Поэзия и проза инженерного и педагогического труда
Шрифт:
В 2007 году, когда мне довелось активно заниматься внедрением нано-бетона, судьба забросила меня в город Волхов. Мой большой друг и патентодержатель отечественного нанобетона А.Н. Пономарев по моей просьбе отвез меня на берег Ладоги, к тому пирсу, куда прибывали катера и баржи из осажденного Ленинграда. Сердце сжималось, глядя на скромный памятник, установленный в честь героев Дороги жизни. Памятник – это два допотопных, плохо покрашенных катера и небольшая мраморная стела размером не более 1 x 0,7 м2 со словами благодарности героям этой эпопеи.
Дорога от Волхова до Ладожского озера проходит
В 1959 году Н.И. Патрикеев сам посетил волховский берег Ладожского озера, где установлен памятник героям Ладожской флотилии и где он в войну умудрился, списавшись, на несколько часов встретиться со своим родным братом Алексеем Ивановичем, воевавшим на Волховском фронте.
Вернусь к эвакуации. Приехав в Новосибирск, мы временно поселились в маленьком домике у сестры маминого отца, ее тети Анны Дмитриевны Тюриной и ее мужа дяди Киры (ул. Луначарского, д. 32). Примерно к Новому году мама получила от своего завода квартиру в поселке Кривощеково на правом берегу Оби, рядом с заводом, куда мы и переехали.
Жизнь в Новосибирске резко отличалась от московского бытия. Во-первых, на все продовольственные товары и на промтовары были введены довольно жесткие карточки. Однако нам с первых же дней после приезда выделили землю под огород, и мы с мамой и тетей Ниной несколько раз на паровозе ездили копать и сажать картошку и зелень. Ездили до тех пор, пока кто-то не опередил нас и не собрал невесть какой урожай, который с определенной надеждой все ожидали.
В крохотном садике у тети Ани росли два кустика крыжовника. Когда ягоды поспели, на них налетела какая-то мошкара. Дядя Кира, который болел туберкулезом и поэтому не был призван в армию, работал на городской станции скорой помощи. Он опрыскал кусты крыжовника скипидаром и вредители пропали. Однако на ягодах остались черные точки. Взрослые посовещались, собрали небогатый урожай и меня – ученика второго класса – отвели на рынок продавать ягоды. Как мне и рекомендовали мои наставники, я спросил у торговок, почем они продают крыжовник, скинул с цены два рубля с каждого стакана и почти мгновенно продал все наши ягоды за 180 рублей. Здесь же, на рынке на все эти деньги маме удалось выторговать буханку черного хлеба. Замечу, что мешок картошки стоил тогда 800 рублей.
Однажды дядя Кира привез домой бочку из-под какого-то повидла. Женщины тщательно обскоблили бочку, и к ужину, к чаю всем выдали по кусочку черного хлеба со слоем повидла. В наш дом иногда заходила соседская бабулька. Когда в тот раз ей тоже достался хлеб с повидлом, она сильно удивила не только меня, так как обильно посыпала сладкий бутерброд солью. В другой раз дядя Кира привез большой бидон из-под рыбьего жира. Наши хозяйки, опять тщательно очистив сосуд, решили поджарить на рыбьем жире картошку. Это было что-то! Ужасная вонь распространилась по всему дому и не выветривалась несколько дней.
Расскажу, как в 1942 году я попробовал и бросил курить. Началось с того, что еще в теплушке, по дороге из Ленинграда в Москву, мама пристрастилась к курению. В Новосибирске они с тетей Аней и маминой сестрой тетей Ниной покупали табак и гильзы и по вечерам, после работы, набивали для себя папиросы. В моем классе в школе некоторые мальчишки тоже курили, и я решил попробовать, что же это за увлечение. Дома я потихоньку стянул из маминой коробки одну папироску и в школе, на переменке затянулся. Занятие это мне очень не понравилось, и я отдал свою папиросу мальчишкам. Однако дома мама обнаружила хищение и по-настоящему выпорола меня ремнем. Я очень обиделся и с тех пор навсегда бросил курить.
Одним из самых тяжелых воспоминаний из новосибирского периода жизни остались несколько дней, в течение которых у нас дожидались поезда во Владивосток жена и дети дяди Коли, родного маминого брата. Сам дядя Коля, высококлассный клепальщик-судостроитель, еще за несколько дней до начала войны был командирован из Ленинграда на какой-то судоремонтный завод во Владивосток. Его жена тетя Тоня с моей сестрой-одногодкой Валей и годовалым братом Витей остались дома и угодили в блокаду. Не без помощи моего отца им удалось вырваться из Ленинграда, и на несколько дней они остановились в Новосибирске у нас, в доме тети Ани.
Тяжелые воспоминания были связаны с наблюдениями за моим двоюродным братом Витей, который из-за блокадного голода выглядел совершенно рахитичным, с огромным вздутым животом и синеватой кожей. Мама немедленно поехала в какую-то деревню, продала еще сохраненный торгсиновский отрез и купила огромный кусок (30 см3) сливочного масла и полмешка пшеничной муки. Этими деликатесами и рыбьим жиром наши женщины пытались хоть как то поддержать Виктора. Слава богу, он выжил, и много лет спустя мы радушно встречались и в Питере, и в Москве, куда он однажды приехал к нам с молодой женой.
Новосибирская жизнь продолжалась только до июля 1942 года. Кто-то из маминых знакомых еще зимой порекомендовал ей завербоваться на работу в Якутск. По свидетельствам очевидцев, жизнь там протекала совсем по-иному, чем местная. Мама послушалась и вместе с некоторыми подругами, в частности с Л.Н. Тихомировой, о семье которой я упоминал еще в рассказе о Комсомольске-на Амуре, действительно завербовалась. Как только в начале августа на реке Лене открылась навигация, мы поплыли на колесном пароходе в Якутск.
Река Лена протекает по красивейшим местам, среди невысоких сопок, на которых величаво и пышно растут кедровые и другие хвойные деревья. На допотопном колесном пароходе мы почти целый месяц любовались этой красотой. Особенно приятно было погулять по сопкам, когда команда заготавливала и пополняла запасы дров.
В редких деревенских поселениях, к каждому из которых наш пароход надолго приставал, разгружая то, что привез для местного населения, мама обязательно покупала для нас с сестрой, казалось бы, обыкновенное коровье молоко, но как оно выглядело! Зимой и весной, до начала навигации, деревенские аборигены все излишки молока замораживали в металлических мисках, и потом все лето хранили эти «ледышки» в своих погребах, забитых снегом. Круглый год такие подвалы исправно служили холодильниками и морозильниками. Все лето проплывающим покупателям крестьяне продавали свое молоко в виде ледышек, внешне очень похожих на диски для метания.