Поэты 1820-1830-х годов. Том 2

Тимофеев Алексей Васильевич

С 1827 по 1831 год Раич преподает словесность в Университетском благородном пансионе (здесь среди его учеников был Лермонтов). В дальнейшем он служит в Александровском институте и других учебных заведениях Москвы, не расставаясь с поприщем педагога до конца жизни. Доходы его, впрочем, были так незначительны, что их не хватало на содержание семьи. «Не много нужно было ему, — вспоминал М. А. Дмитриев, — при его умеренных желаниях, хотя он жил и не без нужды. Единственное излишество, которое он себе позволил в своем приюте, — это установленная на окне Эолова арфа, к унылым звукам которой любил он прислушиваться, когда в отворенное окно играл на ней ветер» [4] .

4

М. Дмитриев, Воспоминание о Семене Егоровиче Раиче. — «Московские ведомости», 1855, 24 ноября, с. 577 («Литературный отдел»).

О литературной ориентации Раича конца 20-х годов можно судить по материалам его журнала «Галатея», который он издавал в 1828–1830 годах [5] . Восторженное отношение к Жуковскому, апологетические оценки поэзии Веневитинова и Подолинского, активная пропаганда на страницах журнала поэзии Тютчева, Полежаева, Ф. Глинки, Шевырева, Ознобишина, внимание к молодым поэтам Д. Ю. Струйскому (Трилунному), В. И. Соколовскому и Л. А. Якубовичу — все это довольно определенно выявляет романтические симпатии издателя «Галатеи». В суждениях же его о Пушкине прослеживается та самая полемическая тенденция, которой отдали дань писатели и критики романтического направления.

Оперируя критерием «массивности» мысли и чувства, Раич утверждал, что «содержание почти во всех произведениях г. Пушкина не богато» [6] . Позднее, как бы продолжая Шевырева (его критику «изящного материализма» в поэзии), Раич с неодобрением писал, что «Пушкин — поэт по преимуществу пластический, поэтому он редко отрешается от материального» [7] .

5

В 1839 г. Раич возобновил «Галатею», но вскоре вынужден был отказаться от ее издания.

6

«Галатея», 1830, № 14, с. 124–126.

7

«Галатея», 1839, № 23, с. 417.

Нараставшее с годами у Раича сопротивление «языческому» духу в поэзии, как видно, стало для него волнующей творческой проблемой, за которой он усматривал серьезный нравственный смысл. В этом отношении любопытна его оригинальная поэма «Арета», в которую он стремился вместить свою духовную биографию — историю превращения эпикурейца в аскета. Это обширное стихотворное повествование с авантюрным сюжетом, рассказывающее о странствиях римлянина Ареты — героя, покинувшего отечество и обратившегося из язычника в благочестивого христианина. Тема императорского Рима, как и преследования христиан, в поэме Раича соотнесена была с русской жизнью 1820–1830-х годов. Подобными же аналогиями широко пользовались поэты-декабристы. Кстати, один из эпизодов «Ареты» — не что иное как зашифрованный рассказ автора о его собственной причастности к декабристским кругам и о драматической судьбе декабристов.

Однако социальная проблематика в поэме подчинена нравственной. Речь идет о духовном упадке русского общества. В контексте поэмы язычество, эпикуреизм — это синонимы бездушия, расчетливости, эгоистической жажды наслаждения и роскоши. Этому процессу «овеществления» человека (отразившему черты буржуазного сознания) Раич противопоставляет нормы христианина: любовь к ближним, скромность, кротость и самозабвение.

В своей поэме итогов, начатой, по-видимому, в 30-е годы, Раич сделал очередной и очень запоздалый шаг в сторону сближения с романтическим миросозерцанием. Следуя за Жуковским, он уносится мечтой в потусторонний мир; вслед за любомудрами он излагает популярные в 20-х годах идеи натурфилософии Шеллинга. Но в то же время он остается учеником Батюшкова: сумрак мистического мировоззрения не затмил его ясного художественного мышления. В христианстве Раич подчеркивает его земную миссию — осветить дорогу к обетованной стране, то есть вернуть людей к природе и простоте патриархального уклада.

Работа над «Аретой» растянулась не менее чем на десятилетие, а в печати поэма появилась совсем поздно — в 1849 году. Ее философия, наивные аллегории и чудеса, ее идиллическая окраска, наконец устаревшая фактура стиха — все это в конце 40-х годов производило впечатление явного анахронизма и было безоговорочно осуждено критикой «Современника» и «Отечественных записок».

В 50-е годы Раич напечатал несколько посредственных стихотворений в журнале Погодина «Москвитянин». Очевидно, тогда же была написана им поэма религиозного содержания «Райская птичка», оставшаяся в рукописи. Умер Раич 23 октября 1855 года.

1. ВЕЧЕР В ОДЕССЕ

На море легкий лег туман, Повеяло прохладой с брега — Очарованье южных стран, И дышит сладострастно нега. Подумаешь: там каждый раз, Как Геспер в небе засияет, Киприда из шелковых влас Жемчужну пену выжимает, И, улыбайся, она Любовью огненною пышет, И вся окрестная страна Божественною негой дышит. 1823 Одесса

2. ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЬ В КРУГУ ДРУЗЕЙ («Здесь, в кругу незримых граций…»)

Здесь, в кругу незримых граций, Под наклонами акаций, Здесь чарующим вином Грусть разлуки мы запьем! На земле щедротой неба Три блаженства нам дано: Песни — дар бесценный Феба, Прелесть-девы и вино… Что в награде нам другой?.. Будем петь, пока поется, Будем пить, пока нам пьется, И любить — пока в нас бьется Сердце жизни молодой. Други! Кубки налиты, И шампанское, играя, Гонит пену выше края… Погребем в них суеты… У весны на новосельи, В несмущаемом весельи, Сладко кубки осушать, Сладко дружбою дышать. Кто б кружок друзей согласный Песнью цитры сладкогласной В мир волшебный перенес? Кто бы звонкими струнами Пробудил эфир над нами И растрогал нас до слез? Песни — радость наших дней, — Вам сей кубок, аониды! В кубках, други, нам ясней Видны будущего виды… Мы не пьем, как предки пили. Дар Ленея — дар святой; Мы его не посрамили, Мы не ходим в ряд с толпой. Кубки праздные стоят, Мысли носятся далёко… Вы в грядущем видов ряд С целью видите высокой. Пробудитесь от мечты! Кубки снова налиты, И шампанское, играя, Гонит пену выше края. Так играет наша кровь, Как зажжет ее любовь… В дань любви сей кубок пенный! В память милых приведем! Кто, любовью упоенный, Не был на небе седьмом? Вакху в честь сей кубок, други! С ним пленительны досуги, — Он забвенье в сердце льет И печали и забот. Трем блаженствам мы отпили, Про четвертое забыли,— Кубок в кубок стукнем враз, Дружбе в дань, в заветный час. У весны на новосельи, В несмущаемом весельи, Сладко кубки осушать, Сладко дружбою дышать. <1825>

3. ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ [8]

Ветр осенний набежал На Херсонски степи И с родной межи сорвал Перекати-поле. Мчится ветер по степям И на легких крыльях Мчит чрез межи по полям Перекати-поле. Минул полдень, и уже Солнце погасало; Ветр оставил на меже Перекати-поле. И, объято тишиной Наступившей ночи, Думу думает с собой Перекати-поле: «Тяжело быть сиротой! Горько жить в чужбине! Ах, что станется с тобой, Перекати-поле?» Вот проснулся ветерок После полуночи, Глядь — и видит огонек Перекати-поле. «Дунь и прямо к огоньку Принеси сиротку!» — Говорила ветерку Перекати-поле. «Сдунь меня с межи чужой! Брат твой — ветер буйный — Разлучил с родной межой Перекати-поле! Что же мыкать мне тоску Вчуже, без приюту? Мчи скорее к огоньку Перекати-поле!» Вспорхнул легкий ветерок, Пролетел полстепи И примчал пред огонек Перекати-поле… И пригрел уж огонек Трепетну сиротку, И слился в один поток С перекати-полем. В бесприютной стороне, Без отрады сердцу, Долго ль мыкаться и мне Перекати-полем? <1825>

8

В Херсонских и других степях южной России есть трава statice maritima L. Тамошние жители называют ее «перекати-поле» — вероятно, потому, что, оторванная в осень ветром от корня своего, она катится по полям, пока не встретит препятствия или не набежит на огонек, раскладываемый кочующими чабанами.

4. ДРУЗЬЯМ («Не дивитеся, друзья…»)

Не дивитеся, друзья, Что не раз Между вас На пиру веселом я Призадумывался. Вы во всей еще весне, Я почти На пути К темной Орковой стране С ношей старческою. Вам чрез горы, через лес И пышней И милей Светит солнышко с небес В утро радостное. Вам у жизни пировать, Для меня Свету дня Скоро вовсе не сиять Жизнью сладостною. Не дивитесь же, друзья, Что не раз Между вас На пиру веселом я Призадумывался. Я чрез жизненну волну В челноке Налегке Одинок плыву в страну Неразгаданную. Я к брегам бросаю взор — Что мне в них, Каждый миг От меня, как на позор, В мгле скрывающихся? Что мне в них? Я молод был, Но цветов С тех брегов Не срывал, венков не вил В скучной молодости… Я плыву и наплыву Через мглу На скалу И сложу мою главу Неоплаканную. И кому над сиротой Слезы лить И грустить? Кто на прах холодный мой Взглянет жалостливо? Не дивитеся, друзья, Что не раз Между вас На пиру веселом я Призадумывался! <1826>

5. К ЛИДЕ

Подражание К. Галлу

Лида, веселье очей распаленных, Зависть и чудо красот несравненных, Лида, ты лилий восточных белей, Розы румяней, ясмина нежней, — Млеть пред тобою — двух жизней мне мало… Дева восторгов, сними покрывало, Дай насмотреться на злато кудрей, Дай мне насытить несытость очей Шеи и плеч снеговой белизною; Дай надивиться бровей красотою, Дай полелеяться взорам моим Отцветом роз на ланитах живым. Нежася взором на взоре прелестном, Я утонул бы в восторге небесном, С длинных ресниц не спустил бы очей: Лида, сними покрывало скорей! Скромный хранитель красот, покрывало, Нехотя кудри оставя, упало, Млею, пылаю, дивлюсь красотам… Лида, скорее устами к устам! Жалок и миг, пролетевший напрасно; Дай поцелуй голубицы мне страстной… Сладок мне твой поцелуй огневой: Лида, он слился с моею душой. Полно же, полно, о дева любови! Дай усмириться волнению крови, — Твой поцелуй, как дыханье богов, В сердце вливает чистейшую кровь… Дымка слетела, и груди перловы Вскрылись, и вскрыли элизий мне новый. Сладко… дыхание нарда и роз В воздухе тонком от них разлилось. Тихий их трепет, роскошные волны Жизнью несметной небесною полны. Лида, о Лида, набрось поскорей Дымку на перлы живые грудей: В них неземное биенье, движенье, С них, утомленный, я пью истощенье. Лида, накинь покрывало на грудь, Дай мне от роскоши нег отдохнуть. <1826>