Погоня за наживой
Шрифт:
— Ада... пощади. Ты знаешь, как это опасно, — стонала маменька. — Ты отворишь, молния влетит, и все мы погибнем!
— Но мне дышать нечем... Мне дурно...
— Лучше перетерпеть...
— Это насчет молнии вы, Фридерика Казимировна, напрасно беспокоитесь, — начал Катушкин. — Вот разве дождем помочит, это точно!
Он сидел на передней лавочке, подобрав под себя ноги и боясь пошевелиться. Ему было страшно неловко, ноги у него затекли, и в коленях бегали мурашки, но он стоически выносил свое стесненное положение, боясь потревожить дам.
— Какую ужасную ночь мы должны будем провести! — стонала Фридерика Казимировна.
— Ничего-с; может, скоро ямщик подъедет! — утешал ее Катушкин.
— Иван Демьянович...
— Что прикажете-с?
— У вас есть пистолеты?
— Как же-с; мы в степь без оружия никогда не ездим, только теперь пока не требуется, они в чемодане уложены...
— А что, здесь есть бандиты?..
— Нет, бандитов не водится!
— Да ведь это горы; мы ведь в горах?
— Так точно, Губерли прозываются, отрог Уральского хребта, а там дальше пойдет...
— Мама, как хочешь, а я отворю!
Адель взялась за тесьму.
Опять вспыхнула яркая молния, опять взвизгнула на все Губерли Фридерика Казимировна. На этот раз струсила и сама Адель; она быстро отодвинулась от окна и смотрела в него широко раскрытыми, испуганными глазами.
Чье-то бледное, бородатое лицо мелькнуло за напотевшими стеклами окна. Свет молнии словно голубоватым бенгальским огнем осветил высокую фигуру в плаще, в башлыке, стоявшую у самой экипажной подножки.
— Что я видела... — шептала Адель.
— Ада, не пугай! — волновалась госпожа Брозе.
— Ямщик, ты, что ли ? — громко окликнул Катушкин. — Фридерика Казимировна, позвольте, я выйду; может: помочь что нужно...
— Ах, нет, сидите; не пущу, в такую критическую минуту мы будет одни!
Рука без перчатки показалась у самого стекла и легко постучала в окно. Адель заметила блестящий перстень на одном из пальцев таинственной руки.
— Я — проезжающий. С вами случилась одна из дорожных неприятностей. Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?
— Это он, мама, — тихо произнесла Адель, — наш самарский vis-`a-vis!
— До станции недалеко; вы, вероятно, скоро доедете. Нельзя ли вам поторопить нашего ямщика? — поспешил произнести Катушкин.
— Ради Бога. Мы здесь задыхаемся! — крикнула Адель.
— Отворите окно...
— Ни за что... Ах!.. — крикнула в свою очередь Фридерика Казимировна.
Даже Ледоколов вздрогнул от страшного громового удара, прервавшего переговоры.
— Это где-нибудь близко в скалу ударило! — говорил ямщик с козел ледоколовского тарантаса.
— Мой экипаж к вашим услугам, и я довезу вас до станции, если вам угодно! — предложил Ледоколов.
— Ах, как это хорошо; маменька, дайте мне мой большой платок! — обрадовалась Адель.
— Э, гм... — замялся Иван Демьянович.
— Я не поеду ни за что, я не решусь! — говорила госпожа Брозе.
— В таком случае я поеду одна! — объявила Адель.
— Ада...
— Тяните к себе дверцу, у меня не хватает силы! — крикнула девушка Ледоколову.
— Ада... Ада...
Сильный порыв ветра обдал мелкими брызгами дождя всех пассажиров, когда Ледоколов распахнул дверцу дормеза.
— Я вас перенесу на руках!
Он протянул руки.
— Ада, Ада, дитя мое!..
— Как хорошо, как свежо!
Тарантас Ледоколова стоял шагах в трех, не более, от дормеза; на одно только мгновение почувствовала Адель, как две сильные руки подняли ее на воздух; затем она уже сидела в тарантасе, прижавшись в угол и смеясь во все горло: ей вдруг стало почему-то необыкновенно весело.
— Мама, мама, скорее! — кричала Адель.
— Пожалуйте! — протягивал вторично руки Ледоколов.
— Ни за что!
— Мама, да идите!
— Что же, Фридерика Казимировна, теперь уж все одно-с: пожалуйте! — вздохнул Катушкин и добавил как бы про себя: — Своенравная барышня!
— Ай! — ступила было на подножку г-жа Брозе и опять попятилась назад.
— Смелее! — ободрительно говорил Ледоколов.
— Я уж при экипаже останусь; так вы уж похлопочите там на станции, чтобы насчет колеса... станционному скажите: от Лопатина, Ивана Илларионовича, он знает! — обратился Катушкин к Ледоколову.
— Непременно. Пошел!
Через минуту звон колокольчика под дугой ледоколовской тройки чуть слышался в вое ветра и глухом шуме проливного дождя.
Иван Демьянович завернулся в шинель, вытянулся во всю длину дормеза, подсунул себе под голову подушку, под бок другую, закурил папиросу и стоически принялся ожидать результатов своего поручения.
«Гувернантка — ха, ха! Несдобровать Ивану Илларионовичу с этакой гувернанткой, да-с! — начал он свои размышления. — При таком, так сказать, оживлении нашего тракта народу едет всякого много... гм! Глаза молодые, разбегутся... услужливость эта проклятая, — ну, и шабаш! Да мне-то что? Только бы довести да сдать»...
Он опустил стекло и выбросил окурок.
«Симсон сказывал, — продолжал думать вслух Иван Демьянович, — что за леший такой? Меня знает, Лопатина знает, всех знает. Расспрашивал, что и как, — подозрительно! Да ведь приметы какие — ничего не разберешь! Всех перебрал — подходящего нет... Что за черт, право, в самом деле? Тс! Едут никак»...
Ему послышался как будто топот конских ног по дороге; прислушался — ничего не слыхать.
Ивовый пень, подмытый дождевыми потоками, сполз со своего места, навис над обрывом и — рухнул в воду. Кони, привязанные к дышлу, шарахнулись и стали рваться; тяжелый дормез заскрипел и покачнулся.