Поглупевший от любви
Шрифт:
Она уставилась на него с открытым ртом.
— Я владею всеми кружевами в этой стране, — мягко пояснил Дарби. — Закажи вы золотое кружево на вашу коляску, его поставил бы я. Кружево на вашей косынке, вне всякого сомнения, импортировано мной, кружево на ридикюле вашей мачехи произведено на фабрике в Кенте. Моей фабрике, если хотите знать.
— И никто не знает… Эсме тоже?! — выпалила она.
— Совершенно верно, — кивнул Дарби. — Я никогда не видел большого смысла в том, чтобы выставлять свое богатство напоказ. Люди
— В таком случае все меняется, — медленно протянула она, еще выше вскидывая подбородок. — Я сообщу мачехе, что меня никто не компрометировал, что я написала письмо сама и все это было шуткой. Вы правы: она немедленно освободит вас от необходимости жениться на мне.
Дарби ничего не ответил, продолжая вглядываться в разом осунувшееся лицо. Как может столь хрупкое создание быть таким несгибаемым? Он встречал женщин с лицом и фигурой армейских сержантов, но слабых духом, как новорожденные котята. Какое странно эротичное ощущение: наблюдать за женщиной, обладающей внешностью милой кошечки и неумолимостью капрала.
— Я немедленно уведомлю ее, — пообещала Генриетта, вставая. — Прошу принять мои извинения, мистер Дарби.
Он не потрудился подняться. Только протянул руку и усадил ее обратно.
— Вы, вероятно, правы. Я взбешен. Но это скоро пройдет.
— Это уже не важно. Сделка была бы справедливой, нуждайся вы в моем состоянии, как я — в ваших сестрах. Но какой смысл в этом браке, если вы и без того богаты? Вы можете найти мать для Джози и Аннабел, едва начнется сезон, если не раньше. И, женившись, получите полную возможность спать с женой.
— Я предлагаю другую сделку, — возразил он. — Мои сестры за…
— Мне нечего предложить, — спокойно перебила Генриетта, плотно сцепив руки на коленях. — Я не имею права принять предложение, если при этом вы лишитесь стольких вещей, которые считаете для себя важными.
Но тут ее сердце неожиданно глухо заколотилось в ребра. Его глаза снова потемнели. Опасность. Ей грозит опасность. Только иного рода.
Дарби провел пальцем по ее чистому лбу, изящному носику… остановился… Остановился у ее губ.
— Думаю, — признался он, и в его голосе вдруг зазвенели страстные нотки, — я бы сошел с ума, будь мы женаты.
Генриетта вздрогнула.
Его палец, чуть дрогнув, коснулся ее нижней губы.
— Понимаешь, о чем я?
Она тихо охнула. Палец скользнул под ее подбородок, вынуждая ее взглянуть ему в глаза. По спине прошел колкий озноб.
— Вы не можете испытывать этого… ко мне… — выпалила она.
— Да? Но почему?
Палец выжег дорожку по ее шее.
— Хотите сказать, что мне не следует чувствовать это? И тут вы тоже правы.
Он подался к ней. Генриетта ощутила его запах, приятный мужской запах. И тут его ладонь легла на ее затылок.
— Считаете, что мне не следует… так почему же?
— Потому что, — задыхаясь, пробормотала Генриетта, презирая себя, — я хромая.
— Совершенно верно.
Она изумительна. Чиста. Нетронута. Свежа.
И он обязан оставить ее такой.
Господи помилуй, она рвется быть няней его сестер. Он никогда не дотронулся бы до служанки.
Слабая оборона. Не выдержит натиска ее красоты.
У нее самые прекрасные на свете губы: полные, розовые, словно вырезанные скульптором. И молящие о поцелуях. Беда в том, что вся она так и просит поцелуев. А он сгорает от желания. И только что обрек себя на вечность этого желания. Желания к жене, собственной жене, которое горело в его венах.
В голове, должно быть, все смешалось, потому что он наклонился и завладел ее губами. И еще успел ощутить вкус ее удивления. Она оставалась неподвижной, застывшей, как всегда, когда опасалась, что поведет себя слишком разнузданно и опозорится.
Поэтому исключительно для того, чтобы немного успокоить Генриетту, он провел рукой по ее спине. Спина напоминала птичье крылышко: хрупкая, узкая, с тонкими косточками ребер. И он решил не убирать ладонь, большую, надежную ладонь, закрывавшую половину ее спины. Оставил, чтобы она не смогла улететь, его маленькая птичка.
И только потом повернул голову и стал целовать ее по-настоящему. С каждой секундой все больше теряя рассудок.
Она приоткрыла губы и впустила его язык. Он хотел проучить ее. Но она ответила на поцелуй с такой готовностью, словно жаждала его, словно ощущала хотя бы некое подобие тех ревущих валов похоти, делавших его жизнь адом каждый раз, когда он ее видел.
Их языки встретились.
Его позвоночник обдало жаром.
Она тихо охнула. Жар продолжал скапливаться в его чреслах, грохотать в ушах. Он брал ее нежные губы, как мир, который необходимо завоевать.
И она позволяла… как это могло случиться?
Она застонала. Он поймал этот стон губами.
Она снова охнула. Он украл ее выдох своим вдохом.
И расплавился в яростном, исступленном вожделении. Неистовом желании целовать ее, касаться, ласкать. Он снова распластал ладонь по ее спине. Она не качнулась к нему, как сделала бы на ее месте любая женщина. И по-прежнему сидела прямо, словно статуя.
Только дышала все тяжелее. И глаза были закрыты.
И все же она не дотронулась до него. Даже не подняла рук с колен.
— Генриетта, — пробормотал он.
Ее глаза медленно открылись. Глаза цвета вечернего неба. Туманные озера желания.
— Обними меня.
Генриетта недоуменно моргнула и уставилась на свои руки, словно забыла об их существовании.
— Да, конечно, — пробормотала она наконец и сделала, как ей было велено. Ее спина была такой узкой, что он чувствовал каждое движение.