Поездка в горы и обратно
Шрифт:
— Поступайте, как хотите, коллега. — Алоизас приподнял шляпу.
— Я считала своим долгом предупредить вас. Больше…
— Хватит и этого.
— Понимаю, этого мало. К сожалению… Я не умею бороться с грубыми, практичными людьми.
— Разве я призываю вас бороться, милая Ч.? Кажется, нет.
Если бы рядом рдело не личико милосердной коллеги Ч. — другой сотрудницы или сотрудника, — Алоизас ответил бы резче. Жаль, не видит Лионгина, как он очерчивает шляпой дугу, сопровождая свой твердый ответ. Так поставит он на место каждого, кто посмеет посягнуть на его право оставаться самим собою!
По дороге на факультет его поймал коллега Д. Если не остеречься, его круглое красное лицо может
— Молодец, Алоизас! Наслышан, что разворошил ты осиное гнездо. Давно пора. Я всем говорил и говорю. Пора!
— Лично я ничего о гнездах и тому подобном не слыхал. — Алоизас отстранился от навалившегося на него Д., отвернул голову вправо. Тот немедленно тоже подался вправо. Его глазное яблоко было красно от лопнувшего сосудика.
— Скромность украшает человека. Влепил двойки любимчикам деканата! Браво!
— Мало ли кого приходится просить прийти повторно? Пересдадут. — Алоизас отвернул лицо влево, чтобы уклониться от дыхания и брызг слюны. Влево метнулась и короткая красная шея коллеги.
— Кому другому, а мне пыль в глаза не пускай. Ты любимчикам нарочно по кукишу, нарочно! Многим бы хотелось так. Браво, Алоизас!
— Вот как? — Алоизас не находил способа, чтобы увернуться от влажного жаркого дыхания. — Жаль, не знал. Пощадил бы.
— Что ты, что ты! Все мы восхищаемся тобою. Я-то самым искренним образом. Не отступай с поля боя! Это было бы позором, страшным позором! — Казалось, глазные сосудики продолжают лопаться от усилий ухватить зрачками больше, чем они способны увидеть. — Не знал разве, что Алдоне И. ставят пятерки независимо от ответа?
— Успокойтесь, коллега. На этот раз она честно заслужила свою двойку.
— Как же тут успокоиться, если из-за таких, извините за выражение, шлюшек мы теряем свой авторитет? Легко сказать! Одной дашь поблажку, другой, и тебя нет. Мало того, что вынужден ставить пятерки, приходится еще сплетни терпеть. Добьются своего и потешаются над нашей мягкотелостью!
— Вот и не будьте мягкотелым.
— Наконец-то мы поняли друг друга! — Коллега Д. расхохотался, уже не красный, а иссиня-пунцовый. — И не смей говорить, что невзначай отшлепал. Неужели меня боишься, Алоизас? Я всей душой на твоей стороне! Дурачкам можешь заливать, мол, не ведал, что творишь, — не мне, старому институтскому волку. Разворошил осиное гнездо. Молодец, Алоизас!
— Простите, милый мой Д., не пойму: вам-то лично какая радость от разворошенного гнезда?
— В большие люди не мечу, как некоторые. Пользы себе не ищу. Я за правду-матку! — Его лоб, усеянный крупными порами, мазанул, словно теплой тряпкой, кончик носа Алоизаса.
— Могли бы свою любовь к правде-матке выражать несколько сдержаннее. — Он шагнул в сторону и сердито отвернулся. — Ведь за копейку продадите, как только вам, милый Д., ее предложат. Растрезвоните, что Губертавичюс, мстя кафедре и деканату, срезал несколько бедненьких студенток.
— Ты это серьезно, скажи, серьезно?
— Абсолютно серьезно.
— Что ж, насильно мил не будешь. Я никому не навязываюсь, особенно гордецам! Однако учти, когда тебя вскоре прижмут за наглость, я и пальцем не шевельну, чтобы помочь! — Горячий утюг обжег и скользнул прочь вместе со своей пустой жизнью, равнодушной к добру и злу, к людям и их бедам.
— Такие чужими бедами кормятся, — громко произнес Алоизас то, о чем подумал.
— Храбрец! Правдоискатель! Увидишь, тебя моментально в бараний рог скрутят! — разорялся поодаль Д.
Алоизас топнул ногой, Д. поскользнулся на ровном квадрате пола и смешно взмахнул руками. Алоизас расхохотался. Смех заглушал неприятное сосание под ложечкой — ведь ему же недвусмысленно пригрозили! Он давно не слышал своего смеха. Казалось, на протяжении многих лет прислушивался к жуткому шепоту жены, ее то ли снам, то ли не снам, отбрасывающим в пережитый кошмар, и сам он этим кошмаром окутан и уже не отличает бреда от действительности. А ведь есть жизнь, там-тарарам, есть борьба, тарарам-там-там! Слышишь, Лина?
Восхитительная Р. отдалась Алоизасу так очаровательно и бескорыстно, что можно было надеяться на счастливый исход их затянувшихся отношений, их неспособности или нежелания соединить свои жизни на пути к единой цели. Увы, таковой не существовало, каждый лелеял свое, не собираясь уступать. То, что случилось перед тем, как Р. упорхнула в Москву, было похоже на радугу в небе. Вспыхнула внезапно и так же внезапно растаяла, Алоизас не успел даже вглядеться в блекнущие краски. Опять новое начало — не конец? Еще более туманное и противоречивое, разрушающее фундамент жизни? Одурев от счастья, Алоизас широко раскинул руки, но заключить в объятия смог лишь раковину. Таинственно гудящую, пробуждающую воспоминания. А что они такое, пусть самые сладостные, при безжалостном свете дня, при необъятных расстояниях и неудержимо бегущем времени? Порой им овладевала гордость — вел себя, как положено мужчине, но чаще — глухая тревога, подогреваемая таинственным и ко всему равнодушным гулом раковины.
Что тревожиться? Что непредвиденное и неожиданное может случиться? Он не собирался соблазнять Р., скорее сам был соблазнен ею. А если и нет, то все равно вырван из привычного течения дней и привычного понимания своих обязанностей по ее милости. Сам он помнит это точно — ничего ей не обещал. Они сблизились, не взяв на себя никаких обязательств. Может, опомнившись, потребует она свое? Время шло, Р. молчала. Забыла? Забыла, как таяла в его объятиях! Она не любила писать — сама часто об этом говорила, — но унесшее ее небо висело над головой Алоизаса, как огромное невскрытое письмо. Тоску, презрение, град упреков — чего только не содержало это воображаемое письмо. Неразгаданные намерения Р. особенно омрачали ночи Алоизаса, когда он лишался опоры дневных дел и мыслей. Хватался за ее прощальные слова, отогревал их губами, как вытащенный из холодильника плод. Плод уже не пахнул садом — льдом и химией, — а ведь был же сакраментальный смысл в ее словах. I love you! Я люблю тебя! Хочу быть твоей — не чьей-либо еще! Принадлежать тебе телом и душой! Но как раз этого он и не слышал. Чужая языковая скорлупа ломала зубы.
Усомнившись в искренности Р., Алоизас не сразу засомневался в себе. Отчего он больше страдал: оттого, что она ускользнула из его рук, или потому, что сам стал ненужным Р.? И то, и другое больно било по его амбиции. Он, Алоизас Губертавичюс, выступает в роли отвергнутого и униженного? Ерунда! Смех! Холодный душ по утрам, добавить к зарядке бег — и он, придя в норму, опять будет видеть не клочья тумана, а истинное положение вещей. Ни здравый рассудок, ни дополнительные спортивные упражнения не помогали, понемногу росло чувство вины. Ведь сам он не был готов ответить на ее сакраментальную фразу такой же сакраментальной. Более того, накануне сближения намеревался порвать с Р. навсегда. Долгое время любовался ею, как цветком — яркими лепестками, ароматом! — хотя выросла она отнюдь не в оранжерее. Когда сбросила маску легкомыслия и показала ему другое свое лицо — истинное или тоже ненастоящее, кто знает? — он испугался. Не столько ее, сколько за свой мир, который мечтал создать. В противном случае он удержал бы ее и вырвал бы из закушенных губ оригинал — не английский дубликат. Даже то, что задевало сердечную струнку — ее трогательная охота за рублями, мучения со щербинкой, — втайне смущало его. Признать свою непоследовательность Алоизасу было нелегко. Так же трудно, как и вину. Двойственность необходимо было изжить. Не станешь же строить на треснувшем фундаменте? Избавиться от нее в одиночку он был не в силах. Принадлежал себе не целиком.