Погонщик волов
Шрифт:
— Вся беда в том, что ты не выучился толком никакому ремеслу. Будь у тебя настоящий мастер, ты бы не верил всему, что говорят в книгах. — И, ткнув обглоданной травинкой в сторону деревенской улицы, добавил: — Ты только посмотри, какие у Анни тонкие ноги. Они у нее, наверно, гнутся, как виноградная лоза.
— А тебе не сегодня-завтра пора бриться, — так в один прекрасный день говорит Блемска.
Лопе краснеет и дома тайком пробирается с осколком зеркала в спальню. Он проводит ладонью по щекам. Щеки словно обметало серым инеем. Видно, он все-таки изменился после конфирмации. В воскресенье Лопе сидит на скамейке перед домом парикмахера Бульке и ждет, пока не разойдутся по домам взрослые мужчины, в том числе и отец.
— Ну что ж, перышки можно и обчикать, — говорит Бульке, намыливая щеки клиента. «В месяц на грош больше», — думает он про себя.
Что тут сверху, а что снизу? Новые мысли червями извиваются в мозгу у Лопе. Может, он все-таки больной какой-нибудь? Выпадают дни, когда мысли его набрасываются на все, что ни происходит в усадьбе, словно мухи на падаль. Смотрителю вовсе незачем снова и снова напоминать ему, что он плохой работник. Лопе и без него это знает.
— По части лени ты даже волов переплюнул, — говорит гномик Бремме.
Но Лопе задумывается и о том, что за человек этот Бремме. Вот почему, к примеру, Бремме его подгоняет? Какая ему в том польза? Разве Бремме принадлежит хоть один-единственный колосок на всех полях? Если Бремме отрежет колосок, чтобы заткнуть его за ленту шляпы, это будет кража. И тем не менее смотритель Бремме из года в год — и вот уже сколько лет! — подгоняет людей, работающих в усадьбе.
У нас на дворе одна тысяча девятьсот тридцать второй — говорят люди. Это они имеют в виду год, и все в этом уверены. Про Лопе, например, люди говорят, что ему восемнадцать, но сам он своего возраста не ощущает. Эти восемнадцать лет нигде в нем не проявляются. На теле у него нет ни пометок, ни зарубок. Нет годовых колец, как на рогах у коровы. Если считать прожитые годы за ступеньки, в нем должна образоваться вроде как лестница. Годы не лежат рядами в его мозгу, как камни в кладке стены. Одно переходит в другое, одно сливается с другим. Не будь он конфирмован, ему не пришлось бы ходить за волами и взмахивать кнутом. Не учись он в школе, пастор отказался бы его конфирмовать. А что до календарного года, то и тут люди не пришли к единому мнению.
— В России раньше был совсем не такой календарь, как у нас, — сказал однажды господин конторщик.
А в газете Лопе однажды прочел, что в Италии вообще начали новое летоисчисление. Этого пожелал ихний президент или кто он там есть, которого они называют Муссолини. Пожелал — и все тут. Не иначе, этот лысый головастик считает себя первым человеком в государстве.
Вообще у людей нет единого мнения по большинству вопросов.
— Скоро в Германии начнут все-все делать по-новому, — рокочет управляющий Конрад, обращаясь к смотрителю Бремме, и хлопает себя стеком по кожаным крагам.
— Очень может быть, — бормочет Бремме без особой убежденности, но с преданностью в голосе.
«Невелика новость, если он заграбастал ключ от зернового люка», — думает Бремме и моргает слезящимися глазками.
— Именно мы, немцы, всегда что-нибудь делали по-новому, — продолжает Конрад. — Но участвовать должен весь народ.
— Само собой, — раздается в ответ похожий на скрип часовой пружины голос, а рот сплевывает изрядный кусок жвачки на ствол ближнего дерева.
— Создать новый рейх? С помощью курток и обмоток? — покашливает его милость. — Боюсь, как бы вам не обломали рога, дорогой мой Конрад. Ибо в конце неизбежно оказывается, что старое и было самое правильное. Так учит нас история, мой дорогой. Загляните в нее повнимательней! Все уже когда-то было.
Милостивый господин говорит это отнюдь не благосклонно. Но управляющему теперь не больно-то и нужна его благосклонность. Он уже почти собрал сумму, необходимую для аренды собственного имения.
— Р-р-реакция, — рокочет его бас. — Старое всегда реакционно, — При этом управляющий Конрад смотрит куда-то мимо своего собеседника.
Тот искоса поглядывает на Конрада.
— Вот уж не думал, что вас втянут в это дело.
Управляющий поспешно отворачивается, его жирный загривок колышется, словно у свиной туши, когда ее опускают в чан с кипятком. Конрад просто-напросто уходит.
Так дальше продолжаться не может, пора и впрямь все обновить, — вздыхают в своем углу шахтеры. — Дожили, уже и с работой туго. Разве прежде такое бывало?
— Не-а, прежде работы было полным-полно, всю и не переделаешь, вот как. Часть работы приходилось оставлять необработанной, ха-ха…
— Трепло!
— А что, неправду я говорю? Что-то у нас не так.
— Не так у нас на самом верху. Работы и сейчас хватает, просто нет никого, кто пожелал бы за нее платить, когда она сделана.
— Вот о чем я и толкую: хозяйство обеднело, нужно что-то новое, чтобы опять поставить его па ноги.
— А кто ставить-то будет, вы, что ли?
— При чем тут мы? Кто наверху, тот и будет. Выходит, наверху нужны новые люди!
Шульце Попрыгунчик вмешивается в разговор:
— Вся беда в том, что мы не можем уследить за порядком в собственном доме. Кто только не ошивается в нашем истинно германском дому! Богатые иностранцы, евреи и прочий сброд. Они съедают все угощенье с нашего стола, а мы потом облизываем столешницу.
— Это тебе небось втолковали ладенбергские парни в обмотках?
— Плевать, кто втолковал, главное — я прав. Интернационалы понапускали всякий сброд в наш германский дом. Думаете, за границей так же мало работы, как здесь, у нас? Ничего подобного.
— Ты, никак, там бывал?
— А ты бывал на Луне?
— Гм-гм…
— Вот видишь, бывать не бывал, а знаешь, что на Луне не водятся коровы. Все дело в том, что у них за границей есть колонии, а значит, есть сырье, понимаешь, сырье! А уж с сырьем можно делать дело. Где сырье, там и работа.
— Ты что, хочешь готовить тушенку из готтентотов?
— Сами вы готтентоты! — Шульце Попрыгунчик сплевывает. — Потому что они могут с вами поступать, как захотят. Не вы ли платите налоги и еще раз налоги из-за репараций? Подавайте репарации, говорят они, а колоний-то небось не дают. Они сами хотят обделывать делишки, евреи-то!