Поэты и цари
Шрифт:
Ловко написано. Типун декадентам на язык. И ведь ничем наш поэт не поплатился. Не убили, не отравили, не украли и не доставили в Шлиссельбург. Колибри можно все. В том числе вертеть хвостиком. Если кто забыл, что такое свобода, то вот вам 1906 год. Все буревестники на курортах, у теплых морей. И никто столько не ездил, как Константин Бальмонт. Даже «бродяга морей» Гумилев мог рядом с ним показаться домоседом. Кроме Мексики, Бальмонт посетил Калифорнию, облазал всю Европу, добрался не только до Египта, но и до Балеарских островов, до Канар. Он был не только в Африке, но и на Цейлоне, в Индии, Новой Гвинее, а в 1916 году и в Японии. Но он в отличие от Гумилева отнюдь не «конквистадор в панцире железном», он, скорее, турист. Слабый, изнеженный, под зонтиком или в экипаже. Гумилев писал о битвах с дикими племенами, прекрасной, сияющей, украшенной флердоранжем смерти среди экзотических скал, морей, лесов и рек. Бальмонт же – созерцатель. Гумилев хотел быть участником, Бальмонт – свидетелем.
И все-таки гении не бывают ни символистами, ни акмеистами, ни сюрреалистами.
Его многие не любили. Зинаида Гиппиус терпеть не могла. Называла «очковой змеей», считала дилетантом и святотатцем. Для Марины Цветаевой он был «типичным поэтом», но они не дружили. Бунин не мог ему простить до конца «революционных шалостей». Зато Брюсов его очень любил.
От его поэзии можно было оторопеть. Только он в истории искусства выступал то от имени скорпиона, то от имени Люцифера. Кстати, это лучшие его стихи. Всем известно, что скорпион может ужалить сам себя, чтобы избежать плена. Не даться, так сказать, в руки живым. Но кто стал бы брать скорпиона – символ уродства, зла, непокорства – под защиту? А Бальмонт взял. «Я окружен огнем кольцеобразным, он близится, я к смерти присужден, – за то, что я родился безобразным, за то, что я зловещий скорпион. […] Но вот, хоть все ужасней для меня дыханья неотступного огня, одним порывом полон я, безбольным. Я гибну. Пусть. Я вызов шлю судьбе. Я смерть свою нашел в самом себе. Я гибну скорпионом – гордым, вольным». Его занимала тема смерти и страдания, ее необходимости для искусства, потому что красота приходит через боль.
«Мы меняемся всегда. Нынче „нет“, а завтра „да“. Нынче я, а завтра ты. Все во имя красоты. […] Мир страданьем освящен. Жги меня – и будь сожжен. Нынче я, а завтра ты, все во имя красоты». Это из «Костров». Десятитомник Бальмонта выходит в Москве с 1907-го по 1914-й. Этот поэт умел мыслить, умел фантазировать, умел слагать.
В 1913 году добрые Романовы по случаю династического 300-летнего юбилея объявили политическую амнистию, и Бальмонт вернулся в Россию. Теперь он прочно забыт, его читают только профессиональные литературоведы, а зря. Чего стоит только один его трактат о Люцифере, о Великом змее, давшем бесконечность Миру, который был создан Богом для определенных границ. Оказывается, восстание Люцифера было самопожертвованием во имя Человека; Люцифер освободил людей от власти Бога и законов природы (теперь вы понимаете, почему многие от Бальмонта просто шарахались?). Ну хотя бы несколько строк: «Но, наконец, всем в Мире стало ясно, что замкнут Мир, что он известен весь, что как желать не быть собой – напрасно, так наше Там – всегда и всюду Здесь, и Небо над самим собой не властно. […] Все было серно-иссиня-желто. Я развернул мерцающие звенья, и, Мир порвав, сам вспыхнул, – но за то, горя и задыхаясь от мученья, я умертвил ужасное Ничто. […] Вновь манит Мир безвестной глубиной, нет больше стен, нет сказки жалко-скудной, и я не Змей, уродливо-больной, я – Люцифер небесно-изумрудный, в Безбрежности, освобожденной мной». Это не принял Запад, это забыла Россия. Бальмонт до сей поры котируется как переводчик. Переводчик-соавтор, привносивший в чужие стихи свои мысли и интерпретации. Особенно ему удались Эдгар По (родная мистическая душа!), Оскар Уайльд (тоже «кощунник» и «дерзец»), Теннисон, Мюссе, Генрих Гейне, Шелли. Его перевод «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели – лучший до сих пор. Его перевод – соавторство, а не посредничество. Вот посмотрите на Э. По: «Половины такого блаженства узнать серафимы в раю не могли, оттого и случилось (как ведомо всем в королевстве приморской земли): ветер ночью повеял холодный из туч – и убил мою Аннабель-Ли».
Он был первым ницшеанцем в России, и в христианской, богобоязненной стране это было влекущим и пряным дополнением к его стихам. Он много переводил из Ибсена. И у него была своя Сольвейг. Разругавшись с первой женой, поэт влюбился в прекрасную Екатерину Алексеевну Андрееву, красавицу из богатой купеческой семьи: высокую, тонкую, с чудесными черными глазами. К тому же она окончила Высшие женские курсы. Развод с первой женой был делом решенным, но вы представляете, как любил ницшеанца Бальмонта, назвавшего Христа «философом для бедных», Святейший синод!
Родители Сольвейг были благочестивы, поэт – и нечестив, и женат. Им запретили видеться. Но Катенька была под стать
А потом он стал еще теснее для Бальмонта, Тэффи, Бунина, Гиппиус, Мережковского и всей их компании поэтов Серебряного века, которым удалось выжить в Европе. Русская литературная диаспора – это был самый тесный кружок и самый последний из всех. Почти кухня. И в конце пути – Сент-Женевьев-де-Буа. Но это все-таки не Колыма, не вечная мерзлота, в которую положили Мандельштама с биркой на голой тощей ноге… И это не петля в Елабуге, и не очередь с передачами, в которой больше десяти лет стояла Ахматова…
Когда наступит Февраль, Бальмонт будет в восторге, как многие поэты. Когда придет Октябрь, ему станет категорически противно. Нет, он даже пытался работать у Горького в его шарашке «Всемирная литература», но молчать он не умел. И опять был пущен в ход поэтический кинжал. Он заявил публично, что поэты – не планеты, чтобы вращаться вокруг революционных солнц. Поэты – кометы, они идут мимо планет и солнц, и никто не составляет им маршрута. Еще несколько лет, и он заплатил бы за это жизнью. Но 1920 год – это еще полный бедлам, нет еды и топлива, и большевикам не до поэтов. Юрис Балтрушайтис похлопотал, и Бальмонту позволили уехать в июне 1920-го в Эстонию. Потом он перебрался в Германию, а оттуда – в нашу российскую Мекку – во Францию.
Он проживет долго, до 1942 года, будет читать в 30-е лекции в Польше, Болгарии, Литве. Он будет беден, но на уровне Парижа, а не карточной России. Он будет тосковать, но молча, без жалоб, без банальностей о березках и снегах. Ему и в голову не придет возвращаться. Он будет писать и переводить. Умрет он под Парижем, во время оккупации, в маленьком приюте для русских литераторов. Все-таки 77 лет. Декаденты – люди живучие, потому что их не могут убить штампы «о служении народу», «раньше думай о Родине, а потом – о себе», о пользе обществу. Плевать декадентам на эти штампы. И даже карту СССР Бальмонт себе не купил, чтобы флажками отмечать успехи Красной Армии. Он просто написал правду, правду о поэтах и кометах: «Есть люди, присужденные к скитаньям, где б ни был я, – я всем чужой, всегда. Я предан переменчивым мечтаньям, подвижным, как текучая вода. Передо мной мелькают города, деревни, села, с их глухим страданьем. Но никогда, о, сердце, никогда с твоим я не встречался ожиданьем. Разлука! След другого корабля! Порыв волны – к другой волне, несхожей. Да, я бродяга, топчущий поля. Уставши повторять одно и то же, я падаю на землю. Плачу. Боже! Никто меня не любит, как земля!»
Счастливая, долгая, благополучная жизнь. Может быть, Бальмонт первым понял, что Земля людей и Земля поэтов крутятся в разных галактиках.
СТИХИ КОНСТАНТИНА БАЛЬМОНТА
Подборка Валерии Новодворской