Шрифт:
Глава первая
Задыхаюсь, хочу глотнуть свежего воздуха.
До скорого. Целую. Маривон.
Правильно ли я поступила, оставив на столе эту записку? Разве я обязана отчитываться? И все же! Живем-то вместе: общий дом, работа, постель, ребенок, существует какая-то общность интересов. Мне ведь не понравилось бы, если б он уехал, не предупредив.
Возможно, я не лучшим образом объяснила свое состояние. Беда в том, что я и самой-то себе не способна его объяснить. Знаю только — мне необходимо побыть одной и отдышаться. Он угнетает меня. Даже дыхание мое мне
Я чувствую, как он набирает силу, накаляется докрасна. Готова лопнуть от злости. До чего же я их всех ненавижу — тех, кто приковал меня к конвейеру. Моя ненависть необъятна, безмерна. Она переливается через край, целиком завладевает мной, убаюкивает меня мерзкими словами. Наконец-то я осмелела, дала волю своей злобе и сладострастно наслаждаюсь этим.
Никто, в том числе и он, мой муж, не знает, на что я способна — я, которая и мухи не обидит.
Сперва он решит, что я, чтобы рассеять свою беспричинную тоску, пошла прогуляться и вернусь к обеду. Подумает: «Ей полезно пройтись. Будет лучше выглядеть, и настроение улучшится». Почитает газеты, потягивая пиво.
Потом накормит сынишку, успокаивая: «Мама скоро вернется и поцелует тебя, когда ты ляжешь в кроватку». Он не станет беспокоиться, пока не обнаружит, что уже восемь часов, а меня все нет и я не принималась за стряпню.
Надо было написать: «Не жди меня, сегодня я не вернусь».
А если вернусь?
Буду выглядеть идиоткой.
Потеряв терпение, он обзвонит всех наших приятелей. Потом — ясное дело — вообразит, что со мной что-то приключилось: попала в аварию, похитили, изнасиловали или что-нибудь в этом роде. Наступит ночь.
Мне нравится воображать, как он мечется в одиночестве, стараясь понять, что же могло со мной произойти. Так ему и надо. Хотя бы ощутит мое отсутствие. Когда я дома, он меня попросту не замечает.
Я растворилась в пространстве. Мной овладел дух непокорности. Муж, такой сейчас далекий, такой жалкий, сбит с толку: «Куда подевалась моя жена? Я-то думал, что прочно запихнул ее между буфетом и кухонной раковиной. Но не тут-то было!»
В общем-то должен быть благодарен, что я внесла хоть какое-то разнообразие в рутину нашей повседневности. А себе сделала подарок этой вылазкой в одиночку.
Потихоньку, не сказавшись, ушла из дому, без корзинки для провизии. Неслыханная дерзость!
Бросила его с ребенком, оставила наедине со всеми заботами. И радуюсь! Возможно, это заставит его задуматься. Ведь он так невнимателен, эгоистичен. Злится по пустякам, а когда ждешь от него ободряющего слова — молчит.
Конечно, не его вина: завод, усталость, бесконечные заботы, нервы напряжены. Надо бы и мне ему посочувствовать. Но я не могу вечно сочувствовать.
Еще минута — и я, чего доброго, начну каяться. Это я отравляю ему жизнь. Во всем виновата я. Не умею жить.
Нет, я не допущу угрызений, не сегодня… Хочу проветриться.
На конечной автобусной станции сажусь в первый попавшийся
Автобус идет со всеми остановками, сорок километров — это не меньше двух часов. Не имеет значения, торопиться мне некуда, и отступать я не намерена.
Разглядываю новые домики, стоящие на ярко-зеленых лужайках. Почти все они одинаковы: белые, приплюснутые черепичными крышами; оконные проемы обложены темным камнем, крыльцо — из гранита. Соломенные шторы время от времени приподнимаются. Показывается женщина в замызганном халате. Ее глаза тупо вперяются в дорогу. Видно, что она разочарована. Ничто не изменилось. Ничего не происходит.
Несчастный случай, ребенок, упавший с велосипеда, дали бы ей повод выйти, вступить в разговор. Булочник проехал еще утром, и она уже купила свои обычные два фунта хлеба. Перекинулась словечком с другой покупательницей, своей соседкой:
— Не жарко сегодня!
— Ужасная зима! Может, хоть весна будет теплее после этих холодов!
— Да, уж хотелось бы!
На этом разговор заканчивается. Не следует особенно сходиться с соседями, а то как бы не влипнуть в какую-нибудь неприятность.
Представляю себе обои в цветочках, за входными дверями — тапочки, чтобы не испачкать до блеска натертый паркет, в котором можно увидеть свое отражение, словно в телевизоре. Женщина снует по чистенькой, тесно заставленной гостиной, словно покупательница по мебельному магазину. Этот еще-не-оплаченный-купленный-в-кредит гарнитур столь же прекрасен, как и у других, драгоценен, как мечта детства, он готов принять воображаемых гостей. Но если кто и придет, хозяйка, боясь нарушить идеальный порядок, примет его в кухне. На низеньком, покрытом кружевной скатеркой столике гарнитура сверкает хрустальная пепельница — свадебный подарок. Хозяйке и в голову не придет положить в эту пепельницу свой собственный окурок, и она удаляется на кухню. Там мурлычет радио. Но сейчас не время сидеть сложа руки — у нее масса дел. Она запихивает почти чистое белье в стиральную машину и включает ее. Хватает половую тряпку, щетку-полотер и яростно трет жесткий линолеум — подделку под плиточный пол. Мысли ее витают неизвестно где.
В автобусе едут женщины, старики и дети, которые, не успев войти, через два-три километра сходят возле проселочной дороги или у маленького поселка.
Я настолько выбита из колеи, что меня поражает спокойствие окружающих, которые едут себе куда им надо, не обращая на меня никакого внимания. Никто ни о чем не спрашивает, не говорит: «Твое место на заводе. А сейчас тебе следовало бы находиться дома». Кому какое дело! Я путешествую инкогнито.
Стекла до того грязны, что сквозь них поливаемый дождем пейзаж кажется еще более мрачным, почти нереальным. Мне он отлично знаком: время от времени проглядывает серое море, темная трава, тощие колючие кустарники вдоль дороги, но сейчас я вижу все это как бы впервые. Я попала сюда чисто случайно, и под покровом зимы молчаливая и пустынная Бретань кажется мне неживой, точно декорация. Однако погруженная в летаргию местность навевает успокоение. Куда девалась зелень? Голые деревья не кажутся призрачными, одни хрупкие, другие могучие, они вполне ординарны и мирно обрамляют поля и дороги.
У шоссе ютятся старые, полуразвалившиеся каменные дома. Черепичные замшелые крыши нависают над узкими окнами, украшенными — единственная допускаемая бретонцами роскошь — синими ставнями с облупившейся краской. В таких домах всего одна комната, где жизнь чуть теплится; блеклый свет едва освещает бетонный пол и тяжеловесную мебель. Тепло обутые старушки, словно в зимней спячке, вяжут крючками кружево. Сидя боком у оконца, они наблюдают за своим мирком, простирающимся от их порога до дороги.