Поездом к океану
Шрифт:
В этом гнезде заключена вся их жизнь, и в нем — все его воспоминания.
Как ни странно, в помещениях, по которым он неспешно прохаживался сейчас, нисколько не веяло затхлостью. Да и комнаты не казались нежилыми. Кое-какая мебель сохранилась с тех пор, как он еще жил здесь. Кое-что, видимо, притащили для десантника от кого-то из родичей. А кое-чего не хватало.
Материного пианино, например, не было. Того, что стояло в гостиной. Они его продали — вспомнил Анри. Тетка продала почти за бесценок — кому нужна музыка, когда не хватает хлеба? Но все же зимой сорок третьего года то пианино прокормило
Со стен поснимали фотографии, когда-то развешанные в простеньких деревянных рамках, которые папаша Виктор мастерил сам. И не хватало огромного стола в гостиной, за которым по вечерам устраивалось их большое семейство, куда приглашали гостей. И за которым они слушали по радио сообщение о начале войны.
С углем ему повезло. Не отсырел. Спасибо этому Фабрису, пусть он и женился на его Мадлен. И даже старые газеты на растопку нашлись. Юбер не читал заголовков. Он зажигал их спичками и бросал в камин, покуда не зашелся огнем и уголь, пахнув жаром в лицо. Потом стащил тренчкот и примостил его на ближайший стул. Спать в эту ночь решил здесь же, на старом диване, не предназначенном, чтобы на нем спать. Всяко теплее, чем в других комнатах, которые когда еще прогреются как следует…
И впрямь раздобыв себе несколько одеял, он перетащил их в гостиную и не знал, чем еще себя занять до полного наступления ночи, чтобы не вспоминать, как на этом диване застал однажды своих родителей нежно целующимися, когда дети должны были спать.
Может быть, что-нибудь из библиотеки найти?
Тетка Берта, вероятно, распродала и большую часть книг, что были в доме — если судить по тому, как неплотно они стояли на полке теперь, тогда как раньше с трудом помещались. Мать читала. Читали сестры. Гоняли и Анри, чтобы читал, но ему куда интереснее было сбежать из дому и не участвовать в их занятиях. Черная блуза с бантом на воротнике, в которой он ходил в школу, почти всегда по возвращении добавляла матери стирки. А ободранные конечности — огорчения.
Но он был смышленым. И образование получал сообразно собственной смышлености. Отец вовремя смекнул, что булочника из него никак не выйдет — энергии слишком много, лучше учиться. И добровольцем выпустить его из дому — полезнее, чем держать на привязи в пекарне. Откуда ему было знать, что осколок, живущий в сантиметре от сердца день за днем, — это страшно? Что переломанная в шталаге нога — едва не свела сына в могилу? Сам-то папаша Виктор в могиле давно. А Юбер жив — единственный из семьи.
Словом, книг осталось совсем немного, и те — потрепанные, старые. Не иначе тётка просто продать не смогла. Юбер, стоя напротив полки, под уютный треск огня провел пальцами по корешкам. Вольтер, Бомарше, Стендаль.
— Остальные у меня, не волнуйся, — вдруг раздался за спиной негромкий сиплый голос. Такой, будто говоривший прикладывает немалое усилие к тому, чтобы его было слышно. Анри оглянулся. На пороге, сжимая в руках довольно большую корзинку, стояла молоденькая женщина в пальто и маленькой меховой шляпке. Она и сама была маленькая. Невысокая, ладная, пухлее и мягче, чем он себе представлял. Оставляя ее в самый разгар войны, совершенно истощенную и морально, и физически, он и подумать не мог, что из нее получится вот это — розовощекое, с золотистыми волосами и пышными бедрами. В свои неполные двадцать шесть она все больше походила на мать.
Юбер развернулся к ней и заставил себя улыбнуться. Если честно, он надеялся, что она не придет. Но, видимо, не прийти она не могла. Так же, как и он не имел права не улыбаться.
— Привет, Мадлен, — проговорил Анри и сделал первый шаг.
— Привет. Останешься на Новый год? — выпалила она и тут же замолчала, закусив губу. И тоже сделала шаг, который, должно быть, не мог ей даться легче, чем ему. — Мы с мамой подумали… было бы славно, если бы ты остался. К чему спешить, когда отпуск? У нее сейчас работы много, но есть я. Приедет Фабрис, устроим праздник. У нас елка стоит. И я купила тебе подарок. Если честно, я каждый год покупаю тебе подарок с тех пор, как война закончилась.
— А она закончилась?
— Конечно.
— И это сколько у меня подарков?
— Четыре. И твои книги у меня, я брала. Прости, что не вернула к приезду.
— Это ничего страшного, Мадлен.
Она снова задвигалась, дошла до маленького журнального столика, установила на него корзину. Откинула тканую салфетку, которой та была накрыта, и принялась вынимать на стол свертки — с пирогами, с сыром, с вином. Так и не раздевалась. Стояла в пальто и шляпке. И не знала, что говорить, слишком взволнованная и испуганная. Потому что однажды он видел ее такой, какой ей не хотелось бы, чтобы видел.
— А у меня нет для тебя подарка, — проговорил он, оказавшись прямо за ней. Близко. И все еще не представляя, как обнять. Происходящее — ее слова, сдержанность и одновременно многословие — казалось чем-то похожим на кошмарный сон, от которого утром будет болеть голова.
— Пустое. Ты жив и ты приехал. Чего же еще… — удивилась Мадлен, а Юбер вдруг подумал, что голос и правда совсем не ее. И он не знает, как и дальше слушать сипение, вырывающееся из горла. Она ведь мучается, наверное, когда говорит.
— Я не хотел приезжать, откладывал до последнего.
— Я знаю. Я тоже думала, что лучше тебе не возвращаться.
— Ты понимаешь, да?
Мадлен медленно обернулась — ее очередь оборачиваться — и долго смотрела на него. Подбородок ее чуть заметно дрожал. Но глаза были сухими.
— Конечно, я понимаю. Я точно так же боюсь всего. Помнишь, тогда… ты сказал, что жить всегда лучше, чем не жить? Помнишь?
— Нет. Давно было. Я тогда что угодно мог говорить.
— У тебя родителей убили, а ты меня убеждал… — мягко ответила Мадлен. — И сам весь переломанный…
— Ну, раны-то я подзализал, милая, — улыбнулся Юбер. — Да я и теперь повторю, что жить лучше, чем не жить.
— Тогда зачем ты ездил в Индокитай?
— По той же причине, по которой ты теперь мадам Беллар. Чтобы не бояться.
— Ты тоже понимаешь?
— Ты маленький солдат, дорогая. Такая же, как я.
Мадлен протяжно выдохнула и наконец стащила с головы шляпку. Под ней волосы чуть измялись, но это было неважно. Она качнулась в его сторону и уткнулась большим круглым лбом в его грудь, за которой сердце глухими ударами перекачивало кровь — неспешно и вполсилы, будто его подморозило, потому что, горячее и живое, оно должно бы колотиться сейчас, не поспевая за чувствами.