Поездка в Обонежье и Корелу

Майнов Владимир Николаевич

XLIX

В недавнее время стали потолковывать и о железной дороге на наш крайний север, но, не зная дела, взяли такое направление, которое не приведет ни к чему путному, загубит лишь капитал и еще более испугает капиталистов, которые и то боятся севера, как дети боятся буки, хотя у них и нет нянек, занимающихся стращанием. В 1860 г. вздумали было направить изыскания на Нюхчу, которая хорошим портом могла быть при Петре, но теперь, кроме неудобств ничего ровно не представляет; многое множество денег было загублено на эти изыскания и ни к чему путному опять таки не повели. Порешили наши петербургские решители судеб, что вот Онега тоже и город, и приморский даже город — не худо бы, дескать, его соединить железным путем с нашим Питером; тут еще добрые люди стали науськивать и совсем было порешили вести дорогу на Онегу, да никому первому к счастью взяться-то за это дело не хотелось, ну и отложили проект под сукно — пусть полежит! не шерсть — моль не съест! А того-то и не знали мудрые решители, что на Онегу-то поморам придется делать целых 200 в. лишних, да к тому же еще и то, что Онежский порт только на картах пригоден и удобен, а на самом-то деле к нему ни за что и не подойдешь близко, так что иностранные корабли бросают якорь в 20-22 верстах от Онеги. Наконец, весьма недавно явился новый предприимчивый человек, который узнал дело на месте и предложил такой проект, который и для поморов выгоден, и для повенецких крестьян, и для земства, и для городов и чуть не для всего мира, если верить выкладкам антрепренера. Постараемся рассказать сущность его проекта, выкинув все увлечения и сведя все дело к minimum’y доходности и выгодности. Предполагается направление дороги несколько иное, а именно: антрепренер избрал Кемь конечным пунктом линии, так как кемский порт действительно удобен также, как и сумский, но затем вьюнош начинает уже пускать в ход широкую русскую натуру свою и рельсы свои прокладывает до Кильдин, до Петербурга и наконец или через Вытегру до Вологды, или же чрез Череповец до Рыбинска. Все это благополучие совершится на средства повенецко-кемской железной дороги, которая, по мнению антрепренера должна облагодетельствовать чуть ли не всю Россию, если не всю Европу; на самом деле повенецко-кемская дорога никаких иных дорог не устроит, а что облагодетельствует она весь Поморский и Обонежский край, то это верно. Полотно дороги первоначально (до облагодетельствования) проложится на 230 верст и притом отнюдь не на условии узкоколейном, а по общему положению в 5 ф. ширины, т. е. так чтобы вагоны повенецко-кемской дороги могли впоследствии ходить по всем дорогам России беспрепятственно. Для дешевизны антрепренер хочет двигать и грузы и пассажиров при посредстве конской силы, так как паровой двигатель обойдется слишком дорого; со временем (по облагодетельствовании) можно будет заменить клячу паром, а питание для локомотивов обеспечено здесь на многие десятки лет и недостатка в дровах здесь не будет, чуть не до той поры, когда Повенец соединится мостом с Нью-Йорком, езда по дороге предполагается такая скорая, что даже не успеешь и полюбоваться на виды, да кстати и вагоны-то здесь будут закрытые, а не такие, каковы на финляндской дороге; пассажиры будут делать около 15 верст в час и все расстояние будут проезжать всего в 16 часов, а грузы предполагается влачить целых 45 ч., да еще и 20 минут прихватил, чересчур уже точный в этом случае, антрепренер. Станций будет 18 и пассажирских поездов будет ходить до трех в сутки, а на товарные поезда так до того не поскупились, что довели число их до 9 в сутки. Кабы устами антрепренера да мед пить! Заносов антрепренер не боится никаких, так как предполагается на заносных местах устроить такие галереи, какие устроены на тихоокеанской железной дороге в американских штатах, благо лес-то не покупать стать, как мы увидим дальше. Антрепренер видимо шутку шутить не любит, а задумал действовать по-петровски (если гениальности хватит); весь путь должен быть окончен через 1,5 года. Антрепренер такой человек, что даже страх берет, когда его проект прочтешь; и откуда это только берутся у нас на Руси такие люди, да с такими широкими размахами; напр., он за все сам берется; ни правительство, ни земство, ни города не затратят на проведение дороги ни копейки, но за номинальное только содействие свое получат мзду великую, а какова эта мзда, да рассудит всякий по-своему. Стоимость версты определена в 11,400 р. (видимо аккуратность отложена в сторону и принята цифра круглая), так что вся дорога обойдется в 2 м. и 622 т. р. Антрепренер с своей стороны тотчас же предлагает внести в виде залога 39,330 р., которые составляют 1/3 шести процентов на 3/4 всего затраченного капитала; вот эту-то сумму он и просит ему гарантировать, но чтобы земство не испугалось такой гарантии, он немедленно приступает к выкладкам, сыплет цифрами и доказывает, как дважды два, что не только земство никогда не приплатит гарантированной суммы, но еще и само неминуемо попользуется от дороги. Ежегодных расходов он предполагает 262,300 р., а чистого дохода ожидает не менее 400,600 р., причем рассчитывает на проход 472 м. пудов груза и на проезд 60 т. душ пассажиров. Из чистой прибыли 7% на нарицательный капитал он откладывает про запас дороги, а затем 73 часть остатка отдает гарантирующим земствам и городам. Положим, что такой благодати ни земства, ни города конечно никогда не дождутся, но тем не менее можно быть вполне уверенным, что и гарантированной ими суммы им приплачивать никогда не придется; хоть и смело можно сократить и количество грузов и число пассажиров, однако и того и другого наверное хватит, чтобы дорога давала изрядненький барышок. Conditio sine qua non для постройки дороги — уступка лесного материала безмездно.

L

А пока дорога еще не проведена, и земство, хотя и одобряет проект, но дело еще не подвигается, приходится не на шутку задуматься всякому, кто вздумает отправиться за Повенец в настоящее время. Так и я было задумался, да благодаря помощи местных сильных мира сего оказалось, что и задумываться было не о чем, так как все было решительно сделано для того, чтобы мне было и удобно, и хорошо. Посмотревши на карту, я решил, как думал еще в Петербурге, пробраться сухим путем в Данилов, затем спуститься по Выгу и вернуться через Теликину обратно в Повенец. Закупил я в достодолжной пропорции консервов Данилевского и опять же на почтовых полетел по превосходной дороге в Данилов. Тут уже начинаются бывшие владения Даниловского монастыря; все деревни, существующие здесь ныне; прежде были, так сказать, монастырскими выселками, скитами, которые мало-помалу обратились в богатые погосты. Первая станция «обывательская» конечно (так как за Повенцом нет уже почтового сообщения и Пудож пересылается с ним письмами чрез Вытегру и Петрозаводск) в Габсельге, которая ничего особенного не представляет, кроме разве того, что она на всех картах отмечена решительно неверно и должна быть отнесена версты на две на восток. Лобская тоже интересна лишь полным отсутствием чего либо выдающегося из ряда, но зато третью станцию Тихвин-бор никогда я не забуду, по тому грустному впечатлению, которое произвело на меня это бывшее когда-то богатым, а теперь разоренное поселение человеческое; разве только, что Тихвин-бор был первым на моем пути явным следом нашей негодности и нашего непонимания дела? Данилов и Лекса еще поразительнее ошеломляют человека, но их я увидал после и впечатление несколько умалилось. Запертая и заколоченная часовня производит тяжелое впечатление, а как увидишь недоверчивость жителей к вам, как к никонианцу и следовательно, как к непременному преследователю, как услышишь разговоры о том, что вот, дескать, и ламанты, и мусульмане имеют храмы и молятся по своему, а нас христиан словно нехристей гонят, часовни разрушают, — до такой степени неловко станет хлопать глазами перед этими людьми, что рад бы сквозь землю провалиться.

LI

Какой-то великий проповедник слова Христова, при помощи становых и разных атрибутов власти, в роде нескольких возов розог и просто усугубленных заушений, сказал раз, что часовня — враг церкви. Строго разбирая это слово его, нельзя не согласиться, что он верно понял суть дела, но ошибся лишь в тех средствах, которыми он думал свести силу часовенников к нулю; запечатали часовни, перепороли, переколотили массу народа, но цели не достигли отнюдь; уничтожили часовню, стали являться кресты на перекрестках с таким обличием, какого не один перекресточный крест не имеет; перестали собираться по часовням — стали собираться по избам; изгнали раскол, не скрывавшийся и бывший у всех на виду, — пошел раскол прятаться по заизбьям, по закутам и, чтобы уничтожить его по рецептам наших проповедников и ревнителям придется срыть все избы и запороть всех раскольников. Кое-где, как напр., в Данилове, придумали устроить в бывшей монастырской часовне православную церковь, но эта фантазия, так фантазией и осталась, и ни один-то человек не посещает несчастную церковь, которая кроме смеха ничего в местных жителях не возбуждает. Как-то живя в Данилове, мы зашли в православную церковь, как раз в день Ильи пророка, 20 июля, т. е. именно в тот день, который наиболее уважается народом и в который церкви решительно ломятся от толпы народа; священник в рваных ризах, какая-то темненькая личность, заменяющая дьячка, да волостной старшина — вот и вся компания, бывшая в церкви. И до того жалко стало мне этого священника, вопиющего в пустыни, — да он впрочем даже и не вопил, а зная, что его никто не слушает, читал как-то про себя, словно стыдно ему было возглашать ектении «за зде стоящих и молящихся...» трех людей, сошедшихся в церкви отнюдь не «во имя Его,» а просто ех officio. Преследование имело правда огромный результат, но отнюдь не тот, которого ожидали ревнители; единственно чего добились и становые, и духовенство — это появление безверия, невежества и стремления к таинственным противообщественным сектам. Преследующие не правы, не понимая слов Христа; преследуемые также не правы, стоя вместе с делом и за безделье; отсюда не правы и те, и другие — значит ни к тем, ни к другим льнуть не стоит — отсюда безверие, которое в этом случае и в этих местах есть начало апатии, сложеручничества и перехода на общее положение наших центральных крестьян.

Монастырь, часовня всегда служили центрами распространения грамотности; грамотность была сильна, пока существовал Данилов, т. е., пока в Данилове подготовлялись учителя, и учительницы; но погиб Данилов, грамотниц разогнали, и теперь раскольникам и раскольницам наистрожайше запрещено учить ребят грамоте, так как это приравнено к умышленному распространению раскола, т. е. к уголовному преступлению, предусмотренному такою-то статьею свода и влекущему за собой при случае даже и Сибирь. Конечно, как ни стараются добрые люди, тем не менее отцы и матери учат своих детей грамоте, но все это совершается уже в значительно меньших размерах, грамотность падает видимо, а со смертью старого поколения пожалуй число грамотных разве лишь немногим будет превышать тоже число в центре России. Правда, есть школы при церквах, о которых несказанно печется православие, но, конечно, никто из раскольников и не подумает послать своих детей в эти школы, так как учителя им ненавистны, да они и не могут им верить. Народ видимо дичает; один культ не исполняется из страха, другого исполнять не хотят, так как он чужд для большинства и, кроме горя, ничего не приносил для их отцов и дедов. Апатия к религии, а по местным условиям следовательно и к делу, наиболее замечается в молодежи; уже нет того трудолюбия, является вместе с табачком и водочка, а за нею и все прелести, в роде сифилиса и иных; старики все терпят и молчат, но едва достигнут известного возраста, как в них начинает говорить уже чисто религиозный фанатизм, и часто люди весьма рассудительные вдруг бросаются в странничество, в аристовщину и иную нёпуть, которая убивает всякий смысл, губит силы, вечно фрондирует и никогда ничего путного не достигает своим непотребным фрондерством. Кому-то вздумалось однажды ввести миссионерство в раскольничьи местности и вышло невесть что такое, чего никак и разобрать невозможно. Бюрократия, еженедельные доносы — вот чем разразилось миссионерство в Обонежье. В неделю раз миссионеры обязаны были сообщать о настроении и действиях паствы, а также и местных священников; насмотревшись на деяния великих мира сего, и миссионеры отнюдь не брезгали заушением и плещеванием и во всякой поездке миссионера сопровождала земская полиция. Такая система не могла повлиять благотворно на раскол; он не только не ослабел, но как-то ожесточился и последователи его мало-помалу деморализуются и грубеют. Понятно становится, что вы редко встретите явного раскольника, который без запинки объявляет себя даниловцем, непримиримым; все остальное население, кроме приписных даниловских «старожил», считается православным, но только лишь по приходским спискам, в которых аккуратнейшим образом против каждого прихожанина обозначается: «не был у исповеди и святого причастия по нерадению, по болезни», или же и просто на просто «не был». На самом деле во всем Повенецком уезде едва ли наберется и 500 человек православных или, вернее, вполне равнодушных.

LII

К самому Данилову подъедешь и тогда только распознаешь его, а то так и не приметишь его за лесом. Полуразвалившиеся избы поражают путника своим нищенским видом; вы справляетесь, кто хозяева этих скверненьких избенок, и видите, что вы не ошиблись, что хозяева их сюда затесались из Руси православной, голодной, грязной и беспорядочной. Когда разорили Данилов, то осталось много превосходно обработанных полей, которые должны были со временем залобиться, т. е. зарасти мелким лесочком и следовательно пропасть для культуры. А тут кстати подвернулось одно обстоятельство, которое показалось администрации чуть ли не с неба свалившимся, и даниловские пожни перешли к новым хозяевам. Какой-то псковской помещик в один прекрасный день смутился духом в виду страшного для известной части помещиков «антагонизма» и напрямик отказался от своих крестьян, бросив их как какую негодь. Куда девать эту негодь? И порешили переселить их в Данилов на готовенькие пожни и на готовый материал для домов. Все строения монастырские отдали псковичам даром: живите, дескать, на доброе здоровье! Но не прошло и полгода, как половину псковичей ошеломленное начальство принуждено было отправить в Сибирь; полиция сильно вздыхает по прежним обитателям Данилова, так как псковичи окончательно спились с круга, развратились и испортились; пожни вспаханы и вообще обработаны скверно; псковичи голодают, шлендают шленды, просят милостыню, воруют по малости и по великому, буянят и дают изрядную работу земской полиции, а даниловцы уверяют, что это Господь наказует за неправды, да за пользование тем, что сделано чужим горбом. Вот вы у какого-то забора или, вернее, у остатков его, телега круто заворачивает налево и останавливается перед большой избой, бывшею монастырской странноприимницей. Не успел я приехать, как меня предупредили о посещении большака; через несколько минут явился и он, видимо ожидая встретить внушительное начальственное лицо, если не с баками, то уже всенепременно с усами; и вдруг увидал он меня, безбородого и безусого, — и ошалел. Мало-помалу мы разговорились и после часовой беседы были уже друзьями; он перестал смотреть на меня, как на подосланного, и развернулся, и разговорился. Большак уже старик, с умным и добрым лицом, грамотный и знающий прекрасно всю историю Даниловского монастыря в частности и поморского согласия вообще. Его рассказы, а также и личные наблюдения, дали мне возможность хорошо познакомиться с нынешним Даниловым, который видимо доживает последние свои годы, и, Бог весть, найдется ли даже преемник почтенному большаку, когда ему приведется закрыть глаза и успокоиться после долгой и полной горя жизни. Кругом Данилова был выкопан большой ров, от которого в настоящее время остались лишь следы, а самый монастырь с кельями был обнесен деревянною оградой, от которой остались лишь въездные ворота. Все постройки (а их было очень много, судя по плану, приложенному к истории Выговской пустыни), исключая 4-5 заколочены и гниют по воле начальства; постройки все деревянные, 2 и 3 этажные и могли бы с успехом украшать не только Повенец, но и Петрозаводск даже; окна проделаны в них небольшие, словно бойницы какие, да оно и понятно, так как Данилов всегда жил под Дамоклесовым мечом, в виде исправника и иных любителей даниловских серебряных и иных изделий. Теперь уже нечего скрываться, по крайней мере даниловцам: все они переписаны, находятся под надзором полиции, да к тому же последняя пришла, наконец, к сознанию великой истины, которой никак до сих пор не могли понять, что 16 несчастных старух вряд ли могут представлять особенную опасность для государства; тем не менее и старухи даниловские и старики стеснены таки надзором изрядно. Посреди бывшего монастырского двора находится здание главной часовни, а немного в сторону от неё, возвышается большая колокольня, которая когда-то имела вид весьма величественный, а теперь близка к совершенному разрушению, если только какому-нибудь псковичу не вздумается из её материала починить какую-нибудь амбарушку свою. На одной из сторон колокольни виден еще циферблат от огромных часов, которые возвещали жителям монастырским час молитвы; на циферблате написаны 17 цифирных славянских знаков, а делались эти часы в Москве; били они всякие пять минут и, по словам одного из старожил, выводили куранты. Вечерком отправился я на кладбище, составляющее для всех поморов святыню, как вообще потому, что они русские люди, которые всегда почитают места упокоения родственников, так и в особенности потому, что здесь погребены основатели поморского согласия. При «разорении Мамаевом» увлеклись административным рвением и в виду всех делали здесь такие дела, что даже гадко теперь вспомнить. По приказанию высшего начальства могилы главных лиц поморства были сровнены с землею, затем запаханы и засеяны травою. С трудом отыскал я место, где покоятся основатели и дальнейшие главы поморщины и как-то совестно мне сделалось, так что поглядел я кое что в часовне кладбищенской, да и поспешил оставить поскорее кладбище. На возвратном пути удалось, однако, мне отыскать могилы почти всех большаков и полюбоваться на дела рук разорителей и псковичей: серебряные иконки и кресты с крестов сняты были, говорят, в самое разорение, а псковичи и медными теперь не брезгают и редко на каком кресте встретишь задушбинный складень. Кладбище запечатано и вход туда большаку и всем даниловцам наистрожайше воспрещен; охотно бы отправился туда большак покадить «уснувшим», но находится вполне в руках православного священника; если священник мягкий человек, то, конечно, сквозь пальцы смотрит на то, что в кладбищенской часовне иногда вдруг запах ладана слышится, если же священник попадется из ревностных то конечно большаку уже кладбища не увидать ни за какие коврижки и деньги. В настоящее время в Данилове живут 16 старух, большак и нарядник. Все в Данилове было переписано, да еще и как переписано! напр., попадалась в руки чиновникам икона в золотой ризе, усыпанной аметистами и жемчугом — в описи значилось: «икона неизвестного святого (это видно, чтобы нельзя было потом отыскать ее) в металлической ризе с цветными каменьями»; зачастую чиновники нападали и на такую диковинку: «икона без ризы, которая когда-то была поснята кем-то», или «икона в медной ризе с местами для каменьев, а последние из своих мест кем-то вынуты!» Горы целые икон, крестов, книг и складней были навалены на возы и увезены, но куда? — неизвестно. Чиновники нарочно в виду поморов садились на воза с усилием и оказывали некоторым образом свое презрение к тому, па чем они сидели. Библиотека Даниловская так и сгинула куда то, а образа разошлись по разным церквам Прионежья. Говорят, что даниловские рукописи опять вернулись к тем, кому они были дороги, но конечно не все и распропало их много, благодаря варварскому отношению и чиновничества и духовенства; даже остатки этого богатства, помещающиеся в настоящее время в чулане архиерейского дома, гниют, покрыты плесенью и гибнут для науки, так как там они никому не нужны, а расстаться с ними не хочется.

LIII

Прежде, во времена блаженные, когда «арапчик» все дела кончал, Данилов должен был действительно казаться городом. Население его простиралось до 1000 человек; жители занимались хлебным делом, а также Данилов снабжал чуть ли не всю поморщину, да и другие беспоповские толки книгами, иконами и вещами. Существует свидетельство, что даниловцы зачастую бывали на Груманте для промыслов, а раз добрались даже до Америки. В Данилов сходилось весьма много капиталов, так как многие клали в его кассу задушбины, да и добывали жители много от промыслов и торговли; всякий помор обязан был хоть раз в жизни побывать в Данилове, да и до сих пор по-видимому эти посещения не прекратились. Большак монастырский, по уставу Денисова и по обычаю, был и игумном, и атаманом, в хорошем смысле этого слова; в помощь ему существовал всегда нарядник, так сказать, управляющий делами более мелкими и надсмотрщик за работами. Эти два лица остались еще и теперь, остальные же, в роде уставщика и иных, теперь уже не существуют. В ограде помещалось 193 жилых строений, как-то: огромная богадельня, часовня, швальня, возчая, казначейская с значительными складами одежды и обуви, соборная, большакова, келарская, нарядничья и другие многоэтажные и одноэтажные избы; кроме того тут же стояли: кожевенный завод, 3 бани и 4 конских двора. У монастыря было 100 лошадей, 150 коров и 60 телят. Женская половина была отделена от мужской стеною в 560 сажен длины; тут были: пекарня, больница, псалтырня и наконец известная грамотная горница, где помещался, так сказать, всероссийский поморский женский институт. Здесь обучались чтению, письму, рисованию, пению и женским рукодельям, как девушки местные, так и дочери богатых петербургских, московских и других купцов, которых присылали сюда родители на обучение. Тут же на женской половине выстроены были 19 частных домов, где жили разные вдовы и вообще лица, не принадлежащие собственно к монастырю, но желавшие уединиться от шумной городской жизни. Данилову принадлежали 27 скитов и 12 пашенных дворов или приказов, которые отняты были в 1838 году в казну, причем все работники были разогнаны. На Онежском озере Данилов имел несколько пристаней, из которых главною считалась Пигматка, куда привозилось ежегодно до 10 т. кулей одного хлеба; Данилову принадлежали 2 лесопильные завода, несколько мельниц, 6 судов морских даниловских ходили по Белому морю и доставляли в Сороку добытки промышленников; в Архангельске монастырь имел солеварню и салотопню, наконец в самом Петербурге — подворье. Торговля крестами, книгами и иконами доходила до весьма значительных размеров; зачастую заходили в Данилов соловецкие богомольцы, не видели особенной разницы от православия и легко присоединялись к согласию. Самое большее стечение народа бывало обыкновенно. на Пасху, Богоявление и 8 и 14 сентября; тут и совершались во множестве переходы православных, которым нравилась строгая жизнь иноков и жителей даниловских и которые не питали особенного уважения к своим православным пастырям и домам. В особенности привлекал Данилов много народа из беспоповцев своим кладбищем и тем, что там соблюли так называемое Корнилиево причастие. Корнилию удалось унести с собою причастие до Никоновского освящения, он высушил его, истолок, и пек хлебы, в которые помещал частицы дониконовского причастия; Корнилиево причастие долго велось в Данилове, и еще в 1855 году найдено оно было у одной Федосьи Богдановой в резном кресте, который был сберегаем ею пуще глаза.

LIV

Пришли наконец ревнители и воители — и Данилов пал «на пользу православия и государства, а также и в вящее восхваление имени Господня». Целых 150 лет существовал этот своеобразный мир с его полу-религиозной, полу-общественной организацией; ни разу не нарушал он общественного порядка, никогда не представлял он никакой преграды распоряжениям гражданской власти; всегда он был тих и послушен и весь идеал его состоял в достижении тех несчастных общественных прав, которыми наделены были в то время другие жители государства. Действительно, мирным существованием своим он уничтожал те нелепые подозрения, которые и тогда от времени до времени распространялись духовными кумушками о каких-то якобы политических тенденциях раскола. Ясно, что политические тенденции могут быть только у тех людей, которые подготовлены к политической деятельности правильным научным воспитанием, если же нет последнего, то люди будут брехать та? кую политическую ерунду, какая, напр., создана скорбными мозгами скопчества. Только политическое образование и политическая энергия могут возбудить политические тенденции, а этого решительно не могло быть в беспоповщине, как и в большей части других буквенных сект, потому во-первых, что они по принципу всегда исключали цивилизацию, а во-вторых и потому, что основная идея их — совершившееся воцарение антихриста в мире, — направляет всю их умственную и духовную деятельность не к развитию, а единственно к пассивному соблюдению догмы от антихристова веяния. Господство антихриста предопределено — против него ео ipso [13] не может быть борьбы. Да и какие же это политические тенденции у тех, кто и до сих пор еще спорит о том, что значит надпись на кресте? Одни уверяют, что буквы эти означают: «отец он наш»; другие спорят до слёз о том, что следует читать: «отцом он напоен» и третьи наконец уверяют, что надпись эта означает, что «он осквернен нашими» и далее у подножия креста проставлены два глаголя (гг), т. е. грехами сугубо. И вдруг эти-то господа могут угрожать безопасности государства? эти-то детски наивные спорщики могут вершить дела Марата, Робеспьера и иных? Ну кто же не засмеется над этой шуткой духовных и гражданских кумушек, шуткой, которая имела такие гнусные и тяжелые последствия? И смешно, и горько за то, что приходится носить одну кличку с этими грязными сплетницами и краснеть за эту кличку пред неповинными и гонимыми людьми, которые кроме добра для края ничего ровно не сделали, которые разорены, а с тем вместе разорен и край, который жил ими, кормился от их предприимчивости. В даниловцах жило по крайней мере убеждение, — а мы-то ревнители богаты ли им?

13

Вследствие этого (лат.) (прим. ред.).

Убеждение давало силу нравственную и, благодаря непониманию дела, вся сила эта пропала даром для Россия. Правда, даниловцы разогнаны, не соберутся они никогда воедино, но уничтожено ли беспоповство? Нет, весь север наш от попов сторонится. Прошли года и время сделало свое дело: молодежь уже тянет преисправно тютюнок и водочку (хотя последнюю и по малости, мало помалу начинают скрадываться странности беспоповства; так напр., та же молодежь уже не станет спорить о сугубности или троечности и т. п. вопросах. Время, развитие грамотности (не церковнославянской) сделают свое дело всенепременно и от беспоповства в конце-концов останется лишь то, от чего оно конечно не отчурается никогда, а именно: отсутствие священнической касты и свободный гражданский брак. Этих двух вещей не выбьет из народа ни духовенство, ни полиция, так как народ додумался до этого последовательно — это выработано всею его жизнью.

LV

Несколько раз бывал я у большака; сначала он как будто скрытничал, но затем я был допускаем уже во все комнаты его дома; везде образа, везде лампадки, запах ладана — все это делает дом большака скорее домом молитвы, а отнюдь не жилым помещением. По пословице: на ловца и зверь бежит — мне в первый же раз бросился в глаза большой портрет, состоящий из 5 медальонов; я тотчас же узнал, кто изображен на портрете и узнал об этом портрете следующее: портрет был писан Симеоном Денисовым, а затем был подновляем; оказывается, что это единственный верный портрет Андрея Денисова и Симеона Денисова Мышецких, Даниила Викулича, Петра Прокофьича и инока Корнилия, с которого списки находимы были на Иргизе и в Чернораменскпх скитах. По моей просьбе большак дал мне этот портрет для снятия с него фотографических снимков, но конечно, с условием возвратить оригинал по миновании надобности. Остались еще у большака кое-какие интересные по своей древности иконы, но и они почти все переписаны в 1854 году. Есть у него и рукописи, которые тщательно охраняются от ненасытных переписчиков и которые Бог весть куда денутся после его смерти. Говорят, что у бывшего большака Степана Ивановича было весьма много и рукописей и книг, которые после смерти его достались его дочери; дочь попала в бедную семью, скоро овдовела и пораспродала эти драгоценности за бесценок; я сам купил у неё риторику, составленную и писанную самим Андреем Денисовичем Мышецким. Хорошо еще, если драгоценные большаковы рукописи (напр., Апостол XV века) попадут в добрые руки, а то пропадут они зря или у какого-нибудь станового в запечье, или в архиерейской библиотеке под слоем пыли и смрадной плесени.

LVI

Рано утром отправился я в дальнейший путь; с горки, на которой расположен Данилов, спустились мы к широкому, величественному Выгу и у берега нашли большую лодку с тяговою лошадью и гребцами. Путь от Данилова до Лексы уже не так удобен, как до Данилова, и здесь путнику представляется, так сказать, в первый раз случай приобвыкнуть к способу передвижений нашего севера. На что, кажется, широк Выг и глубок, — только бы плыть по нем да плыть, но на грех непутевые сельги то и дело врезываются в ложе реки, а отсюда неминуемые стремнины и пороги. Иной раз щелье к самой реке подойдет — вот, вот порог выйдет, да река покорится и пойдет помимо сельги искать себе выхода, и долго едешь о бок со щельистой сельгой, которая возвышается над головами в виде беспорядочно нагроможденных скал; но вот река нашла болотинку, низинку, — двинулась по тому направлению, благо мокринка ей течение облегчила; отошла таким образом от сельги и потекла тихо и мирно среди пологих, поросших огромною осокою берегов, а сельга все-таки своего направления не изменила и всегда тянется с северо-запада на юго-восток.