Поездом к океану
Шрифт:
— Я буду… ждать, — выпалила она в отчаянии и закрыла глаза, оказавшись в темноте. И словно бы вновь ощущала пальцами поверхность кассеты, которую сворачивала, уверенная, что этим, возможно, спасает Ван Тая. А Юбера? Подполковника Юбера кто спасет?
— Хорошо, — с некоторым облегчением выдохнул он. — Хорошо. Надеюсь по возвращении найти тебя все еще одну. Постарайся никем не увлечься. Среди молодняка в Иври есть, конечно, славные ребята, но я седой совсем, помнишь? К тому же сын булочника. Мне любовные драмы не по статусу и…
— Ты сможешь когда-нибудь жить так, будто бы никогда никакого Жиля Кольвена не было? — напряженным голосом перебила она его.
— А ты — сможешь?
— А
Аньес замолчала и сникла. Весь ее порыв иссяк. Все, что у нее еще было, это слезы, прокладывающие по лицу влажные дорожки. И отчаяние от того, что так безбожно и лицемерно врет. Он тоже молчал, но дыхание его она слышала сквозь потрескивание. И представляла себе его лицо. Лицо. Записку под пальто, в кармане у сердца. И чемоданчик со сменой белья и зубной щеткой. Он стоит, прислонившись к стенке телефонной будки и опершись на нее затылком, отчего кепи съехало на лоб. И думает о том, что она сказала. Прямо в эту минуту. А потом медленно говорит:
— Береги себя, Аньес. Себя и Робера. И мадам Прево, черт с ней.
— Тебе пора.
— Да, мне пора. Я люблю тебя. Если тебе ответить нечего, то молчи.
— Я люблю тебя.
В это мгновение, Аньес уверена, он тоже, как и она, прикрыл глаза.
[1] Флердоранж в западной культуре является традиционным цветком свадебного убора невесты в виде венка или букета.
[2] До ноября 1942 года генерал де Латр де Тассиньи оставался в армии Виши, однако при высадке союзников в Северной Африке, когда стало очевидно, что немцы займут свободную зону, приказал своим войскам атаковать нацистские подразделения, за что немедленно подвергся аресту и был интернирован в тюрьму в Тулузе, а затем в Лионе и приговорен к 10 годам лишения свободы. В сентябре 1943 года де Латру удалось бежать при помощи своей жены, сына и Сопротивления и в течение месяца, скрываясь в различных городках, он добрался до Лондона, а оттуда отбыл в Алжир, где получил звание генерала армии де Голля.
Еще спустя час ее накрыло осознание: она выбрала не Анри.
До этого не понимала.
Еще вчера не понимала, что на одной чаше весов оказались ее принципы, а на другой — любимый мужчина. И вчера, и нынче она выбрала первое — без раздумий, без единого сомнения, без мысли о том, насколько подобный выбор чудовищен для живого человека.
Она руководствовалась лишь конечной целью. Частности здесь роли не играли, даже когда частность — Анри.
Если отбросить все прочие ее метания, как просеять песок, то останется только единственное и самое важное — совершенный ею выбор.
И это ее сломало.
В тот же день Аньес уехала в форт и подала рапорт об отставке. Капитан Дьен вынужден был его принять, но делал это с большой неохотой. Тогда же она связалась с генералом Риво, чтобы он посодействовал скорейшему разрешению ее вопроса. Тот шумел изрядно, поскольку работа Аньес на официальных мероприятиях была расписана на несколько месяцев вперед.
«Кинематографическая служба — это не фотосалон, а я больше не могу быть посередине», — устало повторяла она, когда он сердился и кричал. И ему пришлось смириться. Ее контракт был разорван в течение нескольких дней. Она проявляла последние оставшиеся отснятыми пленки, систематизировала собственную картотеку, оставляла по себе порядок в фотолаборатории. Затем, когда ей объявили, что она может быть свободна, сдала удостоверение и прочие документы в архив. Сняла жетон военнослужащего, который носила с самого Индокитая. И выходила из форта д'Иври уже навсегда, глубоко вдыхая пьянящий воздух наступившего апреля и смиряясь с тем, что переломана.
Это стало началом недель ее ожидания.
Днями Аньес брала с собой Робера и бродила улицами, греясь на неожиданно ярком и теплом солнце. Болтала без умолку ему на ухо какие-то глупости о том, какого цвета небо с травой, и о том, что очень любит его, будто бы убеждая. Ей теперь только и оставалось, что убеждать, оправдываться. И надеяться.
Тогда, поначалу, первым ее порывом было связаться со штабом генерала Каспи и все рассказать. Этого она сделать не решилась — не из страха за свою шкуру, пусть ей грозила тюрьма или что-нибудь похуже. А потому что было бы очередным лицемерием возомнить, будто ей неважно, что случится с сопротивлением Вьетминя.
Она не могла. Это оказывалось сильнее ее. Она ненавидела себя и в ужасе понимала, что из этого и состоит — из нечеловеческой жажды победить в схватке. И всегда поперек ее пути оказывался один-единственный Лионец, который переворачивал ей все нутро, заставлял сомневаться, за которого она отдала бы что угодно, но которого… просто убила.
Она сломалась.
Перестала функционировать.
Она закрывалась в собственной комнате, отговариваясь мигренями, и рыдала в подушку, когда становилось особенно гадко. И каждый день запрещала себе думать, скупая все подряд газеты и вслушиваясь в бормочущее радио — о победах генерала де Латра де Тассиньи, об его уникальной стратегии, о помощи США и Британии в Индокитайской войне вопили отовсюду. И нигде ничего о точке в Тонкине, куда отправился подполковник Анри Юбер.
Аньес мало ела и быстро худела.
Почти не спала и замирала у кроватки Робера. А то вдруг хватала его и принималась за игру с таким энтузиазмом, какого никогда ранее не выказывала ни в одном из своих прежних занятий. Ловила на себе полные боли взгляды матери и делала вид, что ничего не происходит до тех пор, пока однажды Женевьева не высказала все сама.
Аньес, устроившись на полу с сыном, гоняла туда и обратно мячик. Робер заходился заливистым хохотом, а она впитывала в себя его смех, будто бы не могла им насытиться. Такими и застала их мадам Прево, молча вошедшая в гостиную, где они расположились, и усевшаяся на диван немного поодаль от их боевых действий. Аньес отчетливо помнила, как подняла глаза на мать, и как та не успела спрятать в своих тревогу, а потом и вовсе вспыхнула вся от макушки до кончиков пальцев страшным волнением и заговорила:
— Что бы ты ни затевала, подумай, прежде чем делать. Второй раз мне будет очень тяжело пережить что-то подобное твоему плену. И я тебе этого не прощу.
Аньес долго молчала в ответ. Она привыкала быть чем-то вроде былинки, которую несет-несет-несет ветер, и которой не нужно больше ему сопротивляться: все равно ее уже оторвало от стебля и путь ее — умирание.
Но глядя в измученное и неожиданно постаревшее в эти минуты, но по-прежнему красивое лицо матери, она все же не выдержала и, приподняв подбородок, спросила:
— Если бы тебе сказали, что я совершила ужасную вещь, и по моей вине погибло много людей, ты бы поверила?
Взгляд Женевьевы сделался совсем темным, страшным, и Аньес подумала, что легче было бы умереть, лишь бы не видеть этого взгляда. Наверное, никогда раньше она не была столь близка к самоубийству, как в тот день. Сложно сделать мертвое еще более мертвым. Но что-то все еще держало ее, смутное и неосознанное, и столь сильное, что закончить все одним махом он не решалась.
— Поверила бы, — враз изменившимся голосом ответила мадам Прево. — Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы не поверить.