Поездка в горы и обратно
Шрифт:
— Не упрекну.
— Мог бы и упрекнуть. Веду себя по-свински. — Повторила вчерашнюю фразу, будто подняла ее с пола вместе с расческой. — Бегаю по своим, как ты говоришь, муравьиным тропкам, а перед глазами свет твоей настольной лампы. Вижу и улыбаюсь, как дурочка. Ничего мне тогда не страшно. О чем еще я могла бы думать?
Ее слова звучали искренне, хотя были слишком патетичны для половины седьмого. Из головы не шли другой голос и другие слова — из глубин подсознания.
— Теперь каждое утро буду вставать в полседьмого. Пока нет другого выхода. Скоро все изменится.
Однако опять не сказала, что означает это все и как изменится.
Хлынул резкий электрический свет. Заревели отвернутые водопроводные краны. Зашумел газ. Захлопали дверцы шкафчика.
Лионгина работала, как многорукая машина. Алоизас зевал.
— Что от тебя останется? Ты ведь и так — былинка.
Сквозь шум проснувшейся квартиры Лионгина не услышала.
Пока спускались по лестнице и шагали рядом по тротуару, развеяться им не удалось. Алоизас гордо нес голову, медленно и солидно приподнимая шляпу, но мысли его были все еще там, в комнате, где Лионгина наспех одевалась, успев переделать или начать множество работ. Покрасилась перед зеркалом, чего раньше никогда за ней не водилось. Яркий красный рот не вязался с ночным сонным бредом, зато прекрасно подходил к переменам, о которых она намекала. Одна из них прояснилась: будут скомканы не только вечера, но и утра, до сих пор дававшие заряд бодрости и разумности всего — даже пара изо рта. Он шагает, свободно дыша, эти минуты принадлежат ему — затишье перед боем, из которого он непременно должен выйти победителем, однако нет радости, нет привычной гордости, хотя Лионгина ласкает его глазами уважительнее и преданнее, чем в другие утра. Где же она настоящая? Во сне? На улице? Не дал ей вырваться — схватил посреди тротуара, притянул. Чистые, преданные глаза и испуг, что снова не угодила. Голой рукой заправляя его выбившийся шарф, смущенно извинилась за сон.
— Бедняжка. Не дала спать. Иди, тебе нельзя опаздывать. Студенты ждут.
— Ждут, как же!
Ждут неприятности, трио халтурщиц, дешевые соблазны, черт знает что.
— Что-нибудь на работе, Алоизас? Ничего не рассказываешь.
Разве услыхала бы сквозь бред? Ведь это не ты — сорок восемь килограммов костей и кожи. Голос и тот не твой — какой-то сухой, тусклый. Потому и молчу. Удержался, чтобы не крикнуть, не ошарашить посреди улицы.
— Ничего. Что со мной может случиться? С двоечниками воюю. Студенты — народ беспокойный. — И прибавил горько, обжигаясь упреком: — А у тебя сны, горы снились!
Ушел, не оборачиваясь, стремясь оторваться от той, которая, душой и телом принадлежа ему, принадлежала еще кому-то, пусть не осязаемому и реально не существующему. Ужасные видения. Ни с чем не сообразные всплески подсознания. Горы и умершая девочка у их подножья. Откуда это кошмарное сочетание? В горах никакой Вангуте не было. И потом тоже. Живой Вангуте она не видела, хотя много раз собиралась навестить ее с Аницетой. К мертвой не поехала, и вот малышка — тайная спутница ее мыслей. Что бы это могло значить? Все еще бродит по горам, пусть и пригасшим, и все, что дорого ей, складывает тайком в их тени? Ведь на самом деле ее горы давно сплющились, как порванный мешок с зерном. Все, восхищавшее ее в чужих краях, дешевый фарс, на собственной шкуре узнала. Лучшего определения не подберешь — позорный фарс. Еще немножко — и отдалась бы какому-то проходимцу. На глазах у законного мужа и всей патриархальной деревни. Ее парализованный дух не сопротивлялся, если бы не он, Алоизас, не его твердость… И все-таки он был недостаточно суров, как того требовало растоптанное мужское достоинство. Ее склонность к легкомысленным фантазиям, не вырубленная в свое время топором, пустила глубокие корни. И вдруг расцвела пышной, ядовитой зеленью. Вот как вознагражден он за свое великодушие, за попытки все забыть, за… чай! Смех и грех — Алоизас Губертавичюс и чашки, ложки, сахарница? Не смех — идиотизм! Что сказала бы, узнай об этом Гертруда? Он как бы видит перед собой Гертруду: одета по-зимнему, в меховой шапке, облачко пара из ноздрей, заиндевелые усики. Никогда не представлял себе сестру с инеем над верхней губой. Сон Лионгины ужаснул бы ее, а еще больше — поведение брата, неразумными услугами поощряющего эскапады жены, его долготерпение и всепрощение. Что же, должен был с кулаками броситься на спящую? Схватив за волосы, бить головой об стену? Алоизас рассердился на Гертруду, будто и впрямь пристала по дороге и, кривя губы, учит, как усмирить жену. Гипсовое лицо, сорок семь или восемь килограммов веса, с раннего утра до полуночи функционирующий робот… Вот какая у него жена! Но именно такая пробудила в нем чувство, выжимающее из глаз слезу… Забываешь о себе, даже слезы вытереть забываешь… Пусть катятся… А все-таки ужасен ее бред — какой-то стриптиз подсознания… От безнадежности, от загнанности. Надо бы ей помочь, не дать совсем погибнуть. Помоги, если такой хитрый — руки же связаны! Да, прежде всего освобожу руки. Лучше всего смогу помочь ей, если возьму быка за рога. Там-тарарам, тарарам-там-там! Гм, где же этот бык? Осточертевшее недоразумение с девицами из группы М.? По ошибке не ухвати за хвост кота — поцарапает и убежит. Бык, который мычит и роет копытами землю, — рукопись на твоем столе, не забывай. Конечно, троица наглых лентяек выводит из себя. Непременно уладить: или — или…
— Ах, коллега Алоизас!
Семенящая рядом коллега Ч. осмелилась коснуться его рукава. Вся в белом сверкании — лицо, шапочка, улыбка. Казалось, произносит бессмысленные белые слова и ничем не пахнет: ни потом, ни духами. Ее жизнь за стенами института — поэзия, полная вздохов. Поиски забытых следов, оплакивание найденных и новые разочарования. Разочарования приносят ей и радость — не только боль. Может, потому, что сотканы из тумана и дымки. Это взывает к эху — не к живому человеку.
Такая поэзия должна бы нравиться Алоизасу, почему-то он больше не радуется ей.
— Я вам не мешаю, коллега?
— Не имею привычки разговаривать сам с собою.
— Простите, коллега, не могу не спросить. У вас неприятности в группе бедняги М.?
С лица Алоизаса сошла благосклонная улыбка. Губы сжались, брови сдвинулись. Замкнулся, чтобы и щелочки не осталось, куда можно проникнуть. Ч. уже не Ч. — чья-то попытка подкупить сочувствием, потом спеленать и выставить, как чучело.
— Не жалуюсь. У меня все прекрасно.
— Я не утверждаю, что у вас что-то не в порядке. Вы — один из лучших специалистов кафедры, и никто, тем более я, не сомневается, что… — Коллега Ч. разволновалась, однако к белизне не примешалось никаких оттенков. Студенты прозвали ее Die weisse Ziege [8] . — Я слыхала… Мне показалось…
8
Белая коза (нем.).
— Не знаю, что вы слышали, милая коллега. Просто я не собираюсь снижать требований, потакая недобросовестным студентам.
— Не подумайте, что я вас осуждаю! Напротив, восхищаюсь вами как коллегой. Хотела только…
— За все время преподавательской работы я не вывел ни единой оценки, за которую мог бы упрекнуть себя.
— Да-да, совершенно верно. Именно поэтому…
— Интересно, милая коллега, какой камешек закатали вы в снежок. Смелее!
— Напротив, хочу оградить вас от камней. Видите ли, отдельные неуспевающие студенты — еще не все. Есть побочные, чрезвычайно важные обстоятельства.
— Хотите сказать — покровители, заступники?
— Пока ничего определенного не знаю, однако…
— Это не новость для меня. С самого начала почувствовал, что тут они есть! — Алоизас любовался переливами своего голоса и ее испуганным личиком. Он прямо рос в собственных глазах, отбрасывая прочь подленькую мысль, что предупреждение Ч. вполне может свидетельствовать о набирающей силу черной туче.
— Рада, коллега, что для вас это не новость. Значит, сумеете выкрутиться.
Алоизас с минуту постоял неподвижно, высоко задрав подбородок. Едва удержался, чтобы не поднять указательный палец, словно вещая с кафедры.
— Я веду честную игру. Выкручиваться не собираюсь и ничего не боюсь.
— Простите, коллега, — голубые глазки Ч. печально замерцали. — Именно тому, кто играет честно, и приходится бояться.
— Ерунда! — грубовато отмахнулся Алоизас, будто Ч. виновница всей этой неразберихи в группе М.
— Во-первых, честность не все и не всегда правильно понимают.
— Во-вторых?
— Простите, я напрасно вмешиваюсь. Во-вторых, может случиться так, что за честность придется дорого заплатить.
Почему ее прозвали «Die weisse Ziege»? Молодая симпатичная женщина.
— Не волнуйтесь. Я не из глины. Меня нелегко смять.
— Боюсь, ничем больше не смогу помочь вам.
— Вы уже и так мне помогли, спасибо.
— Я имею в виду дальнейший ход событий. Если недоразумение выплеснется на поверхность. — Наконец-то коллега Ч. покраснела, спрятала пошедшие светлыми пятнами щеки в белом пушистом воротничке.
Ясно, ясно, почему она Ziege. Боится потерять жалкий клочок травы — место преподавателя и комнатенку в общежитии, где строчит свои стихи. Грозит ей такая опасность? Скорее всего самовнушение. У страха глаза велики.