Шрифт:
"Человечество, как справедливо замечено,
состоит больше из мертвых, чем из живых."
Егор пил, и лицо наливалось знакомой тяжестью. Точно невидимым шприцем под кожу порцию за порцией вгоняли отвратительно теплый парафин. Нос и щеки мертвели, отучались чувствовать. Глаза и губы – напротив начинали жить своей независимой жизнью. Если вовремя им не давали команды «оправиться» и «подравняться», они разбредались в стороны, все равно как толпа новобранцев, не в лад бормоча, не в ногу перетаптываясь – словом, переставали быть единым целым – то бишь лицом. Глаза отчаянно косили, норовя закатиться под веки, щеки обвисали бульдожьими брылями, верхняя губа приподымалась, показывая зубы, лоб собирался в неумную гармошку. Бардак, если
Два ссохшихся лимона из вагонной оранжереи напоминали два старческих кулачка, зеленый огурец уснувшей гусеницей покоился в центре стола. Пальцы вполне самостоятельно стиснули вилку, сделали боевой выпад. Увернувшись, гусеница откатилась к самому краю. Егор отложил вилку и породил вулканический выдох. И черт с ним – с огурцом! Не очень-то и хотелось… Взяв лимон, он задумчиво покатал его на ладони. Древние греки называли лимон мидийским яблоком, почитали за символ веселья и брачных церемоний. А что в нем веселого? Где и в каком месте? Снаружи – пупырчатое, внутри – кислое. Разве что блестит, как солнце, так опять же – лишнее напоминание об ушедшем. Ибо солнца уже нет. Умерло. Вместо солнца теперь кварцевые лампы – обжигающе яркие, гудящие, неживые…
Надрезав одну из скрытых под жабьей кожурой артерий, он выдавил в бокал струйку желтой крови. Теперь получится вполне приличный коктейль. А главная изюминка в том, что коли он способен готовить коктейли, значит не превратился еще в алкоголика. Да-с, сударики мои! Пока еще и еще пока!..
Рука грациозно подняла бокал, пронеся уверенной траекторией, ювелирно пришвартовала к причалу распятых в готовности губ. Сделав глоток, Егор улыбнулся. Глотку и собственным уверенным движениям. Хотя по большому счету гордиться тут было нечем. Любой самый вычурный профессионализм представляет собой набор отработанных рефлексов. Четких и тем не менее банальных. Ни ум, ни талант здесь совершенно ни при чем. И та же бедолажка история, латанная-перелатанная, злящаяся на весь белый свет за то, что ей приходится видеть и слышать, знавала массу бездарных профессионалов: генералов, побежденных дилетантами, президентов и королей, сброшенных с трона вчерашними сержантами, портными и дровосеками…
Огибая ресторанные столики, словно судно разбросанные тут и там коралловые островки, к нему подплыла женщина. Черное, туго облегающее фигуру платьице, кремовые, полные, балансирующие на высоких каблучках ноги. И тотчас заработали спрятанные у позвоночника блоки, обиженно заскрипели суставы, – медленно и степенно Егор поднял голову. Все верно, ля фам этернель с миндалевидными глазами.
Миндалевидными?… Любопытно. Отчего женские глаза так любят сравнивать с миндалем? Просто красивое словечко? Возможно. Мин-даль… Даль-мин. Что-то по-китайски мягкое, по-небесному звонкое. Как шелк и бубен. Орех с таким чудным названием просто не имел права оказаться невкусным.
Егор приглашающе кивнул, и, падающим листом качнувшись туда-сюда, женщина опустилась за его столик – привлекательно пьяная, чем-то напоминающая Сесилию Томпсон, его первую открыточную любовь. Егор расслабленно улыбнулся. У детей многое начинается с картинок. Знать бы наперед, чем завершаются подобные увлечения. Какой восторг мы испытываем на заре и какую грусть на закате. Как может взрослый человек всерьез воспринимать сексуальную романтику, если вместо романтики все десять раз успевает обратиться в труд – не каторжный, где-то даже приятный, но все-таки труд. Тем более, что масса вещей есть куда более интересных, волнующих и азартных. А секс… Секс без чувственной смазки Любви – есть всего-навсего оргастическое трение, разрядка, в которой зачастую мы не столь и нуждаемся. Одна из огромного множества сомнительных привычек. Впрочем, это приложимо только к мужчинам, у женщин иной мир и иные правила. Та же Лилечка Брик была с Любовью на «ты». Настолько на «ты», что превратила любовь в приятный ужин, в порцию лакомого мороженого. Проголодалась, высунула язычок, и тут же подплыла тарелочка с голубой каемочкой, а на тарелочке – облаченный в вафельный пиджачок мужчинка. Здравствуй, милый, кажется, я чуточку проголодалась… То есть мороженое – вещь безусловно вкусная, но если вдруг падает на асфальт, особого сожаления не испытываешь. Тем более, что знаешь – не пропадет. Всегда найдутся голодные воробушки – налетят, доклюют. А мы вздохнем и новое купим. Красивое, с орешками, в розовой фольге машины-иномарки.
Во время кремации Маяковского в Донском монастыре та же Лилечка позвала мужа Осипа к специальному окошечку, позволяющему видеть горящее тело. Пригласила, так сказать, поглядеть. Ведь любопытно! А муж, дурачок такой, отказался. Лилечка жила потом еще долго, пережив и мужа, и множество иных лакомых друзей. Она и смерть попробовала, как яство, – смешав с порцией нембутала. Заглянуть в окошечко собственной кончины ей отчего-то показалось страшным. Таковой была эта умная, одаренная массой талантов кокотка – с сердцем большим, как воздушный шарик, верно, столь же пустым внутри.
Егор медленно вытянул перед собой ладонь, и присевшая за стол Сесилия покорно уместилась в ней мягкой щекой. Точь-в-точь – котенок, хватило как раз вровень с краями. Все равно как уложили в детскую ванночку ребенка. Он держал ее лицо на весу, изучая лучики легких морщин, глаза, и это было совсем не то, что эпизод с Гамлетом. Абсолютно не то! На ладони Егора покоилась Жизнь, и Жизнь эта готова была откликнуться на малейший зов извне… Пальцем он шевельнул мочку ее уха – словно тронул потайную кнопку, в зрачках женщины зажглись две маленьких свечки, две лунных капельки. Каждую из них хотелось слизнуть языком, но стоило ли тушить этот свет? Егор знал, сейчас она попросит у него любви. Один маленький глоточек, ни за что, просто так. И придется объяснять, что он давно проигрался в дым, что он пуст и сух, как заброшенный колодец в какой-нибудь Сахаре. И бедная Сесилия, наполнив ладонь горючими слезами, сама же выпьет их, как яд, как снотворное, чтоб после обиженно заснуть. Здесь же, за столиком. А может, соберется с силами и уйдет искать другие ладони, другие источники…
– Приветствую, сир!
Егор встряхнулся. С некоторым недоумением разглядел в руке все тот же сморщенный лимон. А вместо Сесилии на стуле громоздился Марат, начальник местной охраны, юнец с парой румяных яблок вместо щек и непокорным вихром на голове. Как он его не мочил, не приглаживал, успеха не было. Воинственный вихор торчал нахальнее прежнего, одновременно напоминая о чубатых казаках и клепанных-переклепанных панках века минувшего.
– Что-нибудь стряслось?
– Угу!.. Путятин, олух такой, в тамбуре заперся. Пулемет ДШК в дежурке украл, ленту на полторы сотни патронов.
– Там же у вас этот… Замок!
– Выломал! У него ж силища, как у медведя.
– Не покалечил никого?
– Пока нет, но постреливает. О парламентерах слышать не желает. Мы уж и так, и этак подкатывали – ни в какую! А купе-то у нас не бронированные, – весь вагон одной пулей можно прошить. Короче, эвакуировали кого сумели, сейчас политесы разводим, уговариваем дурака сдаться.
– Интересно, что ему взбрело в голову?
– Известно, что. Шутнички тут одни подарок ему решили преподнести – термометр комнатный. Только прежде взяли и упаковали в кокос. Молоко выпили, мякоть съели, а внутрь этот самый термометр сунули. Половинки-то нетрудно склеить. Снаружи написали «Председателю Земного Шара».
Егор фыркнул.
– Это он любит… Что дальше?
– Ничего, Путятин юмора не понял, взял топор, хряснул по ореху. Термометр, разумеется, раскокал. Теперь обижен на весь свет. О правде мирской талдычит, что продались, мол, все от мала до велика инсайтам. Президента страны требует. Бывшего, значит. А где мы ему возьмем президента?
– Красивая ситуация!
– Еще бы!
– Как выкручиваться будешь?
– Вот и я спрашиваю – уже у тебя: как выкручиваться будем? Может, ты это… Сходишь к нему, платочком помашешь, попробуешь что-нибудь?