Поэты «Искры». Том 2

Минаев Дмитрий Дмитриевич

159. ЧУВСТВО ГРЕКА

Мы на ложах сидели пурпурных В благодатной тени сикоморы; Ароматы курилися в урнах, И гремели певучие хоры. И Эллады живые напевы, Как вино, нашу кровь разжигали, На коврах ионийские девы С негой южною нас щекотали. Целовала меня Навзикая, На груди волновался гиматий, И, устами к устам приникая, Ожидала ответных объятий; Но ни ласка, ни песня, ни шутка Мне немилы от девы Эллады: Мальчик розовый — дивный малютка Привлекал мои жадные взгляды; Я внимал, как лились, не смолкая, Его песни согласные звуки, И рыдала вдали Навзикая, Опустив свои смуглые руки. <1860>

160. ПРОСЕЛКОМ

Раз проселочной дорогою Ехал я — передо мной Брел с котомкою убогою Мужичок как лунь седой. На ногах лаптишки смятые, Весь с заплатками армяк. Верно, доля небогатая Тебе выпала, бедняк! Подпираясь палкой длинною — Путь-то, верно, был далек,— Брел он с песней заунывною. «Дядя, сядь на облучок!» Сел старик. Седую бороду Только гладит. «Ты куда?» — «Пробираюсь, барин, к городу, Ждут оброка господа, Крепко староста наказывал… Вот бреду, болит спина…» И,

склонившись, мне рассказывал Свою повесть старина. «Погоди, дед! С тяжкой болию Ты не ляжешь умирать, На отчизну божьей волею Сходит мир и благодать; После лет долготерпения, Бесконечного труда, Под лучами просвещения Смолкнет лютая нужда. От его превосходительства Слышал я, — а он мне зять,— Что теперь само правительство Будет слабых защищать». В мужике сердечный пламень я Этой речью оживил, И старик честное знаменье С благочестьем сотворил. <1860>

161. ГРОЗНЫЙ АКТ

У редактора газеты, Злой противницы движенья, Собрались друзья по зову Для совета в воскресенье. Уж давно редактор смелый И сотрудники газеты Встречу юного прогресса Слали грозные ответы; Уж давно они где можно Порицали дружным хором Наше время, век растленный — И проклятьем и позором Всё клеймили; в их «Беседе» Дон-Кихоты тьмы кромешной Проповедовали с жаром Аскетизма путь безгрешный, Дух терпенья и молчанья… Но теории прекрасной Тех новейших публицистов Не внимал наш век ужасный. И к редактору «Беседы» Приглашенные собратья Собрались, чтобы услышать Акт торжественный проклятья, Акт проклятья громогласный Окаянному прогрессу, Людям нового развитья — Всем служащим века бесу. Собралося заседанье И внимало с умиленьем, Как редактор, жрец премудрый, Им читал акт отлученья. Волоса назад отбросив, Став с приличной сану позой, Начал он, сверкнув очами, Распаленными угрозой: «Силой правды и закона, Силой истин всемогущих Всех, науки и прогресса Власть открыто признающих, Мы клянем и к мукам вечным Абирона и Дафона Обрекаем их для казни, Горьких мук, и слез, и стона. Мы клянем их именами Ксенофонта и Фаддея, И отныне и вовеки Проклинаем, не жалея: Всюду, где б их ни застали, Дома, в клубе, в балагане, За пером, смычком иль кистью, В министерстве, в ресторане, Спящих, бодрствующих, пьющих, Трапезующих, cacando [29] , Недугующих, плененных, Чуть живых… flebotomando [30] . Проклинаем во всех членах, В сердце, чреве и глазницах, В волосах, ногтях и жилах, В бакенбардах и ресницах… Всюду их найдет проклятье И предаст в жилище беса: Так клянем детей мы блудных Окаянного прогресса…» И собратья с дружным плеском «Так и будет» повторили, И все подписью формальной Акт проклятья закрепили. 1860

29

От лат. cacare — какать. — Ред.

30

Изнемогающих от кровопускания (лат.). — Ред.

162. АХ, ГДЕ ТА СТОРОНА?.

Ах, где та сторона, Где был нем сатана Века? Где знавал стар и млад Наизусть «Аммалат — Бека»? Где наш ярый прогресс Был для всех темный лес,— Братцы, И всю Русь обучал Дед Кайданов, как знал — Вкратце; В одах ставил поэт Вместо Феба в куплет — Фебус, А князь Рюрик не мнил, Что в науке он был — Ребус; Не пугались мы мглы, Не стучали столы Юма, Гласность в люльке спала, Хоть и с гласным была Дума; Акций бурный поток Вырывать нам не мог Ямы, И на свой идеал Новый Нестор писал Драмы; Не смущались умы, Как пел Глинка псалмы Слезно, И нас трагик пленял, Как порой завывал Грозно; К преньям гласным суда Мы не были когда Падки, И с крестьян становой Драл весной и зимой Взятки; Взятки были в ходу, Жил исправник в ладу С роком, Зимний ветер не знал, Что Невой он гулял Боком [31] ; Дни, когда нашу речь Муж грамматики — Греч Правил, А Булгарин Фаддей Сильных мира людей Славил. В этот век золотой Наш смущали покой Реже. Где же та сторона? Други! те времена Где же? 1860

31

См. стихотв<орение> Случевского:

Ходит ветер избочась Вдоль Невы широкой…

163. ПАРНАССКИЙ ПРИГОВОР

Шум, волненье на Парнасе, На Парнасе все в тревоге, И, смущенные, толпами, На совет сбирались боги. С гор заоблачного Пинда И с вершины Геликона Боги мчатся в колесницах По призыву Аполлона. Для чего ж богов собранье На заоблачном Парнасе? Кто сей смертный, с тусклым взглядом, Прилетевший на Пегасе? Кто он — вялый и ленивый, Неподвижный, как Обломов, Стал безмолвно и угрюмо, Окруженный тучей гномов?.. И божественные гости, Полукругом став у трона, С нетерпеньем ждали речи От красавца Аполлона. И сказал он: «Смертный! молви: У богов чего ты просишь? На земле своей далекой Ты какое званье носишь?» И ответил смертный: «Русский Я писатель! На собрата Приношу донос вам, боги, И молю вас — в наказанье С обвиненным будьте строги. Он, как я, писатель старый, Издал он роман недавно, Где сюжет и план рассказа У меня украл бесславно… У меня — герой в чахотке, У него — портрет того же; У меня — Елена имя, У него — Елена тоже, У него все лица также, Как в моем романе, ходят, Пьют, болтают, спят и любят… Наглость эта превосходит Меры всякие… Вы, боги, Справедливы были вечно, И за это преступленье Вы накажете, конечно». Смертный смолк… Вот спорят боги, Шум и говор окрест трона, Наконец

громовый голос Раздается Аполлона; «Мы с сестрой своей Минервой Так решили, смертный! Право Твое дело, и наказан Будет недруг твой лукавый. И за то он, нашей властью, На театре будет вскоре Роль купца играть немую Бессловесно в „Ревизоре“. Ты же — так как для романа У тебя нет вновь сюжета — На казенный счет поедешь Путешествовать вкруг света. Верно, лучшее творенье Ты напишешь на дороге. Так решаем на Парнасе Я, Минерва и все боги». 1860

164–166. КОНКУРСНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ НА ЗВАНИЕ ЧЛЕНА ОБЩЕСТВА ЛЮБИТЕЛЕЙ РОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ [32]

1. ВО СНЕ

В полдневный жар на даче Безбородко С «Беседой Русскою» лежал недвижно я. Был полдень жгуч, струился воздух кротко, Баюкая меня. Лежал один под тенью я балкона, Немая тишь сковала всё кругом, И солнце жгло отвесно с небосклона — И спал я мертвым сном. И снилось мне — большое заседанье Любителей Словесности в Москве, В кафтанах, в охабнях — творящих заклинанье Журналам на Неве. Пред капищем славянских истуканов Там Лонгинов могилу мрачно рыл: Да лягут в ней Елагин, Селиванов — Ликуй, славянофил! Тогда зажглась в душе моей тревога, И в полусне прозрела мысль моя, И видел я, что за два некролога Там в члены выбран я.

32

Стихотворения эти присланы нам при следующем письме автора: Гг. редакторы!

Надеюсь, что вы не откажетесь поместить письма моего на столбцах вашей газеты.

В одном из последних №№ «Искры» была помещена статья о «Дилетантизме во всех его проявлениях», в которой не совсем благосклонно высказано мнение о московском Обществе любителей российской словесности.

При всем моем уважении к мнениям вашей газеты, я никак не мог вполне согласиться с взглядом «Искры» на Общество любителей. Общество, которое вырабатывает завтрашние мысли народа, слышит стон из сердца и подоплеки народной и лишает г-на Селиванова звания своего члена за его мечты о благотворительности, — заслуживает большего внимания и удивления. Дела и заседания Общества любителей с некоторых пор сделались предметом моего жадного любопытства и наблюдения, и мне пришла в голову дерзкая мысль во что бы то ни стало сделаться членом Общества любителей российской словесности. Но как этого достигнуть? Каким путем? Путем заискивания, протекции мне не дозволяет идти мое глубокое уважение к строгим принципам этого Общества. Мне остается другая дорога, тернистая и трудная, — достигнуть этого собственными своими силами, положившись совершенно на беспристрастный суд гг. Любителей.

Не заявив в российской словесности еще ничем настолько своего имени, чтобы прямо просить своего выбора в члены Общества, я решился чрез посредство вашей газеты представить Обществу несколько своих стихотворений, из которых гг. Любители могут, во 1-х, узнать мой взгляд на вещи, а во 2-х — мою способность владеть российским словом — этим мечом правды, который никогда не должен быть обращаем в кинжал клеветы, и, наконец, решить: могу ли я надеяться удостоиться высокой чести быть выбранным в члены Общества любителей российской словесности.

Приводя здесь мои стихотворения, я с трепетом и робким чувством новичка буду ждать решения важного для меня вопроса: быть или не быть?

Обличительный поэт

2. НАЯВУ

Я трепетал, Как говорил, Явившись в зал, Славянофил. Я изнывал От ног до плеч, Как он читал Собратьям речь. Я тосковал И тер свой лоб, Как он строгал Европе гроб, Как Запад клял, И мудр и строг, И прославлял Один Восток. И тех идей Водоворот В душе моей Переворот Тогда свершил, К Москве свой взор Я устремил, Поддевку сшил И стал с тех пор Славянофил!

3. МОСКОВСКАЯ ЛЕГЕНДА XIX ВЕКА

Друг друга любили они с бескорыстием оба; Казалось — любви бы хватило с избытком до гроба! Он был Славянин — и носил кучерскую поддевку, А ей сарафан заменял и корсет, и шнуровку. То платье обоим казалось и краше, и проще, И в нем они вместе гуляли по Марьиной роще. Читал он ей Гегеля, песни Якушкина, сказки, Цалуя то в губки, то в щечки, то в синие глазки. И в ней развивал он вражду к молодым либералам, К прогрессу, к Европе, ко всем не московским журналам. Он ей по-французски болтать запретил совершенно, И с ней о народности он говорил вдохновенно. Суровый завет для нее был тяжелой веригой, Но Кирша Данилов у ней был настольною книгой. Так дни проходили — их счастье всё шире да шире,— Казалось, четы нет блаженней, довольнее в мире. Но счастья лучи не всегда одинаково жарки. Ужасную весть от соседней болтуньи-кухарки Узнал Славянин, весь исполнен грозы и испуга, Что носит украдкой корсет с кринолином подруга! Узнал — не спасла, не пошла, верно, впрок пропаганда,— Что ночью Славянка… читает романы Жорж Занда. Узнал он и, верный принципу московских собратий, Любовь свою предал всей силе суровых проклятий. Угрюмо и мрачно всегда проходил он Лубянкой, Страшась повстречаться с коварною псевдославянкой. Друг с другом навеки они так рассталися оба, А счастья, казалось, обоим хватило б до гроба! 1860

167. НАД УРНОЙ

Ах, неужель ты кинул свет, Хозяин мой седой? Таких людей уж больше нет Под нашею луной. Ты состояние с трудом Всю жизнь свою копил, У Покрова построил дом, А в дом жильцов пустил. С процентом скромным капитал Пуская частно в рост, Раз в год ты нищим помогал, Ел постное весь пост. Умел узнать ты стороной, Кто деньги занимал, И ежедневно на Сенной Сам мясо покупал. Хотя ты был не из числа Чувствительных сердец, Но от тебя не ведал зла Домовый твой жилец. До самой смерти неженат И чужд семейных уз, Носил ты ватошный халат И плисовый картуз. Ты сам себе приготовлял Лукулловский обед: Картофель с свеклою мешал В роскошный винегрет. Без темных дум, без тайных мук Добрел до поздних лет; Всегда с тобой был твой чубук И вязаный кисет. С чухонцем дворником был строг, Журил его слегка; Ходил ты изредка в раек Смотреть «Жизнь игрока». Порою, чтоб себя развлечь, Ты почитать любил: Тобой прочитан был весь Греч И Зотов — Рафаил. Я на потухший твой закат Без слез смотреть не мог, Как, сняв свой ватошный халат, Ты в гроб сосновый лег. С тех пор как ты покинул свет, Я всё твержу с тоской: «Таких людей уж больше нет Под нашею луной!» <1861>

168. ПРОВИНЦИАЛЬНЫМ ФАМУСОВЫМ

Люди взгляда высшего, Книг вы захотите ли! Пусть для класса низшего Пишут сочинители. Для чего вам более Всё людское знание? Не того сословия — Чтоб читать издания! Нынче — травля славная, Завтра — скачка тройками; То обед, где — главное — Угостят настойками. То к родне отправишься, С дворнею — мучение… Ясно, что умаешься,— Тут уж не до чтения. Пусть зубрят приказные Те статьи ученые, Где идеи разные Очень развращенные. Мы ж, допив шампанское, Спросим с удивлением: Дело ли дворянское Заниматься чтением? <1861>