Поездка в Обонежье и Корелу
Шрифт:
VI
Сам по себе Шлиссельбург свой век отжил и ровно никакого значения не имеет, разве лишь как резерв для Петропавловской крепости. Как транзитный пункт, он также особенного значения не имеет и притом потому именно, что находится всего в 62 верстах от Петербурга. Тем не менее город или, вернее, самая набережная оживлена; толкутся, ругаются; пароходчики условливаются с судохозяевами, а потому набережная есть царство могарычей, а следовательно и, обязательно выстроенных для означенной цели, кабаков и трактирчиков, сильно смахивающих на простые заведения. Жизнь выработала здесь особую профессию, особый разряд людей — сводчиков. День-деньской бродит сводчик по набережной, заезжает часто и на самое устье, чтобы справиться, кто хозяин идущей барки, и между разговорами разузнать, не понадобится ли буксир. По большей части сводчики — бывшие заседатели и то чиновничество, что встречалось, бывало, лишь в уездных городах; все судохозяева им знакомы; хозяин для них — Илья Иванович, Федор Петрович — для хозяина они — Фаддеич, Мосеич, а то так и запросто черт корявый, строка и т. п. С бурлаками-судорабочими сводчики друзья-приятели, пьют, гуляют, а вместе с тем и «подъяферивают дельце». За все про все — косушка, гривенник, а под добрую руку, да в счастливый час и двугривенный и с судохозяина и с пароходчика.
VII
На большом пароходе вышли мы в Ладогу; озеро, как нарочно, было весьма милостиво и потому качало не так, как оно имеет обыкновение. Ладога — озеро такое, куда цивилизация проникла; промеры сделаны, построены кое-где маяки (хоть и не много, но все лучше, чем ни одного), так что по нем ходить можно без опаски; правда, озеро это иногда и сшучивает такия шутки, что сводит например пловучие маяки чуть не с версту от того места, где от начальства им стоять положено, как и случилось с одним пловучим маяком, но дело все-таки обошлось сравнительно довольно благополучно, если не считать, что пароход, шедший в это время к Сермаксу, взобрался на место маяка и сел на луду. Изредка встречаются парусные суда, большая же часть их или не отваживается отходить далеко от берега, или же предпочитает идти каналом. Благодаря промерной экспедиции и берега озера определяются; определены между прочим несколько новых астрономических пунктов, сделаны глазомерные съемки в некоторых местах, а кое-где так даже и неглазомерная. И тут случились казусы, которые делают из карты Шуберта какую-то «пробу пера» и ничего больше; так напр. граница Финляндии отодвинулась на основании съемки почти на 3 версты западнее; при дальнейшем путешествии ошибки Шуберта сделались ясны и мне, да притом и не такие, а побольше. В народе на севере знают о существовании карт, знают и про ошибки, в них встречающиеся, толкуют и вот что: «да нельзя и не ошибиться! нешто они сами везде побывали? пораспросят, пораспросят — ну иной дуром и скажет, а они на бумаге вырисуют». В иных местах нам просто кажется, что местности наносились с Большего Чертежа, до такой степени новые карты и чертеж сходны в своих ошибках.
VIII
К вечеру пароход пристает к Сермаксу, который конечно сделается со временем городом, так как он расположен на устье Свири и притом при конце каналов Петра и Александра U; все, что ни идет к Петербургу снизу, должно побывать в Сермаксе — сама природа указывает в этом месте быть городу. Еще Петр Великий заметил это место и немало пробыл в нем, задумывая вероятно обходную канализацию Ладоги. Из письма его к Головину можно видеть, что сделал в этих местах Петр и как он вообще путешествовал по России. «В езде нашей ни единого порога не видали, только два перебора на Сиговце, и кроме того места везде ночью идти можно, и мы шли: не изволь лоцманов-слушать; кроме тех двух мест, изволь идти ночью». Таким образом мы видим, что войско и свита оставались назади, а Петр шел передовым, готовил путь задним; он ехал по Свири в лодке, наблюдал, измерял и, как говорит предание, не смыкал очей и ночью. В Сермаксе неутомимый Петр должен был пробыть целых 10 дней, а для такой натуры, какова была его, потерять 10 дней — много. «Сильно разгневался Осударь — рассказывает народ — на Ладогу, что она его не пущает дальше погодами, не стер пел, вышел на берег и высек Ладогу плетью — и стала Ладога смиряться и поветер подул, с ним видно и озеро-то спорить не осмеливалось. Ну и то сказать: к делу шел — за дело и сек».
IX
Утром часов в 5 пароход пристает к Лодейному Полю, новому памятнику Великого Петра. Во время замечательного путешествия своего из Архангельска до устья Свири Петр восхитился изобилием и ростом первобытных лесов, растущих в этих местах и близ деревеньки Мокришвицы, где теперь стоит город Лойденое-Поле, в 1702 году заложил корабельную верфь, назначив начальником её поручика Меньшикова. Здесь выстроены были походный храм и дворец на время пребывания Петра на верфи, а в 1703 году строились уже корабли. Петр понял всю важность быстроты работы, часто понукал в письмах своих Меньшикова; натура его не выносила откладки дела в долгий ящик, он сам первый показывал пример энергии и трудолюбия; огромные деревья свезены были на ближнее поле, засеянное рожью; из Карпоголя, Белозерска и Пошехонья явились рабочие; Петр сам приехал в Лодейное Поле, заложил собственноручно 6 фрегатов и 9 шняв, и в сентябре 1703 года возвратился в Петербург на первом построенном на Лодейнопольской верфи фрегате «Штандарт», который и был первым
русским кораблем, вышедшим под императорским флагом чрез Ладогу и Неву в Балтийское море. Истинно, стоит лишь проехать до Петрозаводска, чтобы изумиться великому уму, силе воли, несокрушимой энергии и огромному запасу практичности Петра: Петр и теперь, как деловой человек, был бы таким же анахронизмом, каковым он являлся в свое время. В настоящее время городок Лодейное Поле состоит лишь из нескольких домиков и вся былая жизнь его перешла в конечные пункты Свири — Вознесенье и Сермакс; Лодейное Поле теперь ни более ни менее, как промежуточная станция для судов и пароходов, направляющихся в Петербург. Близ собора на горе виднеется какой-то обелиск, который бросается в глаза всякому подъезжающему со стороны реки к городу. Обелиск этот сооружен частным лицом, которое отдало этим дань удивления пред гением Петра; на обелиске сбоку вставлен медальон с барельефным изображением его, на верху приделан неизбежный двуглавый орел, а внизу надпись, которая гласит следующее: «На том месте, где некогда был дворец императора Петра перваго», и далее: «Да знаменует следы Великого сей скромный простым усердием воздвигаемый памятник». В Лодейном Поле нагрузили на пароход несколько кусков великолепнейшего гипса, который начинают в настоящее время разрабатывать близ Олонца; гипс этот превосходной доброты и крошится между пальцами без всякого усилия. Находка хороша, но кто знает, не заглохнет ли и эта. сторона народной промышленности и это средство к прокормлению бедного населения, как заглохли в этом краю Новейецкие медные рудники и Тивдийские мраморные ломки, достоинству которых поистине можно изумиться. Второй только раз всего принимает пароход этот груз, а потому никто и не мог сообщить нам несколько более подробных сведений о самом местонахождении гипса, а также и для какой потребы понадобился гипс в Петрозаводске; разве для заводов?
X
С Лодейного Поля ездят в знаменитый Александро-Свирский монастырь. Александр Свирский пользуется необыкновенным почтением со стороны населения всего Обонежья, что и объясняется при ознакомлении с его жизнеописанием, из которого можно видеть, что он всегда являлся защитником народа пред властью и теми немногими помещиками, которые были в его время в этих местах. Святой этот и все остальные пустынножители Обонежья заслуживают всеконечно и главным образом почтения как первые колонизаторы и проводники культуры в дикую среду былых обитателей берегов Онего и близлежащих местностей. Начиная с XI века, когда новгородцы покорили финские племена, обитавшие в северном поморье, в Обонежских пределах начали появляться страдомые деревни. Новгородские посадники, архиепископы и все знатные и богатые люди приобретали здесь земли, леса, реки, озера; заводили рыбные и звериные промысли и посылали сюда «удалых добрых молодцов» для управления своими угодьями и промыслами: так, Муромльским островом, напр., издавна владело колено Ивана Захарьева; Ошевенские земли, по Чурьюге реке, издавна принадлежали боярыне Анастасии, жене Ивановской, и были тут у неё не только пустые наволоки, но и деревенька Лисицинская. Но таких поселений до половины XV века было очень немного, да и те состояли из одного или двух дворов и разбросаны были одно от другого на весьма далекое расстояние. Кругом починков была сплошная лесная глушь; даже угодья и урочища, которые существовали в этих местах, назывались не иначе как: «лешие реки, лешие озера, полешие леса» и т. п. Ясно, что чем пустыннее была Обонежская сторона, тем сильнее привлекала она к себе взоры и сердца людей, которые недовольны были средневековым разладом общественной жизни в городах и селах, и вне их искали нравственного совершенства и мира душе своей, а для этого последнего представлялось наилучшим — раз навсегда покончить с миром и идти в Обонежье. Хотя удалые новгородцы и покорили себе Обонежские земли, но на них долго жили еще финские племена: Лопари (в Повенецком уезде до сих пор существуют Лопское озеро, Лоп-наволок и селение Лопское, все это в Даниловской волости), Чудь и иные «карельские дети». Кирилл Челмогорский в пределах Каргопольских встретился с Чудью белоглазою, еще не просвещенною крещением; еще в XIV веке Лопари и Чудь, обитавшие по берегам Онеги, оставались в язычестве, в 1227 году Святослав новгородский распространял уже христианство в северных окраинах обширной земли новгородской; промышленники новгородские, предпринимая скца экспедиции для торговых и промышленных целей, вывозили с собою и священников, как для насаждаемых ими в Обонежье колоний, так и для пропс^еди язычникам. Но ни князья новгородские, действовавшие не без участия внешней силы и принудительных мер, ни промышленники, наблюдавшие здесь главным образом свои коммерческие расчеты, не могли сделать многого для христианского просвещения края. С большим усердием, с большею любовью к делу, да и с большим вследствие этого успехом потрудились в этом великом деле Обонежские пустынники. Простотою отношений, любовью, трудолюбием и желанием добра они обращали невольно на себя внимание лопских, чудских и иных «детей корельских». У них не было иного оружия, кроме слова любви и утешения, и иной силы, кроме нравственной. Сначала, конечно, не обходится без более или менее печальных недоразумений и столкновений с непрошеными гостями; дикари ожесточаются против новых пришельцев и проповедников новых, неслыханных доселе истин; жгут их хижины, грабят «животы», грозят смертью, убивают даже; но страшное терпение и невозмутимая кротость проникнутых истинным желанием добра пустынников мало-помалу удивляют врагов; дикари удивлены, ошеломлены; они с любопытством начинают всматриваться в их жизнь, бесконечная любовь поражает их и, наконец, заметив в пустынниках полное отсутствие против себя всяких враждебных помыслов, начинают входить с ними в более близкие сношения, обращаться к ним за советами и помощью в своих нуждах и делах житейских; они находят в них, вместо врагов, своих благотворителей, которые с самоотвержением служат их выгодам и пользе; дело сделано, — дикари полюбили человека, а за ним полюбят и то, чему он их научит. Пустынник на месте своего поселения обыкновенно ставил крест, иногда даже и часовню и малую «хижу». По мере того, как становилось известно его жилище, к нему собиралась братия, устраивался монастырь, расчищались пашни и культурный передовой пикет получал начало. Около них устраивались новые починки, поселения, деревни, так что монастыри всегда становились центрами наиболее населенных местностей края; таким образом все селения, которые с течением времени царскими грамотами подчинены были суду настоятелей Муромлянского, Палеостровского, Кенского и других монастырей, первоначальным своим основанием обязаны были пустынникам. По преданию, напр., братство Лазаря Муромлянского состояло из 800 человек и из него со временем составились целые приходы. Завистливое око Москвы не могло спокойно глядеть на возрастающую монастырскую колонизацию Обонежья и уже в XVI столетии ограничивало заботы Обонежских пустынников о колонизации края; так напр. еще в 1557 году царь Иван Васильевич Грозный писал в Спасский монастырь на Важену озеро: «ты бы, игумен Никифор, в той пустыне жительствовали и строили по монашескому чину и тот черный пашенный лес расчищали и пашню к монастырю своему пахали сами своими руками, а не наймом и без подмоги, а деревень бы есте. и починков на том лесу не ставили и крестьян бы есте на тот лес не призывали». Ясно впрочем, что все подобные указы хорошо было Ивану писать из Москвы, на самом же деле места населялись, шли и крестьяне на вольные, «Св. Троицы» починки, и указы существовали только для того, чтобы дьяки на Москве без дела не сиживали; жизнь брала свое и царский указ не мог уничтожить того, к чему тянуло народ. Устрояя, если можно так выразиться, церковные колонии, Обонежские пионеры-отшельники являлись вместе с тем не только организаторами, но и основателями первоначальной культуры и гражданского развития края. Таким образом известны акведуки Зосима и Савватия, кирпичное производство игумена Филиппа. Чудь белоглазая, обитавшая в Обонежье, была в несказанной дикости. Она жила, также как и Лопари, в подземных норах и пещерах, боготворила все, чего боялась или не понимала и что ей нравилось, и питалась сырым мясом зверей, птиц и рыб. До сих пор еще народное предание помнит места, где жили эти дикари, и в настоящую пору указывают, говорят, в Каргопольском уезде следы их нор и пещер.
Привлекши к себе дикарей, пустынники знакомили их с элементарными культурными знаниями и приучали их направлять производительность природы на улучшение своего материального быта; так Кирилл Челмогорский приучает лопарей употреблять для вскапывания земли кочерыгу, Тарасий Пияльский научает тамошних жителей вываривать соль из воды одного ключа и т. п. Наконец, нельзя не сознаться, что обители обонежских отшельников были единственными проводниками грамотности в роды финских народцев. Такими-то пионерами цивилизации и были: Кирилл при подошве горы Челмо, Корнилий на Палеострове, Лазарь на острове Муромле, Александр Ошевенский на реке Чурьюге, Пахомий на Кене, Александр Свирский, любимец народный, вечный стоятель за бедного человека, Никифор и Геннадий на озере Важене, Адриан на берегу Ладоги, Афанасий на Сяндемозере, Иона на Яшезере и Макарий на озере Высоком.
XI
Если Нева уже названа красавицею, то Свирь всеконечно больше её заслуживает этот эпитет. Свирь почти вдвое уже Невы, хотя и не везде, но зато, где у Невы лишь намеки, там у Свири действительность. Нева красуется рощами — Свирь почти сплошь обрамлена прелестнейшим лесом; берега Невы картинно возвышаются над уровнем воды — на Свири обрывистые берега переходят уже в скалы; вода промыла эти скалы и обнажила напластования; цвета пластов то и дело меняются, одна картина уступает место другой, еще более красивой; на Неве сотни кабаков, этих признаков бечевника, — на Свири их тысячи; Нева обладает лишь намеком на пороги — на Свири пороги представляют уже «действительную опасность; пароход то и дело свистит, останавливается и принимает местных лоцманов с бляхами на груди, капитан не сходит с мостика, а лоцмана так и вперяют глаза вперед; быстро, под ловкими поворотами руля, несется красивый и большой пароход чрез журчащую луду; вот так и кажется, что сейчас ударится о камень, но ловкий маневр лоцмана — и пароход повернул в бок. Масса судов встречается с нами то на бечеве с сарафанницами за погонщиков тощих волоковых лошаденок, то на буксире у малюток-пароходов. Вот пароход остановился как раз перед порогом — надо дать пройти по опасному месту каравану из 25-30 унжаков, нагруженных низовою пшеницей; на палубах унжаков сидят не у дела парни, наигрывая на всероссийской гармонике плясовую, а девки и молодухи пляшут нижегородскую пародию на французскую кадриль. Ни удали, ни действительной веселости; не то они это перед пароходом вздумали пощеголять своим уменьем, не то и в самом деле обезьянство взяло верх и изгнало русский танец.
Далее по реке движется что-то неуклюжее, странное, некрасивое — это сомина с Соловецкими богомольцами. На небольшой барке, вроде тех, которые зачастую можно видеть приходящими вечером со взморья и других тоней к Петербургским садкам, столпились на палубе 60-70 человек обоего пола; ни на ком лица нет, да оно и понятно, потому что все эти добровольные страдальцы вытерпели в пути то, что снести может не всякая натура: и голодно, и холодно, и болезни — все это сделало из них каких-то живых мертвецов. Путь их лежит из Петербурга на Шлиссельбург, Сермакс, Вознесенье, Петрозаводск, Повенец и далее, через Сороку преимущественно (редко на Суму и еще реже на Нюхоцкую слободу), по Онежской губе на Соловки; стоит только увидать их, возвращающихся по Свири, чтобы представить себе, что они должны вытерпеть, едучи по каналам. Медленно двигается мимо нас эта барка и, трудно поверить! — страшное зловоние обдает нас! Грязь царствует на Соловецкой сомине, разврат производится открыто, недостаточность питательной пищи, недостаток и теснота помещения с своей стороны помогают делу — и тиф, холера, цинга и сифилис царят между богомольцами. Из 70-80 человек, отправляющихся на Соловки, достигают Петербурга 50-60, а остальные, вместо Соловков, попадают, если не в Елисейские поля, то наверное на кладбища, находящиеся по дороге. Странно! отчего бы, в виду огромного количества богомольцев, ежегодно отправляющихся на Соловки, не устроить этого путешествия как-либо поудобнее, напр. хоть бы отправлять особые богомольческие пароходы до Повенца, вроде тех, которые известны в Америке под названием эмигрантских? Что же гонит большинство богомольцев, тащащихся на сомине в Соловки? — Обычай, неохота к труду, номадность, которая осталась еще в характере жителей кой-каких закоулков нашей родины; едет туда баба, которой надоела её многотрудная жизнь в семье, купчиха, лоснящаяся от жира, но не имеющая средств для одиночной поездки, отлынивающие от дела парни, которые, напр. в Воронежской губернии, под названием «походчиков», шляются всю весну и часть осени «по праздникам и иконам», да девки и молодицы, которым слишком часто начинают сниться гласы трубные, фимиамы и т. п., или, вернее, те, которым «маменька не велит».
XII
Вся Свирь закуплена лесопромышленниками; в особенности имена Гр. и Бен. царят всюду; Гр. и Бен. — боги свирские, и народ поставлен решительно в сомнение, кому выгоднее молиться: им двоим или Александру Свирскому. Патрон свирских жителей и в особенности судоходов — Александр Свирский, уважаемый во всем Обонежье (Заонежье почитает своих святых, Палеостровских и Каргопольских). Предания о нем до сих пор живут в народе, и в особенности лежит к нему сердце народа, потому что, как было уже выше замечено, он всегда был заступником его пред немногими, но полновластными тогда помещиками. Интересно весьма то обстоятельство, что местным здешним святым никаких служб долгое время не существовало, даже не имелось вовсе и житий некоторых из них; так напр., один монастырь получил службу его основателю и святому от беспоповщинских раскольников поморского согласия, которые в ту пору не были гонимы и потому находились в приязненных отношениях к обитателям монастыря. Монастырь Александра Свирского расположен всего в 6 верстах от берега Свири в прекрасном месте; он состоит собственно из двух монастырей, которые построены у озера Святого; преподобный никогда не хотел принять на себя сан игумена и только силой почти заставили его согласиться на это неприятное для него звание — «сам старостой не был, так и всех старост не любил», говорит народ. В настоящее время монастырь этот может считаться первым по богатству во всей Олонецкой епархии, которая впрочем далеко не может похвастаться богатством. Говорят, что уже решено устроить при монастыре школу иконописи, которая, по уверению монахов и их управителей, должна принести огромную пользу краю. Насколько верно это убеждение монашествующей братии, предоставляю судить читателю, которому однако напомню, что значительная часть Олонецкой губернии населена раскольниками, которые не примут произведений Александра-Свирского искусства, и что в крае вообще школ крайне мало.