край! Сердечные очарованья, Забуду ль вас!

Вторый

Блажен, блажен, кто моря зрел волненье; Кто божий мир отчизною назвал; Свой отдал путь на волю провиденья И воздухом Вселенной подышал! Бродячей жизни бред счастливый, Ты, как поэта сон игривый, Разнообразием богат! Сегодня — кров убогой хаты, Деревня, пашни полосаты; А завтра — пышных зданий ряд! Искусств волшебные созданья, Священный гения завет; Чудес минувших яркий след; Народов песни и преданья! ………………………………

Первый

Настала осень. Над холмами Туманы влажные висят; За море лебеди летят; Овин наполнился снопами. Румяным блеском бор покрыт; Ловитвы рог в горах звучит; С ружьем, с соседом в поле чистом Гарцует мирный домосед,— Уж ночь над долом серебристым: «Пора домой! ко мне, сосед!» Вошли. Лилета суетится; Камин отрадный запылал; Как жертва, ужин их дымится; Хрустальный пенится бокал.

Вторый

Сосед, ружье, камин, Лилета, И вновь ружье, камин, сосед — Однообразна песня эта! Бесцветен твой сердечный бред! Среди ль полей своих широких Встречал ты длинный ряд веков, Бродящих меж седых столбов, По залам замков одиноких? С соседом ли ты зрел своим Природы блеск, морей равнины? Как счастлив странник! перед ним Что шаг — то новые картины: Там — изумрудный ряд холмов; Там — разноцветных гор вершины В одежде новых облаков; Там — солнца нового сиянье, Луна над бором вековым, Иль неба с морем голубым В дали румяной сочетанье.