Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

Сомов Орест Михайлович

6

И в черноте ль сей глубины Еще живут воспоминанья? Льют в сердце звуки старины, И шум земной, и счастья сны, Как дальней музыки бряцанье!

7

Здесь шум единый — ветра вой, На башне крик ночного врана, Часов церковных дальний бой, Да крики стражей, да порой Треск заревого барабана.

8

Почто ж душа к своим летит? Ах, ни на миг слеза родная Здесь грусть души не усладит! С ней звук цепей здесь говорит; Здесь слезы пьет земля сырая.

9

Как знать? быть может, над землей Уж солнце вешнее играет; А в сей пучине — мрак сырой; Здесь хлад осенний и весной Всю в жилах кровь оледеняет.

10

Но если солнечным лучом Мой взор уж больше не пленится, То над страдальческим одром Пускай хоть ярый божий гром, Примчась к оковам, разразится!

11

О, если б узник мог схватить Стрелу перуна огневую, Чтоб ею грудь себе пронзить!.. Но нет, страданью ль позабыть Десницу Промысла святую!

12

О, хоть в виденьи ты ночном, Моя Психея, мне явися! О друге гибнущем своем Вздохни, заплачь перед творцом Иль горю горько улыбнися!.. 1826?

423. КАВКАЗ

Г. А. Римскому-Корсакову

Забуду

ли кремнистые вершины, Гремучие ключи, увядшие равнины, Пустыни знойные; края, где ты со мной Делил души младые впечатленья!.. Пушкин

Отчизна гор в моих очах, Окаменелые гиганты предо мною; Громады мрачные, как будто на часах, Стоят гранитною стеною. В венце из темного кустарника одна, Зеленым бисером унизана другая; Там — голых скал семья чернеет вековая, Над ней волнистых туч клубится пелена… Под тяжкими ее стопами Вокруг богатыми махровыми коврами Луга холмистые лежат. На них, из сердца гор, кипучие фонтаны, Бушуя, серебром растопленным летят; В гранитных бронях великаны, Склонясь на пропасти, их грозно сторожат; И тихо речка голубая, Змеей сапфирною утесы обвивая, Журчит меж каменных стремнин. Но кто сей мрачный властелин? Иль замок мрачного громад сих властелина? Огромный, с башнями зубчатыми дворец; Ряд острых скал — его венец, Седая дымка туч — одежда исполина. Ты ль, пасмурный Бешту, колосс сторожевой, В тумане облаков чело свое скрывая, Гор пятиглавый царь, чернеешь предо мной Вдали, как туча громовая? Так, так, уж не во сне я новый зрю Парнасс! Уж не восторженный богинею рассказа, О люди, здесь я выше вас Всей дивной вышиной Кавказа! Здесь, на скалах Бешту, в утробе сих громад, — В чертогах матери природы; Здесь, где гранитные их своды Со мною о веках минувших говорят! Проснитесь, спящие под их навесом годы! Вещай, отчизна гор, которая скала Кровь Прометееву пила?.. Скажи, как он страданий вечность. Неволи горькой бесконечность За дружбу к смертному сносил? И никогда душой высокой Глухую непреклонность рока О примиреньи не молил?.. Но посмотрите, как с Востока Завеса палевых, свинцовых облаков Свернулась, движется, сбегает… И что ж? за нею мир духов, Из перлов созданный, мелькает! Я вижу здания янтарных городов, Покрытых тонкими из снега кружевами; Там сфинксы дивные; там странных ликов ряд — Изида, Озирис, живой хрустальный сад — В тумане розовом слиялись с небесами! Но ты, святой Эльбрус [251] , ты будто конь седой, На коем смерть предстанет миру [252] , К светилу вечному, к далекому эфиру Вознесся снежною главой! Ровесник мира величавый, Какой орел взлетал на твой венец двуглавый! [253] Всемирный океан тебя не поглотил: Твой верх, как мавзолей надменный, Белел над влажною могилою вселенной И первой пристанью любимцу неба был! [254] Ты видел, как на мир тот ураган могучий Своих несметных сил мчал громовые тучи [255] ; Ты слышал рой их стрел, их бурной керны глас… [256] Но страшный метеор угас — И силы грозного — дым, пепла прах летучий! О вы, которых все мечты К земле продажною прикованы душою. Рабы ничтожной суеты. Придите с дикою громад сих красотою Кумир души своей сравнить! Но нет! Пигмеям ли о мелких их заботах, О их тщеславии, о хладных их расчетах С престолами громов небесных говорить! Степей обширною темницей утомленный, Как радостно, отчизна гор, Мой на тебя открылся взор! Восторженный, обвороженный Красой твоих пустынных скал, Как часто в дикие дедалы Я на залетном их питомце проникал! Как часто пировать в порфировые залы Чад Эпикуровых сбиралася семья! Но вы уж скрылися, счастливые друзья, Как это солнце золотое, Как это небо голубое, Как эта теплая кавказская весна! Как ты мертва теперь, пустынная страна! Как молчалива ты! лишь ветр в ущельях мшистых Трепещет — и с вершин кремнистых От скал отторженный гранит В глухие пропасти катит… 1 сентября 1828

251

Но ты, святой Эльбрус…

Черкесы называют Эльборус Уах’ Гамако, то есть гора святая, чудесная.

252

…ты будто конь седой. На коем смерть предстанет миру…

См. Апокалипсис. — Клапрот справедливо замечает, что двуглавая вершина Эльборуса имеет вид седла; я прибавлю — черкесского.

253

Какой орел взлетал на твой венец двуглавый?

По наблюдениям г. Вишневского, Эльборус вышиною 16 000 футов. — «Никто не всходил на вершину горы сей; жители Кавказа полагают, что для сего нужно особенное соизволение божие» (Клапрот).

254

И первой пристанью любимцу неба был!..

Горские народы говорят, что святой ковчег остановился сначала на вершине Эльборуса, и уже после того отплыл к Арарату (Ibid.).

255

 Ты видел, как на мир тот ураган могучий Своих несметных сил мчал громовые тучи.

Тамерлан. — «Когда властитель судьбы и правитель мира решил в высокой воле своей прекратить войну в стране русских и черкесов, он обратил победоносные фаланги и знамена свои к горе Албрузу… Знамена завоевателя стран направились с признаком победы против Юри Берды и Ярахена, начальников племени асов (оссетинцев). Дорога была непроходима; но он повелел очистить ее, и, оставя там Амира Гаджи-Сеиф-Эддина с обозами, понес войну к горе Албрузу, сражаясь беспрестанно с неверными — и в горных твердынях их, и в их неприступных ущельях». — История Тимура; соч. Шериф-Эддина Езды; персидская рукопись. (См. Voyage au Caucase par M. Jules Claproth, t. II, p. 230 et suiv.).

256

…их бурной керны глас.

Керна — род военной трубы; она была в большом употреблении в войсках Тамерлановых: говорят, что звук ее действительно ужасен и слышен в расстоянии многих миль (Ричардсон. — См. также поэму «Огнепоклонники» Т. Мура).

424–430. ФРАКИЙСКИЕ ЭЛЕГИИ

(Писаны в 1829-м году)

Ma bouche se refuse `a tout langage qui n’est pas le v^etement m^eme de la pens'ee… et d’ailleurs… ma lyre est comme une puissance surnaturelle qui ne rend que des sons inspir'es.

Ballanche [257]

1. ПЕРВАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Отплытие [258]

257

Мои уста отказываются от всякого языка, ибо он не является подлинным одеянием мысли… лира же моя, подобно сверхъестественной силе, издает лишь внушенные ей свыше звуки. Балланш (франц.). — Ред.

258

Общими примечаниями к этой и к другим Фракийским элегиям могут служить изданные за два года перед сим Письма из Болгарии, археологическое путешествие автора по древней Мизии, во время кампании 1829-го года.

Adieu, adieu! my native shore Fades o’er the waters blue…

L. Byron [259]

Визжит канат; из бездн зыбучих Выходит якорь; ветр подул; Матрос на верви мачт скрыпучих Последний парус натянул — И вот над синими волнами Своими белыми крылами Корабль свободный уж махнул! Плывем!.. бледнеет день; бегут брега родные; Златой струится блеск по синему пути. Прости, земля! прости, Россия, Прости, о родина, прости! Безумец! что за грусть? в минуту разлученья Чьи слезы ты лобзал на берегу родном? Чьи слышал ты благословенья? Одно минувшее мудреным, тяжким сном В тот миг душе твоей мелькало, И юности твоей избитый бурей челн И бездны перед ней отверстые казало! Пусть так! но грустно мне! Как плеск угрюмых волн Печально в сердце раздается! Как быстро мой корабль в чужую даль несется! О лютня странника, святой от грусти щит, Приди, подруга дум заветных! Пусть в каждом звуке струн приветных К тебе душа моя, о родина, летит!

259

Прощай,

прощай! мой родной берег исчезает за синими волнами. Байрон (англ.). — Ред.

1

Пускай на юность ты мою Венец терновый наложила — О мать! душа не позабыла Любовь старинную твою! Теперь — сны сердца, прочь летите! К отчизне душу не маните! Там никому меня не жаль! Синей, синей, чужая даль! Седые волны, не дремлите!

2

Как жадно вольной грудью я Пью беспредельности дыханье! Лазурный мир! в твоем сиянье Сгорает, тонет мысль моя! Шумите, парусы, шумите! Мечты о родине, молчите: Там никому меня не жаль! Синей, синей, чужая даль! Седые волны, не дремлите!

3

Увижу я страну богов; Красноречивый прах открою: И зашумит передо мною Рой незапамятных веков! Гуляйте ж, ветры, не молчите! Утесы родины, простите! Там никому меня не жаль! Синей, синей, чужая даль! Седые волны, не дремлите! Они кипят, они шумят — И нет уж родины на дальнем небоскате! Лишь точка слабая, ее последний взгляд, Бледнеет — и, дрожа, в вечернем тонет злате. На смену солнечным лучам, Мелькая странными своими головами, Колоссы мрачные свинцовыми рядами С небес к темнеющим спускаются зыбям… Спустились; день погас; нет звезд на ризе ночи; Глубокий мрак над кораблем; И вот уж неприметным сном На тихой палубе пловцов сомкнулись очи… Всё спит, — лишь у руля матрос сторожевой О дальней родине тихонько напевает, Иль, кончив срок урочный свой, Звонком товарища на смену пробуждает. Лишь странница-волна, взмутясь в дали немой, Как призрак в саване, коленопреклоненный, Над спящей бездною встает; Простонет над пустыней вод — И рассыпается по влаге опененной. Так перси юности живой Надежда гордая вздымает; Так идеал ее святой Душа, пресытившись мечтой, В своей пустыне разбивает. Но полно! что наш идеал? Любовь ли, дружба ли, прелестница ли слава? Сосуд Цирцеи их фиал: В нем скрыта горькая отрава! И мне ль вздыхать о них, когда в сей миг орлом, Над царством шумных волн, крылами дум носимый, Парит мой смелый дух, как ветр неукротимый, Как яркая звезда в эфире голубом! Толпы бессмысленной хвалы иль порицанья, Об вас ли в этот миг душе воспоминать! Об вас ли сердцу тосковать, Измены ласковой коварные лобзанья! Нет, быстрый мой корабль, по синему пути Лети стрелой в страны чужие! Прости, далекая Россия! Прости, о родина, прости! 23 марта 1829

2. ВТОРАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Томис

Hic ego qui jaceo tenerorum lusor amorum Ingenio perii Naso poeta meo. At tibi qui transis ne sit grave, quisquis amasti, Dicere, Nasonis molliter ossa cubent. Ovid., Trist., Lib. III, El. 5. v. 70 [260] .

Свинцовой дымкою подернут свод небес. По морю мутному холодный ветер бродит; Ряды широких волн шумят, как темный лес, И, будто рать на бой решительный, проходят. «Не буря ль это, кормчий мой? Как море вихрится и плещет!» — «О нет, пусть этот ветр глухой В послушных парусах трепещет! Пусть бьется море: гневный вал Еще до нас не долетает, И наших пушек грозный шквал Еще с цепей их не срывает!» — «Смеюсь над бурей я твоей!» Но что же там, в дали волнистой, Как пояс желтый и струистый, Мелькает на краю бунтующих зыбей? Тебя ли вижу я, изгнанья край унылый? Тебя ль, бессмертного страдания земля! О степь, богатая Назоновой могилой! [261] Ты ль так безжизненна? тебе ль душа моя Несет дар слез своих печальный? Прими их! пусть в дали седой Ты, как холодный труп, как саван погребальный, Безмолвно тянешься над бездною морской, — Красноречив твой глас, торжественный покой! Святая тишина Назоновой гробницы Громка, как дальний шум победной колесницы! О! кто средь мертвых сих песков Мне славный гроб его укажет? Кто повесть мук его расскажет — Степной ли ветр, иль плеск валов, Иль в шуме бури глас веков?.. Но тише… тише… что за звуки? Чья тень над бездною седой Меня манит, подъемля руки, Качая тихо головой? У ног лежит венец терновый, В лучах сияет голова, Белее волн хитон перловый, Святей их ропота слова. И под эфирными перстами О древних людях с их бедами Златая лира говорит. Печально струн ее бряцанье: В нем сердцу слышится изгнанье; В нем стон о родине звучит, Как плач души без упованья. Она поет:

260

Я, который лежу здесь, нежной любви песнопевец, От своего и погиб дара поэт я Назон. Ты же, прохожий, и сам любивший, за труд не сочти ты Вымолвить: мягко пускай кости Назона лежат. Овидий, Скорби, кн. III, элегия 5, стих 70 (лат., пер. А. А. Фета). — Ред.

261

О степь, богатая Назоновой могилой!

«Странно, почему место Овидиева изгнания было до сих пор предметом стольких ипотез, и почему некоторые антикварии искали могилы римского поэта близь берегов Днестра (древнего Тпраса). Известно, что это неизъяснимое предположение осуществлено даже названием небольшого городка, построенного на берегу „Аккерманского залива и еще до сих пор существующего под именем Овидио-поля“. Стравон обозначает довольно явственно географическое положение древнего Томиса... „Вправе от морского берега, по направлению от священного устья Истера (Дуная), — говорит он, — находится, в расстоянии 500 стадий, маленький городок Иструс (вероятно, нынешний Гирсов). 250 стадий далее — существует Томис, другой небольшой городок“ и проч. (Strab., lib. VII, cap. VI). Аполлодор, Мела и наконец сам Овидий не оставляют, кажется, никакого сомнения по сему предмету. (См. сего последнего: Ex Ponto, IV, El. 14, v. 59. — Trist., Ill, El. 9, v. 33.) По мнению Лапорт-дю-Тайля и Корая, французских переводчиков Стравона, вычисление расстояний, сделанное размером олимпийских стадий, по нашим новейшим картам, начиная от устья Дуная, называемого Эдриллисом, заставляет думать о тожестве древнего Томиса с нынешним Томисваром; но что такое Томисвар? Известный ориенталист г. Гаммер, думая видеть развалины Томиса на месте нынешнего Бабадага, напрасно проискал во всей Добруджийской Татарии „означенного на многих картах“ города Томисвара и кончил свои исследования откровенным признанием, что „in den ganzen Dobrudscha kein solches Ort existiert“ (Rumili und Bosna, geographische Beschreibung von Mustapha Ben Abdalla Hadschi-Chalfa; [Во всей Добрудже не существует такого места („Румилия и Босния, географическое описание Мустафы бен Абдалла Хаджи Хал-фа…“) (нем.). — Ред.] стр. 30, в примечании). От Бабадага г. Гаммер бросается за Томисом. к нынешней Монголии: „Der See, an welchem das alte Tomi lag, — говорит он, — k"onnte der von Babadag, wahrscheinlicher aber, der bei Mongolia gelegen sein“. (Ibid., стр. 196.) [Море, у которого лежал древний Томис, может быть Бабадагским морем; однако вероятнее, что оно находится у Мангалии (там же, стр. 196) (нем.). — Ред.] Тожество Манголии с древнею Каллатиею уже давным-давно доказано. Полагая (по таблицам Бартелеми) греческий стадий в 94 1/2 французских тоаза и отношение сего последнего к нашей сажени, как 76,734:84,000, я нахожу, что расстояние священного устья Дуная от Томиса, полагаемое Стравоном в 750 стадий, заключает в себе около 129-ти наших верст. По карте генерала Гильемино, устье Дуная, называемое Эдриллисом, находится от нынешней Кюстенджи почти точь-в-точь на таком расстоянии. Сочинитель Исторической географии по древним картам Д’Анвилля называет сей последний городок Константианою и ставит оный не далее четырех французских лье от древнего Томиса. Основываясь как на этом, так и на всех означенных соображениях, я осмеливаюсь думать, что во всяком случае могила Овидия существовала не в одном моем воображении; но могла таиться (и даже весьма невдалеке от меня) в окрестностях Кюстенджи, представившейся глазам моим 24-го марта 1829 года, во время моего плавания в Варну» (Письма из Болгарии, стр. 13–15).

1

Не говори, о чем над урною моей Стенаешь ты, скиталец одинокой: Луч славы не горит над головой твоей, Но мы равны судьбиною жестокой!.. Число ль ты хочешь знать моих сердечных ран? Сочти небес алмазные пылинки; По капле вымери бездонный Океан, Пересчитай брегов его песчинки! Пускай минувшего завеса раздрана — Мои беды заглушены веками; Тоска по родине со мной погребена В чужой земле, под этими песками. Не верят повести Овидиевых мук: Она, как баснь, из рода в род несется, Течет из уст молвы — и как ничтожный звук В дали времен потомству раздается!