Поездка в Обонежье и Корелу

Да не возмущается дух того, кто прочтет заглавие этого очерка — все это вовсе не так далеко от Петербурга, как может показаться с первого взгляда, а если взять еще в соображение то обстоятельство, что «езда на своих в Мордасы» уже отживает свой век на Руси и там, где тащились помещичьи рыдваны со скарбом и 12 дочерьми, там существуют уже вагоны и пароходы, то та неведомая страна, которую удалось мне посетить, и вовсе приблизится всего на 2-3 дня пути от Петербурга. Страна-то, положим, действительно неведомая и притом на столько, что даже, когда обзовут ее официальным её именем, так и то воображению представится лишь тундра, да какие-то заводы, которые очень ценил такой плохой оценщик, каков был Петр. Обонежье, Корела — все это ничто иное, как северный и северо-восточный край Олонецкой губернии. «Беспредельные леса и болота оной», «негостеприимная северная природа сего края», — вспоминаются всякому слова Ободовских и иных, которые хотят описывать местность, сидя в своем кабинете: а тут еще лоботрясная литература пускает в ход шуточки, в роде железной дороги через болотину имеющую везти оттуда одну палтусину, а туда лишь «вьюношей с весьма любопытными провожатыми». Все глумятся или пишут фразы и бредни, никто ничего не знает, а потому и понятно, что собрав в одно целое все, что я видел и слышал вместе в этом самим Богом покинутом крае, я главною целью имел хотя отчасти познакомить желающих с неведомыми странами, находящимися в 2-3 сутках пути от Петербурга, с тем, как живут там люди и как они могли бы жить, если бы Петры родились на Руси почаще, да, вместо русской инертности, ела-. вилась русская энергия, предприимчивость и разумность. Незнание этого края до того сильно, что даже и этот беглый очерк может принести некоторую пользу. Даже и название-то наше известно лишь в администрации, народ же игнорирует это ни на чем подходящем не основанное прозвище и называет край по-своему. Факт этот можно

проследить везде по России — это мероприятия и жизнь, которые сойтись могут лишь при полном обусловлении первых последнею. Спросите крестьянина восточной части Бирюченского уезда: какого он уезда? «з Шереметивщины», ответит он, а о Бирюченском уезде он разве только слыхивал, но представить себе этой фикции не может; все эти: Поречья, Полесья, Залесья — все это продукты жизни народной, действительности, а Охтенские участки, юго-восточные углы Могилевской губернии — это административные фикции, которых народ не знает, которые навязаны ему из кабинетов наших администраторов. Также точно и весь северный и северо-восточный угол Повенецкого уезда Олонецкой губернии слывет в народе за Корелу и за Обонежье, на что конечно народ имеет основания веские, тогда как называть этот край по его административному центру по крайней мере странно, так как пресловутый центр этот насчитывает 40-50 домов, 2 церкви, да жителей душ 600.

Говорят, одно весьма высокопоставленное лицо на предложение побывать в Петрозаводске ужаснулось при одной мысли о поездке в эту болотную трущобу, куда даже, по его мнению, и пробраться-то невозможно, и крайне удивилось, когда ему разъяснили, что можно сесть на пароход у Литейного моста и чрез двое суток быть у Петрозаводской пристани. Подобное мнение о путешествии в Олонецкую губернию довольно распространено и по истине мало кто знает, что путешествие это не только удобно, но и может доставить много наслаждения. Если бы перенести Неву, Ладогу, Свирь и Онего куда нибудь заграницу, то конечно берега украсились бы дачами, замками, деревнями и селениями и сотни пароходов сновали бы взад и вперед, переполненные публикою, отправляющейся в lust-voyage. Но у нас ведь Россия, а публика наша — русская публика и отсюда лень, отсутствие охоты к передвижению, сонливость, апатия, недостаточность желания к восприятию новых впечатлений, косность, отмеченные еще стариком Кошихиным. Русский человек — враг путешествий, он может лишь ездить из Мордас куда бы то ни было и обратно и притом всенепременно с чады и домочадцы, с кузовками, пирогами, подушками. А между тем сколько поистине дивных мест, сколько интересного, непочатого, дикого и величественного находится под боком хоть бы у Петербуржца; но прадедовские поездки в Токсово и отнюдь не далее Сарков — вот все, чем Петербуржец разнообразит свою гнилую жизнь среди вовсе не прекрасной болотины. Для тех, кто не ужасается при слове путешествие и ищет новых впечатлений, мы могли бы рекомендовать две поездки, которые и удобны, и не дороги и прекрасны: пароходом до Петрозаводска, а оттуда в тарантасе по прекрасному природному шоссе на Кивач и Пор-Порог — это одна, а другая из Петрозаводска пароходом же в Повенец, все время причаливая к красивейшему северному берегу Онеги в Киже, Сенной Губе, Усть-Яндоме, Палеострове и Шунге, а из Повенца в экипаже на Масельгу Корельскую и на берега Сегозера в столицу Корелии Паданы. И дешево, и сердито и поучительно, а уж поучительно до крайности, так как тут кстати можно увидать, что может сделать из болотины и дикой гранитной скалы человек энергичный и трудолюбивый, начиная с Великого Петра и кончая тем Фадькой, который теперь разрабатывает свои несчастные пожни; а кстати, среди умиления и восхищения природою, любитель может попробовать Корельского хлеба из сосновой коры с невейкою, Беляевского хлеба малахитового цвета, которым питаются рабочие сего Шивы Олонецких лесов, и наконец попробовать того репного кваску, который безвредно пить может только такое суконное бердо, вместо горла, и переваривать такой жернов, вместо желудка, какими заботливая природа наделила русского мужика.

Рассчитывая заехать в Шлиссельбург на могилу скопческого лже-предтечи Александра Ивановича Шилова, я отправился из Петербурга на маленьком пароходе, устройство которого, грязь и мочивший нас всю дорогу дождь весьма много отнимали прелести у «красавицы Невы». В каюте разговоры о ценах на дрова, а также и о том, как следует учить дураков в среде лесопромышленников, частое посещение буфета мужчинами и сонливость дам, которые у нас на Руси вечно ухитряются проспать или вернее проковыряться носом в колени чуть не всю дорогу, все это заставляло невольно покидать каюту и предпочесть дождь. Нева — действительно красавица; берега живописны, в особенности, начиная с Рыбацкой; по правому берегу проходит бечевник, на реке значительное количество барок, пароходов, плотов; пассажиры-лесопромышленники считают долгом всенепременно справиться у мимо идущих на плотах и барках сплавщиков «чья барка? и, услыхав фамилию, тотчас же в поучение остальным профанам-пассажирам прибавляют: «с Свири значится», или «с Сяси» и т. п. Вот замечательные по местоположению Островки, вот Невские пороги, которых дамы пугаются и потому спешат уйти от греха в каюту.

Большая часть судов (унжаки, тихвинки, сомины, соймы) буксируются пароходами, хотя некоторая часть их предпочитает идти лошадьми; раз только привелось увидать настоящих бурлаков (мологжан), которые на своей несокрушимой спине тащат с Мологи хозяйские сомины. Заметно однако, что бурлачество на Неве отживает свой век и скоро мологская мужицкая спина не без пользы будет заменена более быстрым и сильным двигателем. На волоковых лошаденках сидят бабы или девки, редко мальчуганы; отцы, мужья и братья на судне изворачиваются среди луды (подводные небольшие камни). Далее за Шлиссельбургом никогда не встречается мужчина на волоковой лошади — это чисто уже бабье дело, на Свири и на прионежских реках бабы преимущественно рыбачат и перевозничают; на Вознесенской пристани у парохода нет ни одной лодки с гребцом — все гребчихи, крепкие, здоровые ручные мускулы которых поспорят с мускулами наших невских перевозчиков. От Шлиссельбурга по каналам, по Волхову и по Сяси существует даже насмешливое название «сарафанная почта»; почта эта состоит из небольшой крытой лодки (телятник), прикрепленной веревками к тощей лошаденке, а на последней боком, опираясь ногами на оглоблю, сидит возница — баба. Плата бурлаку и бурлачихе неказиста, но и её бы было довольно, если бы бурлак не представлял красного зверя для всех прибрежных жителей, а бурлачиха не имела бы мужа, который не умеет различать её денег от своих собственных. Бурлаку цена от 4 р. 20 к. до 5 рублей и даже до 6 р. (водовой — тот кто ведет барку, нечто в роде десятского над остальными бурлаками; он знает путину как свои пять пальцев, а своего брата бурлака знает еще лучше; он ренегат, а потому и хуже для бурлака, нежели сам хозяин). Коштованье у бурлаков или, что все равно, судовщиков, по большей части общее артельное; расчет бывает по доставке на место, с допущением заборов и даже переборов, которые в особенности выгодны хозяину, и вот почему: есть перебор — значит и на будущий год закабалена спина бурлацкая; русская натура такова, что редко лишь отлынивает от уплаты долга работой. Баба, девка получают от 2 р. 20 до 3 р. в неделю, но на беду с ними вместе путину по большей части совершают их тятеньки, муженьки и братцы, а так как, как я уже сказал, сии последние разности имуществ нс признают, то и выходит на поверку, что дамы работают в пустую, а кавалеры крайне бесцеремонно рассыпают дамскую трудовую копейку по бесчисленному множеству кабаков, которые, как тенета, расставлены охочими до бурлацкой выручки людьми бурлаку на погибель, а себе на пользу. Интереснее всего то обстоятельство, что количество кабаков прямо пропорционально количеству затруднений при плавании рекою; так напр. на Неве их меньше — и кабаков меньше, на Свири их больше и кабаков видимо-невидимо. Сначала меня изумил этот факт, но какой-то словоохотливый купчик разъяснил мне, в чем тут дело, и затем при каждом пороге я первым делом искал глазами кабака, который и находил не вдалеке, тут же у берега. Дело объясняется весьма просто: подошло судно к порогу — надо остановиться, чтобы или приготовиться к спуску самим или приговорить местного лоцмана (это случается редко, большею «частью на судне лоцманует водовой, который не хуже местных жителей знает всякую луду) — отсюда задержка, гулевое время, а следовательно и позыв на выпивку; судно счастливо спустилось через порог, опасность миновала — ну как же тут удержаться от легонькой выпивки, когда «в горле-тоуже свербит с давишней, которая одна-то заскучала». Таким-то образом спускает бурлак или судовщик хозяйское судно, пообтирает свою спину и раскидывает свой заработок по берегам сплавной реки, по тем местам, где скаредный мещанский умишко, обладающий однако полным знанием его бурлацкой натуры, расставил сети на гроши его.

Нередко по кабакам бурлаки пользуются кредитом — это-то и есть самая главная пагуба бурлацкая, Поразсчелся в конец судовщик с хозяином и понес, положим, домой чуток деньжонок, которые достались ему за вычетом заборов, да прогулов, — а тут-там уплатить надо, в другом месте опять должок есть; уплатил долг и рад бы уйти от доброго целовальника, да тот что-то уж не в меру расщедрился и от себя косушку ставит; выпили — ну как тут не ответить такою же? Ответил, закружило в голове — и к уплаченному долговому четвертаку приплачивается уже чистоганом полтинник, а то и больше; а тут глядишь и еще горе: жена на бечеве избаловалась, тоже иногда выпивать стала, девка, что по осень надо бы замуж отдавать, загуляла не то с бурлаком же, не то с приказчиком.... Бечевник и путина сделали свое дело: судовщик без денег, дома голодно, семья запропала! Спешу впрочем оговориться: иногда-и бурлак, и жена его, и мальчик и девка приходят домой неприкосновенными по части нравственности и с выручкой, да только таких что-то

не часто видишь — видно уж те остаются навсегда сидеть дома, так как им удалось выполнить то, что почти невозможно, а именно и невинность соблюсти и приобресть капиталы. По большей же части судовщик и на будущий год идет в кабалу к хозяину из за летошнего перебора, да зимней уплаты за него податей, и шляется он таким образом аккуратно несколько путин сряду, пока не хватит его в Питере холера или тиф, или же не сорвется он на Калашниковой пристани с переходных мостков и смертью своею не доставит обличителям случай обличить судохозяев в скупости на постройку более широких сходней.

В 15-ти верстах от Шлиссельбурга находятся пески, которые снабжают Петербург песком; у берега чуть не постоянно в продолжение целого лета грузится от 30 до 40 барок(песчанки); работа кипит, слышна ругань, без которой русский человек ничего не делает, да и сделать не может. На правом берегу на сереньком фоне неба выделяются знаменитые «Красные Сосны» — просто на просто оголенные 4 сосны с плохеньким памятничком под ними. Как ни жалко на вид это место, однако оно играет не малую роль в истории нашей родины и запущенность Красных Сосен доказывает только, насколько неблагодарно потомство к тому, кто выдвинул вперед Россию; здесь Петр Великий провел последнюю ночь перед тем, как он со вершил завоевание Ниеншанца, небольшого земляного городка с посадом в 400 домов при впадении в Неву речки Охты. Здесь проведена была, так сказать, последняя ночь старою Россией и следующий день должен был рассеять мрак, царивший над землею русскою. Если Петру не удалось окончательно изгнать мракобесие — это не его вина. Поистине удивительна неспособность русского человека к чичеронствованию. Будь Красные Сосны где-нибудь за границею — сейчас явилась бы тут же гостиница «Belle-Vue», какой-нибудь ветеран показывал бы памятник, окрестные жители стали бы продавать.... ну хоть бы шишки с этих сосен на память туристам, — а тут никто даже и не ведает, про что напоминает этот жалконький памятник. Ведь хотели же срыть дом, в котором пребывал Кутузов, ведь обращен же чуть ли не единственный памятник Петровых деяний на Воронеже «чаус» (цейхгаус) в мойку для шерсти купца капиталиста!

«Говорят, Петр I на этом самом месте ихнюю крепость взяли», пояснял мне какой-то лесопромышленник и на вопрос мой: чью именно? отвечал без запинки: «татарскую». А один так еще бесцеремоннее сочинял окружавшим его крестьянам, что тут Петр Великий свою собаку любимую заставил попов похоронить, — «вот что чучело-то в Армитаже поставлена». Конечно можно самодовольно ублажать себя тем, что в русском человеке замечается полное отсутствие чичеронского попрошайничества, что он не стреляет перед путником и не просит на чай за то, что дал ему возможность слышать раскаты выстрела, повторенные горным эхо, но полное отсутствие знания достопримечательностей края решительно возмущает. Во Владимире мне не могли указать «Золотые ворота», в Новгороде никто не знает, где находится дом Марфы Посадницы, в Софийском соборе мне весьма добродушно показывали на один небольшой колокол и уверяли, что это и есть вечевой; наконец в Валупках, когда я пришел в дом, где остановился Петр, нынешняя его обитательница чуть не выгнала меня оттуда и все повторяла: «какой там Петр Великий! тут и отец мой жил, и дед — все одни Покровские, а Петров тут не было никогда и шляться нечего».

Подъезжая к Шлиссельбургу, перед самым носом парохода открывается небольшая гора, на левом берегу реки. На горе стоит церковь и какой-то каменный дом — это и есть почитаемая всеми скопцами могила Шилова, пособника и верного приспешника основателя секты Кондратия Селиванова — Оспода Исуса Христа Оскопителя. Наняв лодку, я тотчас же снес вещи в какое-то подобие гостиницы и отправился назад на Преображенскую гору. Место для погребения Шилова выбрано, по-истине, крайне удачно: внизу Нева омывает подошву горы; от Невы идет крутой подъем, затем на горе лесок и тут расположена церковь Преображения с кладбищем и богадельней. И церковь и богадельня выстроены одним значительным шлиссельбургским купцом. Долго бродил я среди могил, спрашивал прохожих и наконец совершенно случайно наткнулся на искомое. Шагах в 300 или 400 от церкви, по направлению к городу, на самой маковке песчаной Преображенской горы бросается всякому в глаза когда-то бывший роскошным памятник. Сделан он из гранита; на четырех широких гранитных ступенях помещается гранитный же саркофаг; кругом развалившаяся деревянная решетка, развалившиеся ступени; земля под развалившимися ступенями провалилась, видно отверстие, идущее в глубь могилы — это-то и есть пресловутая дира, куда, по словам всех Ливановых, Мельниковых и К°, скопцы опускают свои бублики, которыми потом и приобщаются, как освященными. На боковой стороне саркофага высечена надпись, гласящая так: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь! под сим памятником погребено тело раба Божия Александра Ивановича Шилова», и ниже: «Предаде дух свои в руце Божии в 1799 году, Января 6 дня, по полуночи в 2 часа, жития его было 87 лет, уроженец Тульской губернии, села Маслова». Судьба этого человека крайне интересна. Долго сидел он в Шлиссельбургской крепости и не дождался царской милости, истекавшей из действительно гуманного и христианского отношения Императора Александра I к расколу или из других причин, еще не достаточно определенных; 18-го марта 1801 года вышел указ об освобождении шлиссельбургских скопцов-заключенников, а в 1799 году, в ночь с 5 на 6 января, Шилов умер. Каким-то образом случилось так, что комендант затруднился, где похоронить умершего арестанта, и послал спросить об этом в Петербург. Шилов, преследовавшийся при жизни, и по смерти потерпел то, чему не подвергается ни один заключенник; целых 12 дней тело его оставалось без погребения, пока не получено было наконец из Петербурга разрешение, выраженное в предписании на имя генерал-прокурора Беклешова от 18-го января, похоронить Шилова вне крепости. Есть предание, что комендант усомнился потому, что и сам был не далек от перехода в ученики Шилова, так как последний сумел подействовать на него отчасти прозорливостью, а больше всего необыкновенным смирением, добродушием и религиозностью. Тихо, скромно происходили похороны и тело предали земле у подошвы Преображенской горы, где и теперь еще можно видеть углубление, которое осталось от бывшей здесь могилы. Прошло три года — времена переменились. Император Александр, проникнутый христианскою терпимостью, не на словах, а на деле, стал выказывать свое человечное отношение к делу веры и свободы убеждений; скопцы вздохнули свободнее и стали хлопотать между прочим «о перенесении» тела Шилова куда-нибудь в более удобное место. Прежнюю могилу его у подошвы Преображенской горы в половодье заливало водой и им удалось выхлопотать у правительства разрешение перенести гроб Шилова на вершину горы. Перенесение происходило уже с помпой; тело при вскрытии гроба оказалось неиспортившимся и по уверению скопцов: «батюшка лежал словно только-что положен, только ноготок на ноге почернел». Но снова невзгода посетила скопцов и теперь памятник Шилова, сооруженный всего в 1829 году, уже разваливается и пришел в совершенный упадок.

Поразговорился я с одним встречным прохожим, который оказался старожилом; порассказал он мне о «чудесной могилке» и о «Божьем человеке» много интересного и к довершению всего оказался истым православным. «Вот», говорю, «дырочка-то это зачем же?» — «А это», отвечает, «народ проделал; много раз зарывали и закладали дырочку от начальства, да все раскапывают». — «Кто же?» — «Да народ-от здешний!» — «Зачем?» — спрашиваю. — «Опущают туда хлеб и иную пищу какую — от болезней помогает: угодил Осподу Богу этот блаженный!» — Вот вам отношение русского человека к делу: апатия ли это только или действительное добродушие? — пусть разбирает, кто хочет. Слова этого старика напомнили мне казус, который мне привелось видеть в Тамбовской губернии: по одной из больших дорог губернии часто проходят обозы с извощиками из татар; раз как-то я был очень удивлен, увидавши, как хозяин постоялого двора стал на вечерней заре совершать по всей форме омовение. «Это что?» — спрашиваю. «И чистота и лепота», — отвечает, «да и для души, говорят, пользительно». Ну, а это что же такое? тупоумие, обезьянство или же неопределенное искание чего то, в чем не дают себе отчета? Скорее последнее, но уж никак не первое. А то так одна старушка в Тамбовской же губернии выискалась, которая прошла в Иерусалим сухим путем и пресерьезно уверяла, что такое путешествие гораздо дешевле стоит, и притом несравненно удобнее. «Да как же ты, мать, шла?» — «А через Капказ, по турецкой земли вплоть до Бирутьева; монах один ихний со мною встрелся, оченно святой человек, так даже весь пляшет, когда Богу-то молиться учнет (дервиш); всеё дорогу со мною и шел, матушка называл — он же мне на прощаньи под Бирутьевым и образочик Егория Победоносца подарил — вон у икон-то постановлен». — «А турки-то?» — говорю. — «Да что же турки? они народ добрый: и кормили, и поили и пары давали». Гляжу — пресловутый образочек Георгия Победоносца, как называла дервишев подарок старуха, — а это персидского изделия жетончик со изображением боя Рустема с драконом. Впрочем что же! съездила же ведь одна калужская баба на телеге в Бар поклониться по обету Николе и осталась крайне довольна и Италией и приемом итальянцев.

На обратном пути к пароходной пристани я разговорился с лодочником, как оказалось, рыбаком: жалобы, жалобы и жалобы. Рыбки стало не в пример меньше; только сиги попадаются, а стерлядки так редко, что и на поди! Палья тоже нынче в глубь ушла, в озеро; а по Неве редко попадается; лососю, что Христовой заутрене, радуешься. Цены на рыбу стоят высокие, да улову мало. Кто прежде на три невода брал, нынче и с одним мается. Кабы рыбка не ушла, жить бы по ценам можно, стерлядь от 75 к. и до 1 р. доходит за фунт при 10-ти фунтовом весе рыбины; сижки до 1 р. на месте продаются фунтов 4-5; на лосоську спрос велик, да руки коротки. Хуже жить стало; пароходов развелось много — отбили работу у прибрежных жителей, живших бурлачеством, всю рыбу угнали из этих мест. — «Ну а сачите рыбу?» — спрашиваю, и мне с усмешечкой отвечают: «Как не сачить, сачим». Сами понимают, к чему клонится мой вопрос, сами над собой же посмеиваются, а от саченья не отстают — так, дескать, деды жили и внукам наказали. «Отчего, — говорю, — другим чем не займетесь?» — молчат, будто не слышат, о чем я их спрашиваю.