Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

Сомов Орест Михайлович

378. ПОДРАЖАТЕЛЬ

Таланта скромный обожатель, Я не поэт, а подражатель; Мой не блистателен венок; Но подражанье — не порок! Кто вдохновенные творенья От громких бредней отличит, Чей дух взволнуют песнопенья Любимца нежных пиерид; Кто не судом науки хладной, Но пылким сердцем, но душой — Душой младой, восторга жадной, Поэт! постигнет гений твой,— Тот подражай! Его напевы Не пристыдят его харит — И добрый друг парнасской девы Его мечты благословит! <1828> С.-Петербург

379. НЕЧАЯННАЯ ВСТРЕЧА

Полурассеянный и злой, С приметой бешенства во взоре, Внезапно, в темном коридоре, Вчера я встретился с тобой. Ты испугалась, как наяда, Когда явился фавн пред ней,— И в трепетной руке твоей Дрожала яркая лампада. Не отвечая мне, ты вдруг Сокрылась с легкостью воздушной, И, признаюсь, на твой испуг Я сам глядел не равнодушно… Перепугались оба мы: Как будто в высоте эфирной Внезапно встретил духа тьмы Посланник неба — ангел мирный. <1828>

380. ПОЛНОЧЬ

В ГОРОДЕ

Пробил на башне час полночный; Погас луны последний свет; Приметно тихнет шум немолчный Бродящих дрожек и карет. Снотворным сумраком одет Уснувший город. Все заботы Легли в объятия дремоты. Гульбища пусты; тротуар Освобожден от праздных бар, От чванных дам большого света, От величавых матерей, От их жеманных дочерей, От хладных рыцарей лорнета, От всех порядочных людей: Исчезли все. Теперь, порою, Бредет чиновник с именин Или с пирушки мещанин Под ручку с толстою женою; Лишь тощий Пинда гражданин, Отринув сон и ласки лени, Всегдашний раб своей мечты, Напрасных ищет вдохновений Среди полночной пустоты; Да две-три робкие четы Украдкою от встреч нескромных По камню звонкому бегут В смиренный, тесный свой приют, Хранимый ларами бездомных,— И буточник, в тени ночной, Беспечно вторит оклик свой. <1829>

381. ВНЕЗАПНАЯ СМЕРТЬ

Давно ль, давно ль кристалл звенел, Как мы за здравье друга пили? Давно ль, в венке из роз и лилий, Ты песни радостные пел? Давно ль цвела, подобно маю, Любовь при имени твоем?.. И что ж? с унынием читаю Его на камне гробовом. Еще сосуда наслажденья Касались жадные уста И пред тобой свои виденья Сменяла резвая мечта; Еще рукою прихотливой Ласкал подругу сердца ты, А смерти гений молчаливый Уже спускался с высоты… И вдруг, под сенью черных крылий, В очах затмился свет дневной… И пал венок из роз и лилий С главы счастливца молодой! <1829>

382. ОХЛАЖДЕНИЕ

В лета желаний и страстей Предпочитал я, верный лени, Удел свободных песнопений Приманкам злата и честей; Любовь была моей отрадой, А резвой дружбы похвала — Неоцененною наградой За невеликие дела… Но легкой юности мгновенье Исчезло вдруг, как метеор, Как сна минутное виденье, Как милой девы беглый взор! И вот — мне рифмы стали чужды, От страстных песен я отвык, Простые хлопоты и нужды Завоевали мой язык; Забыл я вымыслы пустые — И метромании назло Пишу бумаги деловые И начерно, и набело! 1829

383. ДВА ЖРЕБИЯ

Во дворце своем богатом, С торжествующим лицом, Средь рабов, сияя златом И волнистым багрецом, Ликовал в дыму курений Счастья баловень младой. Между тем гонимый гений С тяжкой странника клюкой, Изнурен тоской неволи, Скорбной думою томим, Чтоб взглянуть на Капитолий, Тихо брел в державный Рим… Этот странник — был Торквато. Кто ж — блестящий и младой — Кто был тот, который злато Лил широкою рекой? Он забыт, с его судьбиной; Имя гордого давно Темной времени пучиной Навсегда поглощено… Но растет в сияньи славы Имя дивного певца, И звучат его октавы, И горят от них сердца! 25 апреля 1830 СПб.

384. ПИСЬМО

Один, в полночной тишине, Вчера читал я с грустью нежной Письмо о нашей стороне От друга юности мятежной. Его знакомые черты В душе невольно пробуждали Давно забытые печали, Давно убитые мечты; Невольно пред собой я видел Людей, заброшенных в глуши, Людей, которых от души Или любил, иль ненавидел. Их лица быстро предо мной Воспоминанье рисовало, И снова с ними, как бывало, Соединял я жребий свой… И стало жаль мне бед минувших И заблуждений юных дней, И упований обманувших, И неба родины моей. Проснулось давнее желанье В знакомый край направить путь, Узреть небес родных сиянье, Родимым воздухом дохнуть! Так древле пленник Вавилона Душой тоскующей летал В страну отцов, к холмам Сиона, И песни грустные слагал. <1830>

Е. Ф. РОЗЕН

Барон Георгий (Егор) Федорович Розен (1800–1860) родился в Ревеле; получил основательное домашнее образование, преимущественно классическое. Еще в ранней юности он писал латинские стихи гекзаметром и сафической строфой [229] , а позднее путем самостоятельного чтения приобрел обширную эрудицию в области истории, философии и литературы. В 1819 году Розен поступил в Елизаветградский гусарский полк, и позднее в письме Ф. Н. Глинке вспоминал: «…я начал заниматься вашим языком, будучи гусарским корнетом, и ревностное изучение труднейшего языка для меня услаждалось таинственною красотою Ваших произведений; я сроднился с поэтом, который пленительно высказывал то, к чему лежало сердце мое» [230] . Уже в первой половине 1820-х годов Розен начинает переводить русских поэтов на немецкий язык, а затем и писать оригинальные русские стихи. Первые его выступления в печати относятся к 1825–1826 годам («Дамский журнал», «Московский телеграф»); в 1828–1829 годах выходят отдельно его «Три стихотворения» и «Дева семи ангелов и тайна». В 1827 или 1828 году Розен знакомится с кругом любомудров [231] и печатается в «Московском вестнике», а в следующем году, через Шевырева, входит в круг Дельвига — Пушкина и сотрудничает в «Северных цветах» и «Литературной газете». Стихи Розена находят поддержку у Пушкина, Вяземского, Сомова и др. По позднейшим воспоминаниям Розена, Пушкин настойчиво побуждал его заниматься лирической поэзией, отмечая при этом как раз те мотивы и тенденции в его творчестве, которые не совпадали с его собственными [232] . Следует заметить, однако, что гипертрофированное самолюбие Розена и крайне преувеличенное представление о ценности своего творчества наложили отпечаток на его воспоминания; признание его поэтических заслуг не было безусловным, и в нем сказывалось естественное снисхождение к даровитому, но все же чужеязычному поэту: до конца жизни Розен не смог избавиться от стилевой какофонии, вызывавшейся его невосприимчивостью к оттенкам поэтического слова, пристрастием к неологизмам и архаизмам в сочетании с просторечными формами и т. д. В 1847–1848

годах Шевырев вспоминал, что «Московский вестник» неохотно печатал его «немецко-русские» стихи; несколько ироническое наименование его «германо-русским пинтой» нередко в частной переписке (у В. П. Титова, Сомова и т. д.). Общее направление творчества Розена, действительно, вело в сторону от эпигонского потока подражателей Пушкину, он тяготел скорее к немецкой романтической традиции. Восприняв учение Шиллера о независимости эстетических категорий от нравственных, Розен в то же время моралистичен в самом существе своего творчества, предметный мир его стихов постоянно стремится к превращению в дидактическую аллегорию. По своей поэтике стихи Розена близки и к романтической поэзии 1830-х годов, предвосхищая лирику Бенедиктова, которого, наряду с Подолинским, Розен высоко ценил; они отличаются тем же декламационно-риторическим характером, сочетанием разнородных лексических сфер и наклонностью к словесно-образному каламбуру («Тоска по юности», 1826; «Лето жизни», 1827; «Мертвая красавица», 1830; «Три символа», 1833). Розен разрабатывает ряд популярных в 1830-е годы поэтических мотивов и тем: безумия поэта («Видение Тасса», 1828), «естественного человека», стесненного оковами «света» и цивилизации («Пастуший рог в Петербурге», 1831), и др. Стихи его перегружены историческими реалиями и ассоциациями — от древнего мира до средневековья; характерны — впрочем, малоудачные — попытки создать моралистическую балладу на материале прибалтийской истории («Казнь отца в сыне»; «Эсты под Беверином», 1832). Особое место в творчестве Розена занимает русская фольклорная тема, разработку которой он начал переводами на немецкий язык песен Дельвига. Отрицая «простонародность», Розен рассматривал русское крестьянство как средоточие патриархальных нравов, христианских чувств и смирения, а также этических понятий и представлений, близких «естественному человеку». Розен стремится со-едать «русскую идиллию» («Родник», 1843), стилизует народную песню, пишет «народные рассказы» в стихах и т. д. «Народный дух», как понимал и практически отображал его Розен, в наибольшей степени проявился в его исторической драматургии, которую Розен считал своим основным литературным делом («Дочь Иоанна III», 1835; «Осада Пскова», 1834; «Россия и Баторий», 1833, и др.). Вполне соответствуя теории «официальной народности», драмы Розена привлекли внимание Николая I, по желанию которого Розен предпринимает переделку их для сцены. Литературные отношения Розена с конца 1820-х годов отличаются крайней сложностью и неустойчивостью, что в значительной мере объяснялось и его личными качествами: у него завязываются связи с Дельвигом, Воейковым, Полевым, Гречем, позднее Сенковским, — в большинстве случаев кончающиеся разрывом или конфликтом; так, критический отзыв Дельвига на поэму Розена «Рождение Иоанна Грозного» (1830) стал причиной их разрыва в 1830–1831 годах. Тем не менее связь с литераторами пушкинского круга у него сохраняется: Розен сотрудничает с ними в «Северных цветах», «Литературной газете», собственных альманахах «Царское Село» и «Альциона» (1830–1833); довольно близкие отношения устанавливаются у него с Пушкиным. Розен выступает как прозаик («Константин Левен», 1831; «Очистительная жертва», 1832; «Зеркало старушки», 1833), как переводчик на немецкий язык Пушкина и Дельвига [233] и в особенности как критик — ему принадлежит обширный и серьезный разбор «Бориса Годунова» (1833), статья о стихотворениях Пушкина (1832), напечатанное в пушкинском «Современнике» не лишенное интереса критическое исследование «О рифме» (1836), где он доказывал необходимость возвращения к безрифменному стиху русской народной поэзии и поддерживал опыты белого стиха у Пушкина, Дельвига и Жуковского. В 1836 году он вместе с Глинкой работал над либретто «Ивана Сусанина». В середине 1830-х годов обнаруживается и консервативность литературных взглядов Розена; став с начала 1840-х годов соиздателем и постоянным рецензентом «Сына отечества», он становится в резкую оппозицию к современной литературе и критике (Белинский, Гоголь, отчасти Лермонтов), которой пытается противопоставить самые разнородные явления литературной жизни 1830-х годов — Пушкина, Жуковского, Булгарина, Полевого, Марлинского и т. д.; с полемической целью были написаны и его мемуары «Ссылка на мертвых» (1847), где он изложил историю своих взаимоотношений с Пушкиным, представляя последнего как литературного антагониста Гоголя. В 1838–1839 годах Розен в качестве секретаря сопровождал великого князя Александра Николаевича в путешествии по Италии и Германии; результатом поездки были его путевые очерки и ряд стихотворений, в том числе исторических («Римские венцы», 1838; «Встреча в Эгерском замке», 1838). В 1830-е годы он продолжает разрабатывать и балладные, символико-аллегорические и псевдофольклорные эпические и лирические темы и сюжеты («Домовой», 1833; «Сороковая невеста», 1837; «Голос духа», 1837; «Вечный огонь», 1842, и т. д.); печатает несколько драм и исторических трагедий. Выйдя в отставку в 1840 году, он вынужден существовать главным образом литературным заработком. Если в 1830-е годы он был непосредственным участником литературной жизни Петербурга, посещая салоны и литературные собрания П. А. Плетнева, Н. И. Греча, А. А. Краевского, Ф. А. Кони, В. И. Карлгофа, И. И. Панаева, А. Ф. Воейкова, то с начала 1840-х годов он живет уединенно на своей даче в Кушелевке, печатается почти исключительно в «Сыне отечества» и «Северной пчеле» и постепенно теряет прежние литературные связи. В 1859–1860 годах Розен служит при Главном управлении цензуры; рапорты его обнаруживают органическое неприятие и непонимание современной литературы и верноподданническое усердие [234] .

229

«Современник», 1836, т. 3, с. 152; А. Е. Розен, Очерк фамильной истории баронов фон-Розен, СПб., 1876, с. 78.

230

Письмо от 21 августа 1829. — Центральный Государственный архив литературы и искусства (Москва), ф. 141, оп. 1, № 382, л. I. В дальнейшем название этого архива дается сокращенно: ЦГАЛИ.

231

«Литературное наследство», 1934, № 16–18, с. 699.

232

Барон Розен, Ссылка на мертвых. — «Сын отечества», 1847, № 6, отд. 3, с. 33.

233

См.: С. Г. Исаков, Журналы «Esthona» (1828–1830) и «Der Refractor» (1836–1837) как пропагандисты русской литературы. — «Труды по русской и славянской филологии». XVIII, Литературоведение, Тарту, 1971, с. 26.

234

А. А. Мазон, Страничка из истории русской цензуры в конце 50-х годов. — «Сборник в честь В. П. Бузескула», Харьков, 1914, с. 253. Биографию Розена см.: «Остафьевский архив кн. Вяземских».

385. ТОСКА ПО ЮНОСТИ

Вздрогнув от ужаса, с трепещущей душою, Стою на жизненном пути. Я слышу, вторится грозящею грозою Глас юности моей, расставшейся со мною, Ее последний звук; прости! Оледенела ль жизнь в святой груди природы? Ужель поблек весны покров? Ах! расплелись отрад младые хороводы, Как дети резвые, мои промчались годы, И лик создания суров! Здесь духи горести унынье навевают; Здесь льются слез моих струи — И чувства сироты от жизни отчуждают. Во тме прошедших лет, как молнии, сверкают Воспоминания мои! Над люлькой юности с ужасным приговором Несется грусть на крыльях бурь! Чтоб бога умолить, лечу я к небу взором… И что же? Тучами и траурным убором Покрылась светлая лазурь. Отчизна ль юности за буйными громами? Не свыше ль проблеск над главой? Анина милая, одетая лучами, И развевается в руке ее волнами Хоругвь любови роковой! Я узнаю тебя в божественном сиянье, Прекрасный друг протекших лет! Любовью ль веет мне теперь твое дыханье? Могу ль любить душой, остылою в страданье? Без юности блаженства нет! Увы! вступаю ль я под гробовые своды? Волшебница, восторгов мать, Анина! возврати потерянные годы, Чтоб вновь мне на руках кормилицы-природы Грудным младенцем засыпать! <1826>

386. ВИДЕНИЕ ТАССА [235]

Тасс и Мансо.

Мансо

Поверь мне, Тасс: виденье то — не дух; Ты сам творец воздушного мечтанья! Призрак пустой — сей непонятный друг, Без сущности, без жизни, без дыханья! Ты в бездну дум глубоко погружен: Мир внутренний твоим стал миром внешним, И наяву ума чудесный сон Считаешь ты существованьем здешним.

235

Историческое предание. Тасс мечтал, что видит привидение, говаривал с ним, и друг его Мансо был однажды изумлен восторгом, каким приветствовал сумасшедший поэт мечту свою.