Поездка в Обонежье и Корелу

Майнов Владимир Николаевич

Бойко гребут Даниловские работники (псковичам не дали они везти нас, да они и плохи в деле), а когда подойдет бережок полоненькой, то весла в сторону, лодку быстро направляют к берегу, сдадут на берег потяжень (веревку пропущенную чрез отверстие в мачте и привязанную к корме), а мальчонка верхом на тяговой то и дело пошел покрикивать: «год! год! ну!» причем ни разу не изругает животину» подобно нашим православным возчикам, которые не только лошадь, а и мать родную изругают как нельзя хуже. Вообще кстати будет здесь заметить, что во всю поездку свою я ни разу не слышал той милой для русского сердца ругани, про которую один поэт объявил, что она для русского человека «как соль ко щам, как масло к каше». Скоро добрались мы до первого Выговского порога, бросили лодку и, обойдя порог, случившийся как раз у Даниловской мельницы, в которой кроме старика мельника никто не живет, — за порогом взяли новую лодку и снова потянула нас сытенькая Даниловская лошадка вперемешку с горбами Даниловских работников. На счет человеческого горба положение в сих местах злачных существует такое: на казенную надобность оный горб обязан работать безвозмездно, а на частную надобность с платой; положим, подорожная у меня на пару, положение за лошадь с версты 2,5 к., а верст всего 20 — значит 2, 4 и 6 гребцов получат за 20 верст гребли всего один рубль, т. е. либо по полтине, либо по четвертаку, либо по 16²/₃ к. на брата. Ясно, что от путника зависит не стесняться таким положением для человеческого горба, что конечно не мало веселит гребцов, да и путнику выгодно, так как гребцы, зная о таком невнимании к положению от прежних гребцов, тотчас делаются и предупредительны, и разговорчивы и все такое, — а нашему брату, бытописателю, оно и на руку. — Часу во втором причалили мы наконец к Сергиевской, расположенной на правом берегу Выга и прежде, до Мамаева разорения, бывшей как бы одною из вассальных деревень Данилова. Жители не бедны, если судить по наружности; но по правде сказать, в здешних местах трудно узнать по внешнему виду избы, кто беден и кто богат, так здешний житель живет чистенько и хозяйственно, постройка у него по большей части прекрасная, двух-этажная, комнаты большие, образов везде много, у всех над дверями и окнами та же надпись, красиво выведенная тушью и суриком: «Христос с нами уставися, всегда и днесь тем же и во веки. Аминь.» У всех найдется что поесть, хоть и не ахти свет что, а на голодный желудок так-то сходит, что и на поди! Солдатик один «бистрочный» так в три этажа в Сергиевской выстроился, на самом бережку, да кабы его дом — да на юг, так у любого помещика такого логова не отыщешь; двери и окна были расписные и все Лексинского мастерства, на стенах картинки висят душеспасительные и чистота решительно необыкновенная. В Сергиевской можно было нанять тележку и отправиться в Лексу, так сказать, на почтовых; но и проклял же я этих почтовых! дорога убийственная, идет она все время по болотине, устланной ветвинами, вероятно с тайным намерением сделать путь более удобным, но на самом деле эти 12 верст солонее пришлись мне даже, чем путь по Сегеже, где и намека нет на какую либо дорогу. Верст за 5 от Лексинского монастыря лес начинает редеть и телега с трудом взбирается на гранитную голую сельгу, которая тут же у самой дороги красивым щельем вдается в прелестнейшую речку Лексу, наполняя ее лудою и образуя порог за порогом; остановленная в своем течении Лекса не поддается, бушует, ценится и так и прыгает чрез валуны футов в 10 вышиною. Но вот живописная Лекса отошла куда-то в сторону — и перед нами холмик, а на нем старинная сосна и древний, древний крест — это и есть то место, уединением которого прельстился инок Корнилий и на котором построил впервые свою «хижу». Проехали холмик — чьи-то дрянненькие избы на дороге; не надо и спрашивать, кто живет здесь — ясно, что это Псковичи — переселенцы; отвернемся от этих позорных избенок; ямщик словно поймет мысль, вас волнующую, да так приударит по всей по паре, что и не заметить, как уже телега подлетает к какой-то чистенькой избушке и старичок какой-то уже суется за вещами — это Лексинская странноприимница, когда-то доставлявшая Лексинскому монастырю тысячи, а теперь служащая лишь притоном для чиновников, да для нашего брата гулящего человека.

LVII

Весьма сожалел я, что у меня не было с собою фотографических аппаратов, потому что Лекса до того красива, что могла бы занимать не последнее место в среде прелестных видов России. Даже и теперь, когда все здесь разрушено, гниет и доставляет лишь небольшую возможность заключать о минувшем, и теперь даже есть еще на что полюбоваться Когда-то это было полно народа, кипела здесь жизнь, шла работа — теперь в Лексе пустыня: изредка лишь пробредет куда-нибудь большуха или какая либо из её старух, да пьяненький псковитянин залезет не в свой поселок с площадным ругательством своим. Заручившись своею дружбою с даниловским большаком, я уже не боялся неразговорчивости большухи, и действительно, по первому же разу узнал от неё все, что она сама знала. Как женщина, да к тому же и женщина старая и болезненная, она всякое слово свое сопровождала слезами и, когда бывало расплачется, то дела уже от неё не жди, а давай ей слезу пустить вволю и тогда опять начинай подходцы. Да она мало и вообще дела знает — видимо она ошеломлена событием 1855 года до того, что и память-то у неё отшиблена. Прежде в Лексе было до 700 женщин; тут же была и грамотная, в которой воспитывались дочери местных жителей и иногородних. Много толковали про Лексинскую безнравственность, уверяли даже, что прудок лексинский, кроме рыбы, еще изобилует и трупами младенцев. Но странное дело! Уж кажется искали к чему-нибудь придраться ревнители православия и общественной нравственности, отчего же ни разу не было открыто подобного преступления? Все это одна чепуха, одни наговоры старых салопниц на Лексу. Быть может и не особенно чуждались лексинские жилицы мужского общества, быть может и увлекались кой-кем, но ненормальность монастырской жизни, конечно, всегда будет порождать охотку к запретному плоду, а тут еще прелестные виды, лес, месяц сияет, соловей свищет — поневоле иную девицу весною станет позывать на любовь. А тут еще и такое слово будто бы умными людьми было когда-то выговорено: «не согрешивши — возмечтаешь, не согрешивши — не покаешься, не согрешивши — спасен не будешь». Опять тоже и бросать-то младенцев в пруды незачем было, когда совершенно свободно можно было воспитывать их при монастыре. В настоящее время в Лексе живут всего 20 старух, которые доживают свой век и потому признаны начальством для государства не опасными. Прежде в часовне служили женщины и строем монастырским заведовала избираемая всем обществом уставщица, которая однако была обязана повиноваться большухе — игуменье. Утреня тянулась обыкновенно 6 часов, так как тут читали и то, и сё, и Бог весть чего только не читали, затем часы продолжались 2 часа и наконец тоже 2 часа читалась вечерня; девицы, жившие в Лексе, отнюдь не были обязаны дежурить все 10 часов стояния в часовне, а посещали службу в охотку, — иная так и вовсе не ходила. Была в Лексе чудотворная икона, которая, по словам большухи, много народа привлекала, но и ее забрали, как-то раз ночью и увезли, а куда? — неизвестно. Большуха живет теперь в отличном доме; квартирка её состоит из двух комнат и молельни, которой однако с намерением придан внешний вид спальни; все у неё чисто и мило, да очень уж старушка, Бог с ней, слезлива — ничего просто и рассказать не может. Она совершенная противоположность большаку: оба они, видно, были красивы собой, но большак большего роста, а большуха низенького; большак бойкого ума человек, он быстро поймет, схватит значение фразы на полуслове, говорит складно, умно, видимо старается не вспоминать о былом, а если и вспомянет, то скрывает накипевшее чувство; наоборот большуха ума не бойкого, слегка бестолковенька, на понимание туговата, а уж слезлива — беда! Заговоришь о репе, а она уж и плачет: «а у нас-то репка была какая прежде-то» — и пошла, и пошла; впрочем старуха она милая, добрая, но видимо ничем не верховодит, а все делается с совета большака. Как большаково, так и большухино звание было преемственно от Мышецких; список всех большаков, за исключением последнего, помещен уже в истории Выговской пустыни, но большухи еще не перечислены нигде, почему я и полагаю не лишним перечислить их здесь. При Мышецких большухой назначена была дочь Данилы Викулича — Софья Даниловна, а после неё избираемы были: Ирина Степановна, Елена Григорьевна, Федосья Герасимовна, Федосья Нифонтьевна, Наталья Макарьевна, Матрена Филипьевна (1853-1870) и Федосья Анисимовна. Главным образом печалуется старушка о том, что негде помолиться: «хоть одну бы часовенку открыли», — говорят и большак и большуха. — «Неужто же мы не христиане и хуже татар и евреев?» Да, тяжкое дело сделано в 1854-1855 годах с точки зрения гражданской, позорное — с христианской, варварское дело — с научной! Познакомился я со священником Лексинским — не страстный ревнитель, но по посту своему не может не делать разных закорючек; толку знает, видимо, не много; повел он меня под колокольню и то, что я увидел здесь, могло бы убить на месте библиофилов; книги, рукописи, утварь — все свалено в кучу и гниет преспокойнейшим образом. «Нельзя, ли говорю, попользоваться». «Сделайте милость, — говорит, — куда нам эта негодь!» Много интересного понабрал я грешный, по крайней мере не сгниет под лексинской колокольней! — Все рассказы большухи вертелись все больше вокруг обстоятельств самого разорения. Интереснее всего то, что запечатывал часовни жандармский штаб-офицер, князь Мышецкий; двух старух, которые валялись в ногах у власть имеющего чиновника, последний огрел каблуком в висок и одна, по странному стечению обстоятельств, скоропостижно скончалась; гнали и мужчин, и женщин, и детей палками и кнутами без разбора, сделали мерзость среди часовни в Лексе; всех, даже и тех, которые имели паспорта, прогнали из монастырей и выслали на родину. При разгроме же приключилось и чудо: часовню запечатали прежде разгрома, но когда ее при разгроме распечатали снова, то на аналое нашли июльские минеи! Наконец, в довершение спектакля, тогдашнего даниловского большака пинками и батожьем вытолкали навстречу ревнителям, с ключами на подносе — ни дать ни взять, как крепость сдает комендант; сколько я ни добивался, но ни в одном соборе я ключей от Даниловской крепости не нашел. Фортель этот, т. е. выход большака с ключами, должен был обозначать, что вместе с ним и главнейшие раскольники добровольно подчиняются начальству и желают удостоиться воссоединения. Пали и Данилов и Лекса, раскольники разогнаны, несколько новых приходов открылось Олонецким семинаристам — вот и все, чего добилось духовное начальство.

LVIII

Только через два дня вернулся я в Данилов, а утром на другой день тронулся уже в дальнейший путь. Тут же в Данилове я изменил маршрут, так как захотел побывать и в корельских волостях Повенецкого уезда, или по-народному в «Кореле». При взгляде на карту Шуберта (которую впрочем можно и вовсе не брать с собою, по её безобразной неверности), я заметил, что из Выгозера всего ближе попасть в Корелу, направясь по р. Сегеже и сухопутью (которого однако не оказалось на деле, так как Сегежа, вытекая из Сегозера, прямо, словно по шнуру, течет в Выгозеро) в Сегозеро и в Паданский погост, бывшую столицу Корелии. На вопросы мои никто не мог отвечать мне, есть ли проезд в Сегозеро; но я решился поискать пути и пробраться Сегежею во что бы то ни стало. Вследствие такого решения я уже не мог возвратиться по р. Телекиной, а, добравшись до Паданов, должен был перевалить сухопутьем чрез Масельгский хребет и возвратиться в Повенец чрез Остречье и Лумбошу. Быстро проехали мы 15 верст, которые считаются до Березовки, хотя и следует отдать полную справедливость здешним верстам, что в них отнюдь не 500 сажен; дело в том, что версты здесь считаются пятками и каждый пяток обозначается крестом; но ведь считаны-то версты эти никогда иначе не были, как «на глазок», да «на усталь» (как грести устал, так значит, и пяток, проехали), да притом и этим-то путем считались они тогда, когда в версте было 700 сажен, когда пшеница на юге мерилась веретьями, когда усталь была отнюдь не та, что теперь, когда горб русского человека почти и не ведал устали. От Березовки уже ехать в лодке невозможно, так как порог сидит на пороге и даже местные жители не рискуют сунуться по ним в лодке. Начинается путешествие в роде африканского, т. е. с носильщиками для грузов, с проводниками и т. п. Сначала я ужасно удивлялся, что здешний проводник все что-то похаживает вокруг деревьев, словно у него по соснам заметки положены; наконец спросил я о причине этой ходьбы вокруг сосан и изумился простоте тех примет, по которым местные жители узнают дорогу; дело в том, что с северной стороны на деревьях всегда сучьев меньше, ствол сосны всегда покрыт с северной же стороны мхом, мох стелется по земле всегда от севера к югу — вот и все, что стараются выглядеть все проводники прежде, нежели сделать поворот в какую либо сторону. То лазая по сельгам, то шлепая по болотине, добрались мы наконец до Шолтопорога (4 в.), небольшой деревнюшки на правом берегу Выга, где порешил я ночевать, так как до следующей перемены считалось 20 верст, а время уже близилось к вечеру, да к тому же по всем признакам хозяин той избы, где я расположился, был человек разумный, видавший виды, а потому и могший дать мне интересные указания по части местных промыслов. Часа через два мы сидели уже с хозяином в его «келии», которая устраивается в некоторых домах теми, кто хочет и может отделить от дома особую горницу для молитвы, чтения и удаления от мирской суеты. Тут между прочим узнал я интересный факт, характеризующий те меры, которые принимали против раскола в этих местах; сестра хозяина воспитывалась в Лексинской грамотной и жила в Лексе чуть не со дня рождения; но вот пришло Мамаево разорение и стали лексинских акедемисток разгонять куда попало; приписалась эта женщина в г. Кемь и стала себе поживать тихохонько с племянницею своею в сем богоспасаемом граде. Все шло прекрасно, но вдруг Повенецкие хранители государственной безопасности вспомнили, что выпускать старуху из Повенецкого уезда они не имели права; тотчас же списались с кем следует, а старухе Кемские охранители объявили, что ее по этапу поведут в Шелтопорог, т. е. в место приписки её семьи. Просит старуха, чтобы ей дозволили на свой счет (с обязательством и полицейского везти с собою и кормить) проехать в Шелтопорог чрез Сумский посад и Выгозерский погост: «нельзя, говорят, закона того нет». И протащили теперь старуху из Кеми пешком чрез Архангельск, Вытегру, Петрозаводск и Повенец, т. е. заставили ее отмаршировать целых 2000 верст. Старуха ревмя ревет, подает прошение за прошением, что я, дескать, дом бросила в Кеми и племянницу: нельзя, говорят, да и кончено. Чуть мне не подала сия опасная для государства старуха прошения, но, благодаря толковости её брата, чаша сия миновала меня. По истине диву даешься, как это только людям хватает времени заниматься какою-нибудь Матреною Ефремовой, которая только того и алкает, чтобы ей позволили жить при племяннице? чего же ждут ревнители и охранители от своих деяний? а между тем доведенные до высшей степени отчаяния «опасные» люди ворочают мозгами вкривь и вкось и толпами уходят из безобидного поморского согласия в такие секты, где слышится такая песня:

«Несть спасенья в мире! несть! Лесть одна лишь правит, лесть! Смерть одна спасти нас может, смерть! Несть и Бога (в том смысле, что он не принимает никакого участия в делах мира) в мире! несть! Счесть нельзя безумства, счесть! Смерть.... Несть и жизни в мире, несть! Месть одна лишь братьям, месть! Смерть одна спасти нас может, смерть!» А то вот и такую штуку сложил запуганный, загнанный и приведенный в полную безысходность человек, чтобы показать, что все великое в мире совершилось благодаря только смерти, крови и гонению: «Христос родися — отроцы убиени быша. Христос крестися — Иван главы лишися. Христос постися — диавол удалися. Христос в Офсимани молися — кровию персть оросися. Христос предадеся — Иуда умертвися. Христос пострада — Пилат помре посрамлен. Христос распнеся — воин помре поражен. Христос мертв бысть — смертию жизнь оживися. Христос вознесеся — смертию со Отцем совокупися».

Рано утром верхом отправился я далее по Выгу, который и за Шолтопорогом полон порогов; дорога идет все время правым берегом Выга довольно щельистой сельгой, которая то и дело подступает к реке и вдается в нее то порогом, то подводною лудою. Выг то суживается, то расстилается сажен на 150, что случается обыкновенно тотчас вслед за порогом. С трудом взбираясь на сельги по узкой дорожке, редко где давая волю привыкшим лошадям, добрались мы до крайней избы Шолтопорога — Лисицы (10 в.). Дело в том, что тут, кто привык к нашим центральным и южным поселениям и воображает встретить то же и на севере, сильно разочаруется. Вот хотя бы Шолтопорог: он раскинулся на 10 верст; на ночевке нашей стоит 2 избы, затем в двух верстах оттуда живет Касьян, еще в 2 верстах Феклины дети, в 4 верстах — Кузьма и наконец еще в 2 верстах отставной солдат, старик, по прозвищу Лисица, который, собственно говоря, даже и избы не имеет, а живет в землянке и ведет постоянную войну с хозяином здешних лесов, Михайлой Ивановичем Топтыгиным. Это наш помещик, — острит народ, — только один и остался, видно вовсе без этого добра жить народу не приходится. Отношения крестьянина к Михаилу Ивановичу по истине до нельзя интересны; право, медведь для здешнего крестьянина чуть разве пострашнее собаки. «Пошел этто раз я на рябцов и винтовочка-то припасена у меня такая, что для них поспособнее — малопульная. Однако рогатину захватил. Иду этто я так ввечеру, домой уж завернул, — а он вот он. (Народ здесь никогда в рассказе не скажет «медведь», а всегда говорит или «он», или иным путем старается не назвать зверя его именем: «не равен случай», толкуют они, и невольно приходит на ум общность этих ухваток первичных народов, начиная от Зулусов и Кондов, которые всячески обходят говорить о тигре или крокодиле; вспомнишь греков, которые так относились к Гарпиям, Эринниям, так как воочию услышишь, как наш туземный зулус скажет: «а он вот он?» да кто он? — пристанешь к нему. — «Ну известно...» — Леший что ли?» сбиваешь его. — «Да нет: ну хозяин-то здешний». Так и не добьешься, чтобы сказал: «медведь». Что тут делать? взял этто я рогатину половчее, да и пхнул ему в подгрудье. Так ишь она шельма не угодила! прямо таки ему в кость — ни вперед, ни назад. Он лапами-то ухватил ее, нажимает, а она с кости-то никак не сойдет. Так полтора суток мы с ним сцепившись вокруг березки ходили — полянку ишь какую вытоптали! Сорвалась таки с кости». Человек с медведем 36 часов гуляет вокруг березки и еще подсмеивается, словно он с козлом провозился! А то раз шел охотник (полесовщик), а к поясу-то у него привешены коппалы (тетерева). «Только слышу я, кто этто у меня толканет, да как коппалу-то потянет. Думал все, что за сучья цепляюсь, ан глядь — он. Я ему: эй отставь! не твое ведь полесованье! а он опять! Я ему: эй! брось лучше! не то зарублю! Нет, братец ты мой, так и тягнет! Я его это маленько винтовкой-то опоясал; опять пристал!» Ну что же? спрашиваю. «Что ж? зарубил, только и толку было. Я нарочно не комментирую этих рассказов, пусть читатель сам их комментирует). Все ухватки медвежьи Повенчанину известны чуть ли не лучше, нежели самому медведю; куда пойдет медведь подстреленный, как ляжет, как встанет — все вперед знает полесовщик и любит похвастаться своими знаниями. Часто и мне задавали они вопросы один другого мудренее, да вот хоть бы напр: какой лошади поваднее уйти от его — лежачей или стоячей? Ну конечно ответишь, что стоячей поваднее. Ан нет, — потешается полесовщик, — лежачей, потому стоячая со страху на все четыре ноги падет и ей опять вставать надо, а лежачая от страху вскочит да и поминай как звали, и, как оказалось, эта примета совершенно верна. Также и Лисицу выживают решительно медведи из его жилища, таскают его полесованье и надоедают ему, но Лисица не потерял еще терпенья и вряд ли он уступит повенецкому помещику. Бьют их только зимою, а летом к ним относятся с пренебрежением, так как шкура никуда не годится — их отгоняют и без особенной нужды не бьют: «куда его девать — одна вонь от его!» — Тут, на лисицыном жилье, сел я опять в лодку и отправился далее на Тайгинцы (10 в.), где взял 4 гребцов, так как предстояло ехать на этой же лодке по Выгозеру. Не останавливаясь, так как гребцы попались люди бывалые и сами полесовщики, догреблись мы до Тайболы, где опять начинаются пороги. Тут приходится обыкновенно испытывать путнику способ передвижения, который так знаком был древним Славянам, способ, без которого на севере у нас не двинешься никуда, так как министерству путей сообщения едва времени хватает, чтобы собирать только на существующих путях судоходный сбор, а не то что возводить новые искусственные сооружения. Вокруг, или вернее в обход, порожистого места, в лесу по болотине проложен бревенчатый мост, всегда скользкий, через который лодки и переволакивают на расстоянии целых 3 верст, т. е. до того места, где опять можно садиться и гребсти вполне безопасно до. новых порогов, расположенных уже по ту сторону Выгозера, на Северном Выгу. От Тайболы до Выгозера считается 4 пятка, которые проходятся чрезвычайно быстро, при постоянно сменяющихся прекрасных видах. Выг уже не выходит здесь из 150 саженной ширины, стада уток и лебедей плескаются вокруг лодки и последние до сих пор избегали метких пулек здешних полесовщиков, которые считают грехом убить лебедя; да к тому же кто лебедя убьет, тому плохо будет — сгорит. Часа в 3 пополудни мы подъезжали к так называемому Яму, где я вышел на берег, чтобы отдать дань уважения этому остатку дел великого человека. Когда Великий Петр услыхал, что Шведы раздумали делать нападение на северные границы наши, то он порешил сам напасть на Шведов в их собственных владениях. Откладывать в долгий ящик Петр не любил, а потому и стал думать, откуда выгоднее всего будет сделать натиск. Для Великого дума эта не могла быть долга и быстро сообразил он, что надо напасть на Шведов с той стороны, откуда пигмеи считали подход невозможным. Петр на 13 кораблях пустился из Архангельска в море; с ним было более четырех тысяч войска, кроме свиты; почти все близкие к царю вельможи-птенцы и царевич Алексей Петрович сопутствовали ему, по словам Соловецкого летописца. Флот остановился у Соловков, 10 августа. Царь и спутники его в продолжение нескольких дней почти ежедневно приезжали с судов в обитель; видно было, что флот ожидал чего то, так как Петр иногда в разговоре упоминал, что он сам не знает, долго ли здесь пробудет. 15 августа «прииде, говорит Соловецкий летописец, к Великому государю посланный, с ведомостью с моря, что на кораблях идти возможно». В тот же день царь, при попутном ветре, отплыл от Соловков к монастырской деревне Нюхче и на следующий день, отпустив корабли обратно в Архангельск, сам отправился с войском сухим путем к Повенцу. Вместе с войском взяты были 2 фрегата, которые тащили волоком за армией; солдаты и созванные на этот случай крестьяне из Каргополов, Онежан и Белозеров (до 5000 ч. по преданию) делали дорогу, рубили лес, стлали мосты, тащили фрегаты и наперерыв старались, видя, что сам Петр не брезгает работой. Дорога пролагалась лесами и болотами из Нюхоцкой волости мимо деревни Пулозера (в 5 вер.), где учрежден был на 40 версте от Нюхчи «Ям», где переменялись лошади и продавалось все необходимое для нижних чинов. От дер. Пулозера, опять лесами и болотами, дорога шла на 40 верст в д. Вожмосалму. В эту деревню Царь прибыл накануне установленного праздника в Выгозерском погосте. Старшины Выгозерской волости явились к нему с просьбою от имени Ильи пророка, говоря: «Государь! Илья пророк завтра велел звать тебя к себе в гости». Петр не отказался, но утро праздника было чрезвычайно дождливое и ехать не было никакой возможности. Когда настало время начинать обедню, старшины вторично отправились из погоста в Вожмосалму, но на вторичную просьбу их о посещении Петр отвечал: «верно Илья пророк не хочет, чтобы я у него был, — послал дождь, снесите же ему от меня гостинец», и дал старшинам червонцев. Целый день, по причине дурной погоды, должен был потерять Петр в Вожмосалме, а с наступлением утра следующего дня отправился чрез плавучий мост, положенный по заливу Выгозера к реке Выгу лесами и болотами 15 верст. Вот тут-то на Выгу и учрежден был такой же точно Ям, какие учреждались по всему пути на 20-верстном расстоянии. Переправясь чрез р. Выг по плавучему мосту, Петр опять двинулся снова к Телекиной (25 вер.), через речки Муром и Машкозерку, а затем, не заходя в Телекину, близ которой также был учрежден Ям, царь отправился уже к Повенцу уже по более сухим местам (40 вер.). Выгозерский Ям помещался на правом берегу р. Выга на высинке. Я высадился на левом берегу, где гребцы, возбужденные моими рассказами о Великом работнике-царе, срубили в огромной сосне крест и заявили, что потом они на этом месте воздвигнут крест покрасивее и наносят камней, чтобы это место навсегда стало памятным. «А что тут народу-то прихожего сгибло», говорили гребцы, — «ну да и то сказать, кабы не сгибли они, никогда такое дело не было бы сделано чего им — все бы равно померли бы, а тут по крайности у дела». Поняли дело, вижу, ребята и толковать нечего — поняли. Порылся я немного и разыскал начало мостовины, которая клалась по всему пути на болотистых местах; дерево хотя и сгнило, но еще держится. Но того не могли понять гребцы, что кусок гнилушки я увез с собою, да ведь этого и не одни повенецкие папуанцы не понимают. Просека, которая прорубалась для дороги, очень хорошо заметна и теперь, словно и природа в тех местах, где проложил свой гигантский след Петр, уступила ему и не зарощает целых 170 лет его путь, тогда как в других местах достаточно 80-100 лет, чтобы заросль обратилась в строевой лес. Тут-то на Выгорецком яму встретились Петру, выехавшие ему навстречу с хлебом-солью, даниловские старшины. «Что за люди?» — спросил Царь у них, по словам местного предания. «Это раскольщики», — пояснил ему какой-то генерал, — «властей не признают духовных, за здравие Вашего Величествия не молятся». — «Ну а подати плотят исправно?» — «Народ трудолюбивый и недоимки за ними никогда не бывает». — «Живите, братцы, на доброе здоровье, о царе Петре не молитесь, а раба Божия Петра во святых молитвах поминайте». Нельзя предполагать, чтобы разговор этот не происходил в действительности — все это так похоже на Петра! Быстро прошел этот богатырский путь Петр и на 10 день был уже в Повенце, откуда и написал королю польскому: «мы ныне в походе близ неприятельской границы обретаемся и при помощи Божией не чаем праздны быть». И не был он праздным действительно!

LIX

Но вот Выг становится все шире и шире, вдали виднеется водная ширь, берега как-то словно расползаются в глазах путника и наконец лодка выезжает в Выгозеро. Еще приналегли на весла гребцы и часу в восьмом вечера лодка наша причалила к мосточку в Выгозерском погосте. Путешествие ночью здесь решительно не возможно, как потому, что за туманом решительно ничего не видно, так еще и потому, что в день-то деньской и ходом идешь, и верхом едешь, и гребешь и так-то к вечеру умаешься, что рад добраться до оленьей шкуры, постланной на солому; а на утро часов в 5 уже самоваришься, балагуришь с хозяином или хозяйкой и норовишь как бы скорее уехать; а хозяева то и дело: «да ты бы морошечки! а то вот рыбничка!» разузнали, что я охотник до мамуры, так обкормили до боли желудка. Побывал утром у священника местного; ревнитель оказался куда строгий и доходит, говорят, до такого увлечения, что сам ходит с топором по окрестностям и срубает придорожные пяточные осьмиконечные кресты. Делать нечего, пришлось доложить ему о том, чтобы он не взъярился на только что срубленный моими гребцами на яму крест и не подрубил его в пылу православного своего экстаза. — Тип женщины в этих местах чрезвычайно хорош: правильное овальное лицо, великолепные, по большей части, каштановые волосы, большие то синие, то карие глаза формы правильно миндалевидной, средней величины рот с довольно большими алыми губами, редко курносый, по большей же части греческой формы нос — все это делают то, что красавиц следует искать нигде иначе, как на Выгозере; но оспа, страшная оспа, и здесь наделала много зла и зачастую настоящая красавица издали — вблизи оказывается вся «конопатая». Мне надо было заехать на Корельский остров, чтобы повидаться с дочерью бывшего даниловского большака, у которой сохранилось, по слухам, кое-что из рукописей и книг. Часов в 12 я уже сидел в большой восьмивесельной лодке, с четырьмя гребчихами, которые считали долгом всю дорогу петь песни, правда, весьма хорошие, но отнюдь не представлявшие ничего нового; мне, признаться, гораздо интереснее был бы разговор, как да что, но мешать не хотелось — обиделись бы. Площадь, занимаемая Выгозером, сравнительно довольно велика (927 кв. верст) и зачастую бывают здесь такие бури, что, если бы не бесчисленное множество островов, так и ко дну пойдешь даже и в 8-веселке. На картах Выгозеро рисуется совершенно неверно; народ уверяет, что на нем столько же островов, сколько дней в году, в действительности же их вместе с малыми островками наверное около 200 наберется; не на одной карте островов этих не значится и даже Корельский остров, довольно большой с значительным селом, почему-то не проставляется. Быстро проехали мы 30 верст и высадились на Корельском острове. Старуха, дочь большакова, оказалась отличным знатоком лексинских порядков, существовавших до разорения; много рассказывала интересного и в конце концов, когда уверилась, что я не сыщик, притащила мне целую охапку книг и рукописей. Но дело в том, что, принужденная стесненными обстоятельствами, она торгует ими уже давно и из всего вороха я отобрал только риторику, собственноручно писанную Андреем Денисовым, да полную азбуку крюкового древнего пения [14] . Много пела она, по моей просьбе, и тут только я увидел, откуда взялись наши грустные народные напевы как былинные, так и духовностиховые и песенные — все это из древнего церковного напева. Часа в 4 оставил я Корельский остров, наняв гребцов до Ловища, откуда начиналась уже terra incognita и за которым никто из корельскоостровитян не бывал никогда. Долго боролись мы с противным ветром и волнами, которые расходились на Выгозере, и только в сумерки уже подъехали к Ловищу. Глядя на карту, я держал руль так, чтобы идти на север от устья Сегежи, и удивлялся все, что гребцы посмеиваются — «Да ты куда же держишь?» не вытерпели они наконец. «Да на Ловище». — «Да, ведь ты по карте норовишь то. Ну это мы знаем. На карте-то Ловище на север от Сегежи обозначено, а на деле-то оно — 10 верст на теплынь». Вот те и карты! Да как же так? говорю. Да ведь здесь местов-то никто не сымал, а так больше по сказу, а мало ли иной что набрешет! Интересно, что действительно весь север, начиная от Выгозера, нанесен на карту совершенно неверно; ошибки на 20 верст встречаются то и дело — видно, что карта составлена по сказу. На ночлег расположился я у крестьянина — отставного матроса, который ходил в Японию, а теперь занимается починкой и выделкой мебели и утвари в Ловище на Выгозере. Япония и Выгозеро! как это клеится!

14

Странно, что все наши музыканты ни бельмеса не знают в крюковом пении, а ведь изучить бы стоило — многим можно бы было попользоваться. Совершенно случайно на Корельском острове набрел я на признаки медной руды и притом с хорошим содержанием, но заявки не сделал, и то уж много их понаделано без толку, для одного лишь счета.

LX

Рано утром я позвал хозяина.

— «Можно ли, говорю, друг милый, пробраться от вас в Паданы?».

— «Отчего же. Сейчас в Повенец, а там почтовая дорога».

— «Нет, — говорю, — по Сегеже».

— «Ну так-то не езжали».

— «Да ведь Сегежа-то из Сегозера вышла?»

— «А то откуда же?»

— «Ну, значит, можно?»

— «Да вот гонки идут оттуда».

— «Как? гонки ходят?» — обрадовался я и стал расспрашивать как ехать и какие деревни на Сегеже стоят.

— «Да вот первая деревня будет Линдозеро». Посмотрел на карту — никакого Линдозера не значится, а значится только дер. Сегежа, но, по-видимому, это отнюдь не одно и то же.

— «Ну а Сегежа — это что такое?»

Как расхохочется хозяин мой:

— «Да это говорит на картах так его обозначают!»

— «Кого его?»

— «Да Данилу Воцему — он один там и живет, где Воцема река в Сегежу пала».

Вот тебе и деревня Сегежа! Ну, а Линдозеро, думаю, это что за штука. «Да вот теперь хоть бы Линдозеро: живет значит Павел на одном берегу, а на другом — Никифор, — вот тебе и вся деревня, а озеро верст на 5 в ширину далось. Справляюсь с картой — опять чепуха страшная: Сегежа как-то сливается с какими-то реками, из Ондозера впадает в нее и в Сегозеро какая-то Ондозерка, но озер на Сегеже ни одного не показано. По поверке с рассказами местных жителей и с моими собственными наблюдениями оказалось, что никакого соединения с Ондозером Сегежа не имеет; на 20 версте от устья Сегежа образует обширное (верст 12 квадр.) озеро Линдозеро; затем на 35 в. находятся пороги: Койкеницкий, Кривой, Сиговец, Щучий, Сюрейне и Нереукса (2 с. падения на 1/2 в. течения); перед порогами впадает в нее небольшая речонка Западный ручей, а за порогами р. Войванцы — обе с левой стороны; на 50 версте с правой стороны впадает в Сегежу р. Кягма, где и живет Данило; на 53 версте снова идут большие пороги: нижний, средний верхний и Попов порог (2,5 с. падения на 200 с. течения); эти пороги тянутся на 4 версты, т. е. до небольшого озера Воцема-Ламба (мужа Воцемы), в которое впадает с юга р. Воцема. Всего течение Сегежа имеет 65 верст тамошнего счета, или 91 версту. Течение её чрезвычайно извилисто, а отнюдь не идет таким хлыстом, каким Сегежа изображается на картах. Ондозеро соединяется не с Сегозером, а с Выгозером, выпуская из себя Ондозерку, впадающую в Кирасозеро при Кирасовском жилище; Кирасозеро выпускает из себя в свою очередь р. Тамбову, которая почему-то на картах обозначается Ондогой. — Часу в 8-м утра я выехал наконец из Ловища, подрядил гребцов до Линдозера, с условием протащить лодку через первые пороги, находящиеся в самом устье Сегежи. Верстах в 10 от Ловища, пролавировав все время среди бесчисленного количества островов на Выгозере, и следовательно в полном затишье, я увидал на берегу какую-то постройку и народ, который что-то рубил и над чем-то плотничал. Оказалось, что строят «головки» для тех «кошелей», которые будут здесь собираться для отправки в Надвоицу (на истоке Северного Выга из Выгозера) из бревен, принадлежащих Беляеву и идущих уже по Сегеже. Из расспросов оказалось, что бревна в настоящее время уже в «порогах бьются», и я возрадовался духом — будет от кого разузнать и что посмотреть. Вот, наконец, лодка наша вошла и в устье Сегежи, которая оказалась тут шириною в 3/4 версты; с трудом идет лодка против течения; слышен шум какой-то — это первые пороги. Ловко работают гребцы, которые в порогах действуют где багром, где веслом, а где и горбом, и первая опасность скоро остается за нами; далеко за кормою виднеются уже головки, с народом, который любопытствует, куда это люди по своей охоте забираются. Тут-то на Сегеже не мало удивлялся я той честности, которая царит на нашем севере; все время пути постоянно приходится выходить из лодки, идти берегом, а лодку тащить; шел я таким образом — вдруг вижу на берегу топор, снасти рыболовные лежат. «Чье это?» спрашиваю. «Да так чье-нибудь», преспокойно отвечает мне проводник. — «Видно, говорю, забыл кто-нибудь?» — «На что забывать! это нарочно оставлено.» — «А ну как кто-нибудь возьмет?» — «Снасть-то? топор? да кто же возьмет? Нет, этого никогда никто не сделает!» Как после оказалось, зачастую оставляются на берегу вещи, и ни одна душа не возьмет чужого; лодкой, топором, снастью пользоваться можно сколько угодно, но доставь на свое место. Что это за чудеса! постоянно дивился я, оставь-кась так у нас, на Руси, что-нибудь — вряд ли кто поцеремонится взять чужое добро. Тут взять чужое, и в особенности чужой припас, снаряд — страшный грех, да оно и понятно, так как здесь украсть лодку значит лишить возможности питаться, т. е. факт пользования чужою собственностью будет уже не наше великорусское «стибрение», а просто грабеж, чуть не убийство. Берега Сегежи до Линдозера совершенно ровные и заросли огромною травою из рода осоковых; часто наезжают сюда и из Ловища и даже из Койкелиц покоситься, да половиться, и потому между жителями установлен всегда порядок, какой деревне где косить траву по реке и ловить рыбу; в силу этого обычного раздела зачастую видишь по берегам «зимушки», т. е. хатки с земляною крышей, которые построены приезжими косарями, рыболовами и пользовщиками на случай непогоды; зимушки эти представляются великим благом для пришельца, когда его в дороге застанет ненастье, но мне пользоваться зимушкою не пришлось даже и для ночевки, как видно будет из последующего. Часу во втором мы въехали в Линдозеро, пристали к жилищу Павла и захватили его с собою, чтобы свезти его на ту сторону Линдозера к Никифору и сговориться там о дальнейшем путешествии. У Никифора мы застали целое общество — у него учреждена главная квартира, пекарня и кабачишко для гоночных рабочих. В горнице гоночных сидели два главных приказчика, которые разъяснили мне, что гонки их стоят в порогах, что нам тянуться через пороги придется не иначе, как ночью, а потому и предложили с необыкновенною любезностью дать мне записку на «харчевую» к своим соприказчикам, чтобы они приютили меня на ночь на харчевой, а на утро дали бы хорошего рулевого для прохода через пороги. «А может на харчевой и Данилу встретите», закончил любезный приказчик. «Да как же, спрашиваю, он один через пороги проезжает?» — «Да больше на веслах.» Ну, думаю я, хорош же должно быть этот Данило, если один делает то, при чем дай Бог 5-6 управиться. Так и сделали: переложили в новую лодку вещи и порешил я воспользоваться крайнею любезностью приказчика и переночевать на «харчевой» — кстати, и потолковать можно будет. В Линдозере впервые видел я лодку, сшитую ивовыми прутьями, так как хозяин сам шьет лодки. Такая лодка отнюдь не менее прочна, нежели всякая иная, а пожалуй даже и прочнее будет. Лодки здесь крайне неуклюжи и заметно, что все делаются по образцу чуть ли не Ноева ковчега; кабы сюда (т. е. конечно не в Линдозеро на Сегежу, а хоть бы в Повенец) да школу кораблестроения и управления! Много бы пользы было, да видно Повенцу вместе со всем Онежским озером суждено от Аллаха ждать, ждать — и ничего не дождаться.

LXI

Прежде чем рассказывать о тех впечатлениях, которые я вынес из пребывания моего на «харчевой», я полагаю, здесь будет вполне уместно дать хоть малейшее понятие об огромном лесном богатстве описываемых мною мест, о том, как эксплуатируются эти богатства и как могли бы эксплуатироваться при более порядочном хозяйстве и при отсутствии варварски-разбойничьего отношения к лесу промышленников и тех, кому сие ведать надлежит. Леса в Олонецкой губернии занимают огромнейшую площадь в 10,5 миллионов десятин — это одно из весьма немногих богатств губернии, так как пахотные земли составляют такую малую долю общей площади губернии, что об них и говорить не стоит. Только страшно выносливый горб русского человека, поставленного в самые отвратительные экономические условия и климатом, и людьми, которые и думать забыли об этом крае, может кое-где сделать из болотины пашню и, решительно из любви к искусству, сеять рожь и овес, которые то не взойдут вовсе, то не успеют дозреть. а то и взойдут и даже дозреют, но в количестве сам-друг посева. Если бы к лесу олонецкому да приложить руку, если бы его не разграбляли, как res nullius, если бы правильно расходовать его, если бы весь он шел в дело так, как делается это за границей — сильно разбогател бы олонецкий крестьянин, так как, быть может, к той поре он распростился бы навеки с своею охотою быть вечно у кого-нибудь в кабале и питаться крошками со стола господ, когда мог бы сам быть господином и питаться яствами, которыми обильно уставлены столы. Самые обширные лесные пространства находятся в Пудожском, Повенецком и Петрозаводском уездах, т. е. в тех именно, где народонаселение не так густо, где подсечное хозяйство не успело еще распространиться до такой степени, как напр. в уездах более густо населенных, в каргопольском, вытегорском, лодейнопольском и олонецком. Где народонаселение особенно густо, там в настоящее время начинает уже ощущаться недостаток в лесе; леса истощены здесь губительным подсечным хозяйством и представляют до крайности жалкий вид; кустарник, да обгорелые, кривые деревья свидетельствуют о том, что цивилизация проникла сюда, но цивилизация лишь папуанская, отнюдь не большая, так как право захвата, минута — вот на чем она основывается, нет думы о будущем, о том, что будет делать, чем будет кормиться сын, внук. Мне надо быть сытым — руби, жги, паши, сей, а там что Бог даст! Но конечно надежда на Бога обманывает: через четыре, много, года пал, огнище бросается за негодностью и только ползучий кустарник свидетельствует по прошествии нескольких лет, что цивилизатор папуанец приложил к этому месту свою ручку и сделал вопиющее дело, даже преступление, сгубивши на веки богатую растительность и бросивши, как негодь, через три-четыре года загубленное место. Только сохранившиеся чудом пеньки свидетельствуют путнику о тех строевых лесах, среди которых селился здесь русский человек, и грустно станет за то, что все еще не вышел он из своего папуанского момента развития. Чем дальше уезжаешь от сел, тем лес становится и гуще и лучше; в особенности он хорош там, где слой производительной почвы достаточен для произрастания его. Но присущая русскому человеку охотка хоть кое-как поковырять землю да посеяться часто увлекает крестьянина и не весть куда от его логова; ищет он сележных мест, во время своих полесовных странствований, и лишь только выдастся такое местечко где-нибудь, тотчас попалит он его и начнет работать почти впустую, чтобы года через три посеять рожь или ячмень, которые уродятся сам-друг и едва хватят ему на месяц, ну на два в смеси с такою дрянью, которую переварить может только такое толоконное брюхо, каким несомненно обладает русский человек, да вот еще кореляк, который, право, мало в чем отличается здесь от русского: тоже мнет, так же подголодывает, так же вечно работает другому на пользу и живет в кабале, в которую попадает всенепременно, словно иначе и быть не может. И русские, и кореляки здесь зачастую едят такой хлебец: ячменная солома предварительно просушивается и толчется в деревянной ступе; по истолчении в мягкие волокна, мелется на ручных жерновах (зачастую по недостатку на покупку каменных — на деревянных) вместе с рожью или ржаною мукою, которой обыкновенно примешивается только 7-ю часть против соломы. Потом «хлебушко» растворяется и печется обыкновенным образом. Изредка, и то разве в семействах позажиточнее, в ячменно-соломенный хлебушко на половину входит ржаной муки. Но и ячменная солома не у всех бывает и тогда употребляют ржаную, которая «не в пример грубее будет для нутря». Хлеб из неё выходит жестче и неприятнее на вкус ячменного. К ячменно-соломенному хлебу трудно привыкнуть без боли, а к ржано-соломенному наш барский желудок — белоручка и ввек не привыкнет; я было попробовал, так и не рад был жизни: живот пухнет и бурчит, как кипит что в нем. Но все это только цветочки, а есть еще и третий разряд хлеба — унеси мое ты горе! Ел я и этот и долго потом каялся. Весною, после первого грома непременно, сдирают с сосен кору, отделяют нижнюю беловатую оболочку от верхних толстых слоев коры, сушат и потом кладут на горячие уголья, чтобы «дух смоляной выгорел». Как только эта белая оболочка от жара примет красноватый цвет, ее толкут в ступе и мелят на ручном жернове. Потом к сосновой муке прибавляют от 7 до 7,5 пропорции ржаной муки и из этой смеси обыкновенным образом приготовляют хлеб, растворяя с вечера, а то «не убухнет древесина». Для экономии ржаной муки, хлеб делают обыкновенно пресным. Но в иных семействах иногда (нередко) и до того нужда доходит, что и вовсе ржаной-то муки не останется; вся она продана на уплату податей и земских сборов. И на этот случай есть подмога, и тут верящий в мощь желудка своего повенчанин, русский ли он, кореляк ли (а чаще по бедности и удаленности своей — последний) находит средства не доставить «Правительственному Вестнику» великой горести, сознаться в существовании голода; тогда, изволите ли видеть, сосновую-то муку всыпают в молоко и этою, в сыром виде, какою-то молочно сосновою кашею питаются люди вместо хлеба; даже словцо особое придумал туземец для этого блюда — «корява», остроумно! и делается из коры и, как говорят евшие, «для нутря очень уж корява». С этою сосновою кашею только уже очень крепкие натуры могут свыкнуться; обыкновенно же она производит непременную опухоль, при которой редко туземец освобождается от хлопот посылки в погост за попом для отпевания. И такой-то хлебец, такое положение отнюдь не временное явление, а вполне постоянное; так идет здесь питание уже несколько веков и только раз завопил здешний туземец о голоде, когда даже соломы не было вовсе и корява одна царствовала везде и губила народ десятками. Но и эта постоянная бесхлебица не может удержать земледельческого зуда, и просто диву дашься иной раз, когда верст за 20 от селения, вдруг вынырнет из-за леса огнище с посевом, а следовательно и подсечка «государственного имущества». Порешили однако, что надо положить конец подсечкам и задумали кабинетные решители судеб «внушить крестьянам, что лес не весь принадлежит им и наделить их землею в достаточном количестве». Что из этого вышло, мы укажем несколько ниже, точно также как сообщим и отношение народа к этим ухищрениям отцов благодетелей. — Главные породы, представители которых чаще всего встречаются в лесах Повенецкого уезда, суть: сосна, ель и лиственница; весьма много в них березы, ольхи, осины, рябины, ивы, липы и клена. Сосна господствует. Береза и ольха идут сполна на дрова, и редко можно увидать, что туземец не побрезгал ими для постройки; вот рябину, липу и клен так пустил повенчанин в дело на всякую хозяйственную мелкую поделку, а иву облюбил за её кору на лапти, корзины и иную плетеную надобность. Смотреть жалко, как попорчены березовые леса сдиранием бересты, которая идет здесь на всякую поделку, которая в центре Руси и на юге делается из волокон льна и конопля. А как посмотришь вообще на эту прорву леса, да сообразишь, пользуются ли этим богатством так, как нужно — обидно станет за русского человека, что не умеет он вовсе пользоваться тем, что дает ему природа. Энергия и капитал — вот что требуется для этого заброшенного края; с ними воскресло бы это сонное болото, маленько нагулял бы жиру крестьянин, а лесная промышленность получила бы правильное и широкое развитие. Много конечно теперь условий, которые мешают делу, но вышеупомянутыми двумя двигателями они были бы легко устранены. Главным образом страдает здесь лесопромышленность от того, что водяные пути имеют различное направление, от обширности и неизведанности огромных озер и от отдаленности лесных дач от мест сбыта; кроме того, до самого последнего времени, запрещено было отпускать строевые деревья из так называемых корабельных рощ и из «усвоенных флоту дач», а этих привилегированных пространств считается около 1 м. десятин; ясно, что в этих рощах и дачах веками копился и гнил сухоподстой, никуда негодный, и знаменитые рощи и дачи существовали только на бумаге, а на самом деле ничем ровно не отличались от остальных лесов, разве только грудами валежника и гниющего сухоподстоя. Но вряд ли без внешнего толчка можно ожидать великих результатов в Повенецком уезде и, только возвысивши заводскую и фабричную деятельность, можно будет ожидать проку. Лес, как средство обработки продуктов заводско-фабричной деятельности, дешев и если только суждено когда-нибудь Повенцу увидать развитие обработки металлов и технической обработки лесных материалов, то и для лесных повенецких богатств наступит лучшая пора. А пока сколько мы ни ездили, сколько ни ходили — везде видели все одно и тоже: подгнивает лес, дачи завалены валежником и лес служит лишь удобрением для бедной почвы. Так как мало известно о том, где расположены олонецкие лесные богатства и каков к ним доступ, то я полагаю будет здесь не излишне подробнее и толком описать по крайней мере те леса, что расположены в местностях, чрез которые мне пришлось проезжать, т. е. тянут, так сказать, к беломорскому, финскому и онежскому бассейнам. Для более определительного указания местностей, в которых лесопромышленность достигла большей или меньшей степени развития и тех причин, что останавливают дальнейшее движение вперед этой промышленности, удобнее всего будет сделать здесь краткий обзор тех водяных путей, по которым лесные материалы могут быть доставляемы к пунктам сбыта. К беломорскому бассейну относятся Сума и озера Хижезеро, Пулосозеро и Сумозеро, которые особенно значительных притоков не принимают и потому представляют одну длинную питательную жилу для лесной торговли Сумского посада, в который начинают чаще и чаще заходить иностранные корабли за досками и другим лесным материалом. Кроме этой жилы есть еще и другая, гораздо более питательная. Издалека несет свои волны быстрый, величественный Выг, который, пробежав около 90 верст, впадает наконец в обширное Выгозеро, имеющее 927 кв. верст протяжения; в Выг впали быстрые полноводные речки Лекса и Кумбакса с Вожмою, а там, где Выг снова через Падвоицкий проход вырывается из Выгозеро, чтобы, пробежав еще 90 верст, впасть наконец в Белое море, широкая Онда вносит опять-таки в него обильные воды Ондозера и целой системы мелких озер, расположенных вокруг него по Архангельской границе. Не один Выг питает Выгозеро, так как с юга впала в него широкая Телекина (80-120 с.), а с запада Сегежа. Река эта, каким-то образом обойденная прежде на картах, на самом деле отнюдь не приток, а составляет, так сказать, главную жизненную жилу системы уже по одному протяжению своему на целую 91 версту. Под названием Сондалы она вытекает из самого центра корельских волостей повенецкого уезда, образует по пути Маслозеро и Сяргозеро и впадает наконец в Сегозеро, представляющее площадь 1033 кв. версты, т. е. по величине своей уступающее только Онего; не одна впрочем Сондала питает Сегозеро — сюда же изливают свои воды Селецкая и Остерская реки, из которых последняя берет начало на Масельгском перевале из Остерского озерка. К тому же беломорскому бассейну относится и неизведанная красавица Кемь с притоками Чирка-Кемью и Мусю, которая берет начало на финляндской границе и, переливаясь из одного озера в другое, образует на своем течении Боярское, Ругозеро, Тикшезеро и Нюкозеро. Все переименованные здесь реки могут превосходно служить для сплава лесных материалов; озера Выг и Сег представляли до последнего времени значительное затруднение для прохода гонок, как по своей обширности, так и по бурности, но теперь открыт способ так связывать бревна, что размыкать их по озеру может только самая ужасная буря, что здесь впрочем все-таки редкость; единственно, что затрудняет несколько, или вернее, замедляет доставку бревен в торговые пункты — это Сегежские, Кемские, Сумские и Выговские пороги, на которых желающий может слезть с лодки на берег и вдоволь налюбоваться на могилы тех, кого нужда загнала на купеческую прибыль, на разоренье для семьи, на гонку бревенную. К этому бассейну прилегают 2,5 мил. десятин леса, но заготовка идет довольно деятельно лишь на 1/5 всего пространства (на Сондале и Селецкой), в остальных же 4/5 только гонят на местную потребу смолу, да гадят лес из-за бересты. Вся Кемь не только не эксплуатируется, но даже, сколько мне известно, никто не дал себе труда побывать на ней и изведать эту превосходную реку, по которой чуть ли не от самой Каяны вплоть до Белого моря можно проехать. Конечно, при настоящем жалком положении фабричной и заводской деятельности, нельзя ожидать сбыта всех тех заготовок, которые возможно сделать в беломорском бассейне, но можно смело рубить по бассейнам Кеми, Сумы и Выга — сбыт будет, так как иностранцы все чаще и чаще заглядывают в наши беломорские пристани и наведываются за лесом, так что распиловка не поспевает совершаться по мере требования. По одному выговскому бассейну можно смело вырубать ежегодно от 50-60 т. строевых дерев, а Кемь и побольше того может доставить, если прекратится когда-нибудь наше варварское отношение к лесным богатствам. В рабочих уже конечно недостатка не окажется, так как русскому человеку покажи лишь хомутину, сам в нее полезет; конечно плату-то немного возвысить придется, так как существующая в настоящее время заработная плата куда как незначительна — чего доброго кореляк и не пойдет работать хоть бы на Кемь; про русачка толковать нечего! Этот полезет всенепременно, так как везде и всюду он за медный грош тянет лямку. Побаиваются дороговизны сплава за-границу, и боязнь эта вполне справедлива; дело в том, что вследствие большего вывоза, нежели ввоза морские суда берут кучу фрахтовых денег, так как должны идти в Белое море с балластом, т. е. впустую, и делать огромный переход без всякого толку; все это верно, но почему же существует компания беломорского торга? почему не завести наконец свои морские суда и не рискнуть изобидеть голландцев, норвежцев и англичан, которые, по правде сказать, довольно, таки покормились от нашей неумелости. Наконец, так как в этих местах вовсе не было до сих пор сбыта, то бревно в доставке на берег моря обойдется несравненно дешевле, нежели в иных местах, а следовательно и будет из чего заплатить за прогульный фрахт! Нет! вся беда в том, что косны мы, что нет у нас энергии, нет предприимчивости, а кто в этих качествах и горазд, так капиталом не осилит — и рад бы в рай, да грехи не пускают. Составится общество опять дело дрянь! сидят себе люди в Петербурге и распоряжаются всеми делами из своих кабинетов на Морской; здесь нужен человек дела, а не жалкий аферист или собрание аферистов, которые у нас вечно аршинничают, объегоривают на мелочах, а действительные барыши упускают, благо есть добрые люди иностранцы, которые и до сих пор нашею глупостью не брезгали, да вряд ли когда и побрезгают — дурак не повсяк день родится!

Финский бассейн куда меньше беломорского, но финны не нам чета, и потому надо надеяться, что они распорядятся с этой стороной повенецких лесов поумнее нашего. Путем для сплава здесь служит р. Лендера с притоками Северкою и Тулос в западной части Повенецкого уезда. Сюда прилегают до 500 т. десятин еще едва тронутого леса, который стали рубить лишь с 1859 года и который направляется главным образом на финляндские лесопильные заводы. Повторяем, что теперь уже эксплуатация значительно увеличилась и есть надежда на то, что здесь по крайней мере лесопромышленности предстоит еще развитие в близком будущем. Думали между прочим, что по Лендере начнется скоро отпуск дров, но это одна фикция, так как не скоро еще Финляндия будет нуждаться в нашем топливе, и именно ради того, чтобы не переплачивать за топливо финских денег русскому государству, сенат финляндский, еще в позапрошлом году, сделал распоряжение о запрещении вывоза дров из Финляндии в Петербург.