Поездка в Обонежье и Корелу
Шрифт:
XXVI
От Сунского погоста почтовая дорога идет чрез наволок, т. е. горою, но все, кому случается проезжать здесь, предпочитают нанять в Суне лодку и доехать до Кондопоги озером или, вернее, Сунской губою. Дикая прелесть берегов вполне искупает те полчаса, которыми путешествие на лодке разнится от сумасшедшей езды с горки на горку. Мы впрочем несколько удлинили путь, так как заехали на Нигозеро, находящееся верстах в 6-ти от Сунской губы. Дело в том, что по рассказам местных жителей на Нигозере есть следы какой-то свайной постройки, которые с незапамятных времен в виде свай торчат из под воды. рассказы эти заинтересовали нас, и мы решились пробраться через Нигозеро в Сандалозеро. Правда, при самом въезде в озеро на юго-восточном конце его нашли мы какие-то торчащие из воды сваи; пробовали рубить их топор не берет, но утверждать, что это следы свайной постройки озерного человека, было бы слишком смело, так как при самых тщательных раскопках на берегу, к которому подходят сваи, мы ровно ничего не нашли. Вернее всего, что сваи эти или поддерживали во времена оны какой нибудь мост, или просто остались от рыбного садка, которых в этой местности встречается очень много по устьям рек, в малых озерах или ламбах с проточною водою и наконец по губам, в которые впадают рыбные реки. Тут же невдалеке от Нигозера возвышаются холмы, которые представляют собою отроги Масельги; мы отправились осмотреть их, так как в этом месте значится по официальным сведениям ломка аспида. [10] Аспид действительно есть, и притом превосходной слоистости; но ломки, при всем нашем желании, найти не могли. Нигозерский аспид ждет еще предприимчивого человека, которому вздумается приняться за его разработку. Здешний аспид отлично пишет и нам не раз случалось видеть ребят, которые употребляли его для этой цели. Местные жители, правда, ломают его и употребляют на разные поделки; мы видели грузила аспидные, ступени, точила и даже ручной жернов. Доставка аспида нигозерского с места ломки на берег Кондопожской губы чрезвычайно удобна, так как Нигозеро соединяется с водами Онежского озера протоком, который стоит лишь прочистить несколько, и тогда Нигозеро и Сандалозеро, а следовательно и Тивдийские мраморные ломки, будут иметь прямое водное сообщение с Онегою, а следовательно и с Петербургом. Сама по себе Кондопога ничем особенно не замечательна, кроме разве церкви, которая по народному преданию выстроена была на задушбину Грозного царя. «И по сие время в ночь на Ивана идет в церкви задушбинная служба, слышен звон колокольный, хотя местный священник и не служит в это время. Никто не помянет Грозного царя, по всем церквам ему говорят анафему-проклят, а ведь он великий строитель был церковный, так у нас он себе задушбину и строит». Откуда явилось такое предание — неизвестно; но церковь действительно весьма древняя, с крыльцами и переходами. В синодике одного из крестьян действительно я нашел на первой странице: «Раба твоего Иоанна, царя и великого князя всея Руси помяни Господи во царствии Твоем». Так ничего и не разъяснили нам в этом странном факте поминовения Грозного, тем более, что священник местный был в отсутствии.
10
Аспид — шунгит (прим. ред.).
XXVII
С Кондопоги дорога круто поворачивает на север для обхода Сенной губы, которая далеко вдалась в материк. Отсюда начинается корельское население вплоть до Кяппесельги включительно, хотя и обрусевшее до забвения своего родного языка. Тип кореляка сохранился еще и в Мянсельге и Кяппесельге, хотя и переходит весьма заметно к общему кряжистому северно-великозерскому русскому типу. В Кяппесельге удалось нам разговориться с одним весьма интересным странником, отправлявшимся в Петрозаводск из прикемских стран. Из его рассказов мы убедились, что Даниловский погром 1854 года не принес никакой пользы, так как раскол ушел в самого себя, съежился и держится теперь крайне осторожной тактики. Скиты существуют, но ни одному ретивому пастырю, ни одному алчущему наград чиновнику особых поручений не придет в голову искать их, а тем более разгромлять, так как к ним едва-едва можно добраться. Тот же Даниловский погром совершенно во вред православию подействовал на гонимых беспоповцев; значительное число их, не видя никакой терпимости и подвергаясь лишь одним угнетениям, ушло в более безысходные и суровые секты, как-то: в христовщину и в странничество или в Спасово согласие. Тот, кто прежде был беспоповцем, и теперь им же остался, но скрывается, надевает на себя ненавистную ему маску православия и, считаясь по спискам православным, от всей души ненавидит духовенство и насильно навязанную ему религию. Можно смело сказать, что по всему пути от Петрозаводска до Повенца и далее на восток и на север нет православных, тогда как по спискам они значатся. Понравился поп крестьянам, и вот они решают чем-нибудь отблагодарить хорошего человека; в один прекрасный день является к нему гурьба людей и объявляет, что они хотят «воссоединиться с Святою Церковью»; поп рад, хотя и знает прекрасно, что это только личина, отписывает по начальству и получает или просто благодарность, или скуфейку, или иную какую-либо награду; новые дети церкви записываются в исповедные списки, и пошел поп отмечать против их имен: «не б. по нерадению». Гнусность за гнусностью рассказывают нам о Даниловском погроме, и приходится нашему брату краснеть пред этими «погибшими для Христа» людьми за нас, «православных христиан». В своем месте мы расскажем кое-что из этих гадостных, отвратительных фактов глумления сильного над слабым и беспомощным.
XXVIII
После 5-ти часовой езды по отвратительной песчаной дороге, когда ямщик решительно обобьет всю свою погонялку об спину не мудрой измученной лошаденки, путник прибывает в Лижму, селение, где приходится версты две ехать между огромных гор досок. В стороне от дороги видны несколько холмов значительной вышины престранного бланжевого цвета; вы подъезжаете ближе и замечаете, что холмы эти образовались из древесных опилок, которые гниют здесь не у дела. Во всей Пижме земля покрыта на четверть опилками, которые порождают мириады крайне назойливых насекомых. Лижемский завод, как и остальные заводы на берегу Онежского озера, действует водою. На нем постоянно работает от 20 до 50 рабочих, которые получают заработной платы от 40 до 80 к. за день. Между прочим не можем не припомнить об одном поразившем нас обстоятельстве, которое показывает, как богат здешний край еще лесом и как варварски относятся заводчики к лесу. Будучи на одном заводе, мы испугались не на шутку, когда увидали огромный столб дыма, поднимавшийся среди дощатых «этажей». Крайне заинтересовавшись этим обстоятельством, мы отправились по дощатой настилке к тому месту, откуда валил дым, и увидали огромнейшую яму, в которой свален был брак из досок и горел огромным пламенем. «Что это?» удивились мы. «А это брак, горбыли сжигаются!» преспокойно отвечал нам сопровождавший нас приказчик. «Зачем же это?» «Да куда же их девать? и то уж вон как все загородили». «Да ведь посмотрите! горит настилка, которая ведет на завод! вон и опилки загорелись!» думали мы напугать приказчика. — «Эка невидаль настилка! Сгорит, так и новую выстроить не долго; а опилки-то пусть их горят, может с ними и блохи сгорят! нам же полегчает.» Где же тут вводить рациональное лесное хозяйство? Где же тут бережно пользоваться лесом, когда тысячи тесин сжигаются, потому что их девать некуда? когда огромная дощатая постройка не ставится ни во что — выстроим, дескать, новую?
XXIX
Весь путь от Петрозаводска до Повенца, как и многие иные селения в Олонецкой губернии, полны воспоминаниями о Петре Великом; здесь он крестил у мужика, там он выпил, угостил, балагурил с хозяйкой, толковал о делах с хозяином; то и дело, куда ни приедешь, — глядь, хозяин допьет чайку с портвейнцем, раздобрится и сейчас припомнит: «Вот, постой-кось, я тебе принесу!» Пойдет и тащит из посудного шкапа какой-то стаканчик. «Вот из этого самого стаканчика своей анисовочки выкушал». Ставит стаканчик на стол бережно, словно святыню. Помнит народ, что Петр любил видеть все так, как оно есть на самом деле, а не так, как угодно будет приготовить к его приезду разным ярыгам, мелким и крупным. Ехал раз Петр вместе с Балакиревым, подъезжают они к селу, а село-то за наволоком — его и не видать. «А далеко ли до погоста?» — спрашивает Петр. — «Ишь близехонько!» отвечает Балакирев — «вон видать, как ярыги по подвалам прячутся». «Не любил Осударь, чтобы на его пути ярыги да становые попадались». И про Балакирева помнит здесь народ и уверяет, что он сопровождал Петра в его походах и поездках по Олонецкой губернии. «Раз побывали они с Осударем у попадьи, а ей бедной нечем угостить дорогих гостей — она и поднесла им кваску репного, да такого, что воды-то в нем больше, нежели сочку репного. Напились, да и поехали. Отъехали может версты 3, а Балакирев все молчит, да за живот хватается. Осударь — тот и руки от живота не отымает. Как вскочил Балакирев, да бежать назад к попадье. Прибежал. «Матушка, а матушка! Не нудись о том, почему твому брюху тяжко — твому квасу от воды доспело!»
XXX
Олонецкая губерния, и к тому же в особенности северная часть её, представляет собою как бы продолжение финляндской природы. Масельгский хребет, который проходит чуть не по всему Повенецкому уезду, дает небольшой отрожек, который, под именем Сунских гор, проходит по северной части Петрозаводского уезда и, постепенно склоняясь к котловине Онежского озера, образует в северном конце последнего ряд мысов, кос, заливов, губ и бухт.
От этих главных кряжей по сторонам всюду тянутся малые холмы, известные под именем сельг. Сельги всегда тянутся приблизительно от северо-запада на юго-восток, и вся местность Повенецкого уезда представляет собою как бы только-что вспаханную почву, где навал представляют собою сельги, а нарез — те болотца, которые всегда находятся между двумя параллельно друг другу тянущимися сельгами. Едва только сельга встретит на пути своем реку, как выступит в русло с берега высоким наволоком и затруднит течение реки камнями и лудою; редко река уступит и потечет по направлению самой сельги, чаще всего река роет сельгу, делаются пороги, которые и виновны в том, что огромные реки севера не пригодны для судоходства и не приносят той пользы краю, которую по размерам своим могли бы приносить. Русский человек, придя в эти места, всегда обходил тщательно сельги и старался устроить свое жилье где нибудь на наволоке, вдающемся в реку или в озеро, или прямо таки при каком нибудь озере, при какой-нибудь губе или реке. Отсюда мы и видим, что все русские поселения носят в названиях своих эту черту русского характера; мы то и дело встречаем: Габ-наволок, Лоб-наволок, Пергуба, Сенная губа, Лижма губа, Остречье, Выг-река, Святозеро, Выгозеро, Котошозеро, Машозеро и бесчисленное количество таких наименований местности, и можем быть вполне уверены, что все поселения с такими названиями совершенно русские. Наоборот, финн не любил воды, видно потому, что по воде к нему чаще всего мог подобраться враг его, русский поселенец; финн вечно заберется с своим поселком на горушку и именует свои поселения Мянсельгою, Масельгою, Кяппесельгою; а то, так вздумает убраться на возвышенный остров посреди озера и тогда называет свой поселок Воцемасари, Кюлосари и т. п. прозвищами. Правда, встречаются финские поселения и на озерах, у берегов их, но, видно, давно уже изгнаны отсюда финны и только одно название осталось в воспоминание того, что когда-то жили здесь финны. Вожмосалма уже при Петре была сплошь заселена русскими. Многие любители обретать то, чего на самом деле нет, ужасно обрадовались, что в названиях некоторых местностей Повенецкого уезда они нашли намек на проживание здесь остатков бывших хозяев здешних мест — лопарей, но в том-то и дело, что все эти названия крайне сомнительного происхождения и вряд ли намекают на прежних обитателей. Дело в том, что народ в Повенецком уезде отлично выговаривает, и потому каждому невольно бросается в глаза та буква, которую он употребляет в названиях: Лобский песок, Лобнаволок, деревня Лобская, озеро Лобское и т. п. Дело в том, что до сих пор еще говорят в Повенецком уезде про болото, которое начинает порастать порослью, мелким ельничком и березничком, что болото «залобилось». Залобился и песок на берегу Повенецкой губы Онежского озера, а отсюда быть может и назвали местность Лобским песком. Не станем уверять, что оно именно так и есть, но скажем лишь, что народ о лопарях давно здесь и думать забыл, а названия всех вышеприведенных местностей отнюдь не исходят из многомудрой главы землемера или помещика, как это случается в центральной и южной России, а прямо выходят из народа, который решительно ничего не помнит о лопарях, обитавших когда-то по берегам Онежского озера.
Охота прозывать свое сельбище по имени речки или озера или приурочивать название местности к какой нибудь особенности в ее конфигурации, или к какому нибудь случившемуся здесь, иногда самому простому факту не в новину русскому человеку; всегда и везде поступал он так и в иных местах сохранились даже прекурьезные предания о происхождении того или другого прозвания местности; так и здесь русский человек или по памяти передает из рода в род или же приписывает действительно существовавшему лицу свои собственные измышления; следует заметить, что Заонежье описывал в 1628 году писец Никита Панин, да «для помощи ему придан подьячий Семен Копылов»; народ помнит Панина и уверяет, что он никогда не затруднялся давать местности прозвание — очень находчив был. То и дело слышишь из уст народа рассказы о том, как Панин «деревням имена давал» и иногда в рассказе слышится уже позднейшая сатира на жителей, остроумно приуроченная к имени Панина. Против Козыревского селения есть остров, длиною в 2 версты и шириною в 150 сажень; испокон веку владели этим островом крестьяне Мальковы, владели бесспорно на займищном праве: пришли, сделали пал и на огнище стали сеяться и кормиться. В старину старые люди толкуют много было здесь гадов всякого рода, словно их несли над этим местом в кузове, да ненароком вывалили; но вот является в этих местах писец Панин, охотник не малый до земляники, увидал на острову землянику, вышел на берег и стал было брать ее; потянулся он к одной ягодине, — глядь, а к его руке змиюга тянется. «Вон, проклятый, с этого острова!» закричал Панин и с тех пор не стало здесь ни одного гада. Панин ездил здесь, видимо осматривал, вникал, расспрашивал и вот фантазия народная придала ему волшебную какую-то силу. Ездил, говорят старые Обонежские люди, писец Панин от самого царя давал имена и прозвища на села, деревни, реки, озера и наволоки. «На Кижском подголовке был он во время лета. Приехал в одну губу и увидал человека, мужчину, с женою сено кучат: «быть этой волости, сказал он, Сенная губа». Поехал он к Спасу Белому; подъезжает к деревушке и только было хотел скликать народ в суём, как видит — человек в кузнице кует косы: «а не надо, ребята, говорит он, беспокоить народу, собирать в один дом; пущай названье деревни — Кузнецы». Переехал дальше, полверсты места — другая деревушка, дворов семь; как назвать?» Вышел на берег царев писец, видит — ребята балуют — берестяна коробка в воду пихнута: «пусть же, сказал он, эта деревушка по названию — Корба». Отъехал полверсты вперед, увидал опять домы и куёк (гагара) в губе куёт (ныряет): «эка вас здесь понапихано, ну да пусть называются домы — Куйгуба». Вперед опять деревня; идет человек берегом; середкою — путем идет человек, заметил Панин; «пущай же деревня эта Середка». Вперед сызнова тронулся; смотрит — идет женщина берегом: «Как тебя звать голубушка? — «Таней». — «Ну пущай и деревня зовется — Потаневщиной». Пихнулся дале, полверсты места, до Святова Наволока; остановился тут писец Панин. «Што же называют Святым этот наволок, ребята?» спросил он. Во времена стародавние шел святой в этот наволок, — отвечают ему эти люди, — а на другой стороне, за сто сажен от Спасителя жил человек темный; вдруг святой переходит на берег и этот темный человек явился на другом берегу. «Смоль! — речет ему святой, — перевези меня!» — «Ну, святой, я тебя перевезу: твой сан выше меня, — ответил этот темный человек. И с той поры наволок — Свят-наволок, а другой — Смолев-наволок». Не всегда однако дело обходилось без собрания суёма, но и в этом случае Панин всегда давал названия сельбищам, основываясь на своих соображениях. Мы не станем перечислять здесь все подобные предания о Панине, но сообщим еще несколько из них, так они чрезвычайно комичны и в иных местах России нам никогда не приводилось встречаться с таким сильным желанием опричинить всякое прозвище. «Вперед через версту деревушка; видит Панин у крестьянина рыба на стене сохнет — язи: «пущай же, говорит, деревушка эта — Язнево». Вперед верста, стоит деревня 17 дворов. Приказал Панин собрать суём. Собрались крестьяне; смотрит Панин на сход крестьянский, и вот идет один молодец, убравши хорошо, в шапке с козырем: «пущай эта деревня — Козыревцы». Вперед три четверти версты, смотрят идет человек необыкновенный, плечами широк, а задом узок: «пущай, говорит Панин, названье этой деревне — Клиновы». Вперед тронувши немного, попадается на берегу колоколка: «пущай же это — Мальково». Дале двинулись сто сажен, деревня десять дворов, новорасселенная; в это время сгрубела погода, и думал Панин, как назвать эту деревню; вдруг раскинуло на небе, солнышком накрыло и Панин сказал: «пущай же это Жаренково». Вперед пихнулись четверть версты — около наволок; приезжают к берегу и видят ходят малые телята в старье: «пущай будет это место — Телятниково». «За полторы версты встречаются двух человек: оба толки, убравши хорошо, головы кверху: «пущай эта деревня зовется — Сычи». Дале поехал Панин до Толвуи. В проезде будучи путем-дорогою, он назвал первую деревню от Сычей — Сигово, а там Березки, да Вигово, да Тарасы, да Жеребцовская. А далее 10 верст к западу, к Миколаю угоднику — волость, где живут ловцы; приходит Панин в эту деревню и видит — у одного крестьянина много рыбы нажарено. Панин, видимо, не стеснялся по уверению народа тем, что не находил русского названия и часто брал подходящее Корельское, но это-то обстоятельство и указывает, что позднейшее желание опричинить всякое название местности, заставляло приурочивать сочинение этих названий к имени Панина, который по-карельски не знал. Так и в этом случае Панин сказал, увидавши жареную рыбу: «не для чего, ребята, сгонять народ; пущай же эта волость — Вегорукса». Вперед 6 верст, грунт земли низкий, в средине деревни ламба (лужа) и потому он назвал деревню Ламбой. Поехал потом Панин в Палеострову, к Варвары... В проезд он увидал на берегу кузов (видимо народ забыл корельское слово: куза — береза) и самую деревню назвал — Кузарандой. До Толвуи ехал берегом; подъезжая, видит — толкутся люди на улице: «пущай же это будет Толвуя». В Толвуе писец Панин пожил несколько времени и возвратился домой в Новгород». Г. Барсов собрал целую массу таких рассказов о Панине, мы же позаимствовали здесь лишь часть его богатого материала.
XXXI
Великолепнейшее природное шоссе, сумасшедшая, чуть не по 20 верст в час, езда ямщиков, теряющих всякое дознание о том, что лошади могут утомиться и даже пасть от усталости, при виде магической надписи на открытом листе, что благоволят, дескать, выдавать вам лошадей за «оные»; превосходные виды, сменяющиеся постоянно по сторонам; этот нескончаемый лес, который тянется чуть ли не до берега Белого моря; эти скалы, которые наворочены здесь будто титаном каким; эти горные речки, озера чуть не на каждом шагу; дивная панорама Онеги, которая по временам открывается глазам вашим, словно море какое безбрежное; бодрый вид народа, который сумел ужиться на этих не привольных по части хлебной местах и который то и дело отвоевывает у мачехи-почвы то болотце, то покатую сельгу; возможность со всяким, даже с самым бедным крестьянином, у которого кажется голод должен бы был отбить рассудок, поговорить толково — все это, конечно, вместе взятое, должно бы было сделать из дороги от Петрозаводска в Повенец какое-то увеселительное путешествие, если бы обаяние не уменьшалось тем, что по въезде в богохранимый Повенец вы решительно не знаете, куда деваться от жгучей боли в руках, лице и затылке. Чуть не с первой уже станции путник ощущает, что он вступил решительно в царство комаров, мошкары и тому подобной негоди, которая облепляет новичка и доводит решительно до остервенения. Едва въехал экипаж в лес, как начинается знакомство с одним чисто местным насекомым — знакомство крайне неприятное, так как барма, муха довольно значительных размеров, часто больше обыкновенной песьей мухи, неразборчива по части пищи и потому с одинаковым наслаждением протыкает своим жалом и конскую морду, и заскорузлую шею ямщика, и аристократически-тонкокожую физиономию какого-нибудь превосходительного ревизующего лица. Сначала мы крепимся, потому лишь впрочем, что крепились ехавшие с нами ямщики, да и потому еще, что никак не могли придумать, чем бы укрыться от барм, комаров и мошкары; но когда к вечеру летающая компания до такой степени увеличилась в численности, что решительно ни глаз, ни рта нельзя было раскрыть, чтобы не попало туда какое-нибудь шальное насекомое, а главное, когда шея, физиономия и руки наши распухли и горели, как от горчичников, то мы решились пожертвовать и видами, и прелестью вечера, и завернулись с головою в пальто. Наконец, приехавши на одну из станций, мы увидели, что ямщик, собираясь уже садиться на козлы, тащит из кармана какую-то штуку, сделанную из холста; стали мы приглядываться и в конце концов узнали, что здешний крестьянин сумел отлично отбояриться от назойливых и мучительных насекомых. Ямщик надел на себя кукёль, который, как оказалось, употребляется в этих местах постоянно. Кукёль — это холщовый башлык, сшитый особенным образом. Все полевые работы производятся в кукёлях, и следует признаться, что выдумка недурна: и солнце не палит, да и комар не укусит. И снова невольно натолкнешься на мысль, отчего бы это не додуматься было до кукёля нашему степному крестьянину, отчего бы не защитить ему свою физиономию и затылок от жгучих лучей солнечных? От кукёлей идешь дальше, начинаешь сравнивать и то, и другое, и куда как неказист покажется нам степнячок в сравнении с олончанином. Кажется, земля дает много; стоит лишь ковырнуть ее дрянною ковырялкою, чтобы она дала хлеба на зиму вволю, благорастворение воздухов хоть и не ахти свет какое, а все почище северных местностей, а между тем тип измельчал, издряннился, погорбился; красивого лица не сыщешь и за деньги, на работу плохи, несет 4 полена и отдувается, копнёт раза три лопатой и остановится, спросишь — не поймет, поговоришь — и жалко, и обидно станет. Отчего же северян и работает, так что заглядишься на его работу, куда-нибудь на сельгу заберется — и рад, что раздобыл полосьмушки десятины под распашку, три года должен употребить на предварительную подготовку будущей нивы, сжечь лес, стащить в сторону каменья, да унавозить так, что под навозом и земли не видать; в разговоре боек, отвечает умно, с достоинством; по большей части грамотен, предприимчив? Отчего бы это в самом деле? Пробовали было спрашивать у ямщиков и тех, у кого останавливались, да говорят такое несуразное, что еще хуже в тупик становишься. Один, так сострил даже. Я говорю: «почему это все происходит, что и богаче вы здесь, а должны бы быть беднее?» «Одним, говорит, бедны мы — помещиками, да тем-то мы и богаты». Вот и толкуй тут! А помещиков-то — это правда — там на севере мы что-то не встречаем.
XXXII
В Пергубе, предпоследней станции по пути к Повенцу, тоже ломка была; местный крестьянин по своему невежеству думал, что и в самом деле он подле своей Белой Горы, сыт будет, раздразнили его работишкой, да и бросили ломать мрамор, потому «расчета нет». И опять невольно лезет в голову неотвязная мысль и буравит мозги, а ответ-то хоть и найдешь скоро, да ответ новый вопрос представляет и так дальше, дальше, пока не дойдешь до причины всех причин или до неразрешимого. «Всякое есть у нас угодье, а талану нет», вспоминается нам речь одного крестьянина, у которого мы спросили, почему до сих пор еще не покинули они никуда негодное трехполье? Экой горемычный народ этот, русский, ни расчета у него, ни талану у него нет! Иностранец из всякой падали и негоди себе деньги делает, а у нас все расчета нет. Именно только русский человек мог придумать выражение вроде: нет задачи, нет талану. Тем больнее глядеть на такое место, где и угодье есть, и талан есть, да нет воротилы-капитала, к которому бы могла прилепиться народная деятельность. Невольно наталкиваешься на тот вопрос, что ведь добрые люди и капиталы составляют, не имея ни алтына в кармане, при посредстве промышленных артелей. Вот тут-то и становится еще горше и больнее; северян, при всей своей рассудительности, до артели еще не додумался! Стоит огромная Белая гора, состоящая из белого мрамора с розовыми полосками, всеми покинутая, в стороне от тракта, будто красавица гордая, что прошли люди мимо и её не заметили.
XXXIII
Но вот и Лумбоша, последняя станция к Повенцу, конец так называемого Заонежья. Обыкновенно жители одного берега Онежского озера называют тех, кто живет на противоположном берегу, заонежанами, но слово это имеет еще и частное значение, которое известно и на Онего, и у Белого моря, и, в особенности, когда помор говорит про заонежанина, то он всенепеременно подразумевает под этим прозвищем жителя известной лишь местности прионежья, а отнюдь не противобережного жителя. В тесном смысле, заонежанин тот, кто живет в волостях кижской и толвуйской петрозаводского уезда и шунгской повенецкого уезда. Так как им, собственно, принадлежит честь колонизации дальнейшего северо-востока, который подлежит здесь описанию, то поэтому мы и считаем уместным здесь именно остановиться на описании их общего типа и тех характеристических черт, которые отличают их от других обитателей онежского побережья. К Заонежью причисляются все погосты, которые расположены на огромном мысе, вдавшемся в Онежское озеро с севера то на 40, то на целых 70 верст, перерезанном почти во всю длину свою заливами, губами и длинными озерами, соединенными с Онегой узкими проливами или потоками; Сенная губа, Кижи, Яндомозеро, Великая губа и Космозеро кижской волости, Толвуй, Фоймогуба, Вырозеро, Кузаранда и Типиницы толвуйской волости, да и вся былая шунгская чудь, которой теперь решительно и следов не осталось, сами себя зовут Заонежьем, да и олончанам и поморам известны под этим именем. Насколько нам удалось выследить, жители этих местностей, а также и тех колоний, которые основаны здешними выходцами, отличаются вообще средним, но отнюдь не маленьким ростом; сложены правильно и пропорционально. Лицо красиво, по крайней мере в большинстве случаев, глаза чаще всего серые, волосы русые, с виду они кряжевисты и неповоротливы, но в деле подъемисты и тверды; насколько можно заметить, труден первый приступ к труду, но раз труд уже начат, то заонежанин воротит за двоих и не остановится, пока руки не откажутся действовать; это отсутствие инициативы к труду, отсутствие энергии, предприимчивости всеконечно следует себе объяснять условиями чисто-климатическими, так как народ сам по себе отнюдь не ленив и напротив того на деле задорист. Заонежанин терпеть не может работы, требующей сидячей жизни; он охотно работает на поле и на озере, но засадить его за сидячую работу почти невозможно; из заонежанина выйдет превосходный работник в деле, требующем подвижности, но сапожников и портных в Заонежье из местных жителей не встретишь ни за что; как только наступает поздняя осень, так в Заонежье и в другие местности, населенные заонежанами, начинают являться швецы по части платья и сапогов из Каргополов, а иногда даже и из далеких вологодских стран. Эта неохота заняться работой, пригвождающей к одному месту, есть еще след той любви к передвижениям, которая отличала их праотцев новгородцев; эта-то любовь к передвижениям и совершила на Руси дело колонизации и без неё бог весть когда бы еще совершилось вселение русского элемента в земли чуди, ями и другой белоглазой негоди, которая выказала явную неспособность свою к культурной жизни, должна была поэтому сгибнуть и сгибла, благодаря новгородской подвижности и охоте к новым местам, которая, как мы сказали, и теперь еще заметна в потомках бывших новгородцев, жителях северо-восточной части Олонецкой губернии; и теперь еще происходят все новые и новые захваты территории на севере и теперь еще идет дело колонизации, и только административные меры сдерживают колонизаторов от побуждения хлынуть на север и олюднить то, что теперь безлюдно, обогатить то, что теперь голо и бедно. Чем из петербургских барских кабинетов решать судьбы нашего севера, скорбеть о нем и говорить жалкие слова, гораздо действительнее бы было дать право свободного перехода и займища тем, кто охоч на занятие новых мест, и не стеснять их паспортною системой, которая, собственно говоря, и немыслима даже на севере при тамошних расстояниях. Мы толкуем о том, что норвежцы завладели поморьем и тамошними промыслами, а ту силу, которая одна разве в состоянии помериться с норвежцами практичностью и дельностью, держим на помочах и не даем ей ходу. Если и существуют отходные промыслы, то направляются они не особенно далеко и притом на север и на восток, а в Петербург направляются еще в весьма незначительной степени. Кроме того, что он не охотник до сидячего заработка, отсутствие обонежанина в Петербурге объясняется еще и тем, что он в большинстве случаев не православный, а потому и старается на грех не лезть, на глаза не показываться. Тем не менее в Петербурге известны три артели, состоящие из чистых заонежан; кормятся они мастерствами: столярным, плотничным и конфетным. Была прежде еще одна артель банщиков, но она как-то распалась и остальные члены её примкнули к небольшой кучке архангелогородов, которые и до сих пор омывают тела почтеннейшей публики в одной из наших петербургских прославленных бань. Житье-бытье заонежан и обонежан не ахти свет какое райское и блаженное, так как климат все-таки остается не без влияния на здоровье жителей, а болотина довершает дело, и всякого рода болезни таки потрепливают обонежан. Кореляк, тот распорядился умнее, забрался на сельгу — и горюшка ему мало, а русский человек везде одинаков: мрет на юге, мрет на севере, потому что вечно примкнется либо к логу с потеклинкой, либо к озеру, а следовательно и к источнику туманов и вредных рос. Времена года здесь распределены между болезнями крайне аккуратно; горячка забрала себе зиму, а лихорадка свирепствует весною, почему и известна здесь под именем «веснухи», которая треплет народ без жалости, да и безнаказанно, так как санитарная часть здесь в таком виде, в каком она находится разве только еще в Туруханском крае. Народ до того приобвык к своей веснухе, что специально занялся ею и понадавал ей таких типических прозвищ, что становится вполне ясным, что всякое прозвище прочувствовано и родилось у человека, которого особенно полюбила веснуха; впрочем лихорадка — наша народная болезнь, и потому история о 12 сестрах «девах трясавицах простоволосых, лукавых, окаянных, видением престрашных» распространена повсюду на Руси, и русский человек, в отместку этим приятным девицам за их к нему особое расположение, произвел их по прямой линии от Ирода; в Обонежье трясавиц известно тоже 12 сестер: знобиха, ломиха, тугота (febris gastrica), коркота (жаба), черная (пятнистый тиф), огненная (тиф простудный), томиха (мигрень), сухота, искрепа (упадок сил), синяя (гастрический тиф), зеленая (?) и смертнозримая (апоплексия). Необыкновенно распространены также сыпные болезни, вроде разных видов сыпей, золотухи и оспы, которую частью отказываются прививать на отрез, а частью и рады бы привить, но один несчастный фельдшер на 1000 верст не угоняется. Наибольшее количество жертв болезни эти выхватывают из детей; в особенности часто приходится встречать у детей головную сыпь — «своробу», которая появляется зачастую у 5 недельных младенцев и продолжается до 2 лет и даже более. Причина и своробы, и всякой иной детской сыпи ясна: дети моются крайне редко, пища по большей части рыбная, постель почти всегда сырая, пеленки никогда не стираются при значительной дороговизне холстины, да кроме того благодушные маменьки и бабушки без всякого зазрения совести пичкают недельного ребенка кашей, которая по их словам «окрепшает человека». Свороба до того распространена по Обонежью, что считается неминуемой, и единственная против неё мера — это паренье зараженного места вениками в жарко натопленной бане. чуть ли не все дети заражены и золотухой, которая принимает у них всевозможные формы и лечится опять-таки тою же банею. Против оспы употребляется то же лекарство, но в усиленной лишь дозе: больного 2-3 раза водят в баню, натопленную до того, что пребывающие в ней незараженные завязывают себе платком глаза, а на руки надевают рукавицы. Были случаи выздоровления, но нам самим раз случилось видеть карбункул с гангреной, излеченный деревянным маслом.
XXXIV
Заонежанин и говорит-то не так, как говорит вообще северян, многое сохранил он из древне-новгородского наречия, кое-что прихватил от всяких соседних «детей корельских», и потому его говор сейчас узнаешь, и отличишь заонежанина в толпе русских крестьян. Ударение он делает так, что иное слово сразу и не поймешь, а уж прислушаешься, так заметишь, какой он фортель выкинул; не стесняется он и буквами и меняет их по своему, то поступаясь малороссийскому говору, то цокает, как любой рязанский плотник; иной раз так и целый слог пропустит, как петый хохол, в особенности в глагольных формах. Повелительное наклонение он образует также по своему, прибавляя к форме глагольной местоименную: в единственном числе «ко», а во множественном — «тко». Говорит обонежанин (и заонежанин), опять-таки с хохлацким пошибом, словно трудно ему слово вымолвить, медленно, с расстановочкой и притом так и распевает. Слышать, как говорит заонежанка (у них распевность сильнее всего заметна), значит слышать отличнейший речитатив, но конечно без той дрянной личины, которую надевает на него итальянская деланная (не народная) музыка; просто садись и записывай! так ловко она вытянет гласную, смягчит согласную, поднимет, опустит голос там, где нужно, что речь так и льется у неё.