Погонщик волов
Шрифт:
— Работа и хлеб! — ревет с трибуны оратор из Ладенберга, и безработные согласно кивают. Они жмутся по углам, словно отверженные, потому что, если сидеть за столом, надо что-нибудь заказывать.
— Уничтожение версальского рабства! — вещает голос с трибуны.
— Вот теперь ты сама слышишь, — говорит Альберт Шнайдер, наклонясь к матери. Та кивает и поспешно вытирает уголки глаз.
— Хозяйству нужно придать новый размах, еврейский капитал надо из него исключить. Нам не нужны торговые дома и концерны. Нам нужно… нужно здоровое среднее сословие.
Шишковатая голова торговца Кнорпеля утвердительно покачивается, глаза понимающе мигают.
— Сельское хозяйство лишено фундамента. Пора положить конец земельной спекуляции. Назначить справедливые цены за сельскохозяйственные продукты. Крестьянин должен быть привязан к земле.
Издольщики, бобыли, беднота и середняки задумчиво попыхивают своими носогрейками.
— Выдающиеся личности — на руководящие посты! Долой чиновных бонз, долой парламентаризм!! Историю делают личности.
Учитель от удовольствия откидывается на своем стуле.
— Долой позорный Версальский договор! Конец выдумкам о немецкой вине! Нашему народу нужно жизненное пространство, нужны колонии.
Липе Кляйнерман заливает за частокол черных от жвачки зубов две рюмки очищенной подряд и протягивает Тюделю пустую рюмку, чтобы тот наполнил ее в третий раз.
— А платить ты когда собираешься? — рявкает Тюдель и для надежности прижимает бутылку к груди.
Липе поворачивается спиной к стойке и мутными глазками оглядывает зал. Один из ладенбергских сбоку протискивается к стойке:
— Налей ему рюмку, раз просит, понял?
— Ему платить нечем.
— А вот это уже не твоя забота, а моя.
— Верно он все это говорил про колонии, который на трибуне. — И Липе чокается с ладенбержцем. — Негры — они все равно как обезьяны. Когда при них нет немцев, они только глупости вытворяют.
— Ты правильный мужик, — говорит ладенбержец и хлопает Липе по плечу.
Липе чуть не сползает на пол и, лишь уцепясь костлявым локтем за край стойки, удерживается на ногах.
— А ты знаешь, что такое «бутчер»? — спрашивает Липе своего собеседника в куртке.
— Нет, а что это такое?
— Вот видишь, ты слишком молод, где тебе знать. А я так всегда хотел стать мясником в колонии, а мясников они там называют «бутчер». Вот теперь и ты знаешь, а колонии нам нужны позарез.
— Это мне нравится, а где ты работаешь, камрад?
И Липе, указывая неверной рукой на управляющего, говорит:
— Спроси лучше у него, он здесь управляющий.
— Времена не так уж и плохи, вот только люди становятся все хуже, — говорит на обратном пути столяр Танниг Карлине Вемпель.
— Пусть делают, что хотят, все равно конец света уже близок.
И они бредут дальше сквозь туман, как два призрака.
Плохие времена? Это кто говорит? Во всяком случае, в доме Рендсбургов справляют свадьбу.
Ни один злопыхатель не скажет, что у Рендсбургов не умеют справлять. Кареты и автомобили заполняют усадьбу. Незнакомые кучера и шоферы праздно слоняются по деревне. Для Тюделя настали золотые деньки. То и дело приходят новые, незнакомые посетители. Из соседних имений, из города и еще бог весть откуда. Каждая батрацкая семья получает накануне свадьбы по целому торту.
В замке хлопают пробки от шампанского. Торжественный выезд молодых — до церкви. Безработные шахтеры, девушки, парни, деревенские ребята, по старому обычаю, держат в руках длинные шесты, украшенные бантами и поздними астрами, чтобы перегораживать улицы и дороги, по которым должен проехать большой черный лимузин с новобрачными.
Из открытых окон свидетели осыпают дождем пфеннигов ликующую толпу. Двадцать автомашин везут свадебных гостей. Господ в высоких цилиндрах и дам в свистящих, благоухающих шелках.
Небо со своим воинством словно опустилось на землю. Лакей Леопольд и его помощники из соседних имений выряжены в бархатные ливреи. А поглядели бы вы на их лаковые башмаки с посеребренными пряжками…
Почти сто голов забитого в усадьбе скота, несомые руками лакеев, осторожно, как младенец до крестильной купели, проплывают вокруг стола и исчезают кусок за куском в жующих ротиках дам, за белыми крахмальными манишками мужчин.
В покоях и на кухне — целый рой служанок, у которых от множества бессонных ночей под глазами легли черные круги. А днем — праздничный стол для работников, накрытый на току. Работникам подают свинину и картофельный самогон. Жена смотрителя Бремме, завернувшись в свою черную каракулевую накидку, наблюдает за раздачей мяса. Жена управляющего вся — один беспокойный взгляд. Ведь в этой суматохе с малышкой легко может что-нибудь приключиться. На вечер они вместе с мужем званы в замок, а пока по мере своих сил стараются праздновать с народом.
Настает вечер, по столбам развешивают фонари, и люди заводят песни. Пахнет прогорелым керосином. Когда из замка до работников доносится обрывок какой-нибудь мелодии, они хватают женщин за бока и начинают скакать по цементированному току. Наконец музыка выходит под открытое небо, в парк. В небо взлетают огни фейерверка. Перевити огненных снопов в небе.
Ах, как все роскошно! Как все летит, как все шипит! Как вращается, крутится, рассыпается звездами! Как гремит, щелкает, завивается вихрем, трепещет! И работники молча рассаживаются на току, как некогда пастухи — когда звезда Спасителя взошла на небо. Перед ними открывается небесный мир, в котором они чувствуют себя чужими. Они выманивают зерно из земли — они сеют, пашут, собирают урожай и обмолачивают его. Потом они перетаскивают полные мешки в закрома его милости. Капли их пота остаются на ступеньках лестниц. Двери амбаров захлопываются — и вот уже они отделены от плодов своего труда. Позднее, когда милостивый господин надумает обратить урожай в деньги, им еще раз будет дозволено возложить на свои спины плоды трудов целого года. И они снесут мешки с чердаков к машинам, а потом в городе снова их сгрузят. Больше они ничего не видят, и только по таким вот дням, как этот, им доводится также увидеть, как деньги уже в другом обличье вспышками и всполохами бороздят небо. И они говорят: «О-о-о!» — либо: «А-а-а!» — и на мгновение становятся счастливы, когда на их лица ложится отражение господской радости.
Некоторые из приехавших загостились в замке на целую неделю. Только таким путем обедневшая знать может хоть неделю пожить в условиях, ей подобающих. В день свадьбы к вечеру новобрачные отбывают. В девичьих мечтах милостивой фрейлейн свадебное путешествие вело на юг. Но граф больше и слышать не желает ни про какие Ба… Балканы, ему теперь подавай Па… Па… Париж. В Париже умеют жить.
Управляющий Конрад, чертыхаясь, обходит амбары и сараи. На засыпных чердаках навстречу ему скалится голый пол, в хлевах зияют пустые стойла, на птичьем дворе вообще опустели целые насесты.