Погоня за наживой
Шрифт:
— Скоро!
— Цс... Беда! — Киргиз вздохнул. — Отчего они все такие сердитые?
— Чем?
— Известно, чем! — Он почесал спину. — Дерутся больно.
— А как же вас не бить?
Бурченко засмеялся и хлопнул киргиза по плечу.
— Хе-хе, — осклабился ямщик. — Что же, это все начальники едут?
— Начальники!
— Большие?
— Нет, маленькие, большие после поедут!
— Вот беда будет!
— Это почему?
— Как почему? Вот с четвертой станции все ямщики разбежались; насилу после собрали. А ты спрашиваешь: почему?
Из степи донеслись какие-то дикие завывания. Пасущиеся лошади, впрочем, нисколько не выражая беспокойства, не обращали никакого внимания на эти звуки.
— Что это, волки? — поднял голову Ледоколов и потянулся за своим ружьем.
— Нет, верблюды, — отвечал Бурченко. — Тут аул, может, где-нибудь неподалеку, а то так караванные пасутся!
— Аул близко; десять кибиток! — сказал киргиз, понявший, о чем идет речь.
Чай поспел, и Бурченко начал разливать его по стаканам. Ямщику он налил в тыквенный ковш, который тот принес из желомейки. Когда он туда ходил, то путешественникам показалось, что ямщик с кем-то тихо разговаривал.
Бурченко и Ледоколов переглянулись.
— Вы слышали?
— Может, это он сам с собой!
— Нет, другой голос. Разве там кто есть? — спросил Бурченко ямщика.
— Никого нет там, все уехали... кому там быть...
Киргиз, видимо, смущен был этим вопросом.
— А вот я погляжу!
Бурченко встал и шагнул по направлению к желомейке.
— Не надо ходить, зачем? Там больной ауру... Человек совсем никуда не годится! — ухватил его за полы киргиз.
— Ну, черт с ним, коли никуда не годится!
— Может быть, помочь ему чем-нибудь можно. Со мной всякие средства есть, — заметил Ледоколов. — Зажгите-ка фонарь!
— Не надо ходить! — бормотал ямщик.
— Ладно!
Все трое пошли через дворик. Впереди Ледоколов с фонарем, за ним Бурченко; сзади всех ямщик, значительно поодаль, запрятывая на ходу что-то к себе в шаровары. Он успел воспользоваться удобным случаем и стащил целую связку баранок.
Какой-то странный шорох послышался внутри жилища, когда Ледоколов взялся за кошму, служащую вместо двери.
Вошли, подняли высоко фонарь и осветили внутренность желомейки. Мятая, грязная донельзя солома валялась на полу; тут же лежали два рваных хомута и сломанная дуга. Старый чугунный котел, весь проржавевший, стоял на треноге посредине. Никакого живого существа, кроме прыгающих по всем направлениям блох, не было в желомейке.
— Что за черт? — пожал плечами Бурченко.
— Никого нет! — удивился Ледоколов. — Но я сам слышал. Я не мог до такой степени ошибиться!
— Стой! Я видел босую ногу в этой прорехе, — говорил Бурченко. — Как только мы вошли, она прежде всего попалась мне на глаза; теперь ее нет. Он выполз под кошмой, с противоположной стороны. Тс!..
Оба замолчали и стали прислушиваться.
— Да не бойся, это добрые! — тихо говорил кому-то ямщик, не входивший в кибитку.
— Бить будут... — чуть слышно стонал другой голос. — Урумбайку бить будут!
Путешественники поспешили выйти на свежий воздух. Да и пора было: грудь сжималась от нестерпимой вони, наполнявшей все тесное помещение ульеобразного жилища.
Вся голая, с сине-багровыми полосами, тянувшимися крестообразно по плечам, спине и худым, выдающимся ребрам, с распухшим коленом, обмотанным грязными тряпками, полусидела жалкая фигура еще не старого киргиза и пугливо глядела на русских учащенно моргающими, слезящимися глазами. Но кроме безотчетного страха, в этом диком взгляде чудилось что-то недоброе.
Так смотрит волк, пойманный в капкан, когда к нему подходит охотник-промышленник и, поплевывая на рукавицы, стискивает рукоять топора, обухом которого намерен прикончить пойманного, лишенного возможности защищаться разбойника.
— Зачем Урумбайку бить... Урумбайку бить не надо... Его уже много-много били... — хрипло бормотал киргиз и все плотнее и плотнее жался к кибиточной кошме, словно хотел продавить ее этим движением.
— Не будут тебя бить; это не такие! — уговаривал его ямщик.
— Лошадей нет... ямщиков нет, Урумбайка ходить не может...
— Не тронем тебя, не бойся... Хочешь, чаю дадим тебе, хлеба? — ласково нагнулся к нему Бурченко. — Эк исполосовали его, сердечного!
— Но это зверство! — возмутился Ледоколов. — Я думал, что рассказы все преувеличены... Это ужасно!
— Самые обыкновенные явления; не то еще увидите. Эй, ты, бери его под мышки, тащи к огню! — распорядился Бурченко.
Ямщик подхватил избитого под мышки и поволок к огню; несчастный еще кое-как действовал левой ногой, зато правая, совершенно парализованная, беспомощно тащилась, бороздя густой слой пыли.
— Урумбайка есть хочет... Из аула никто не приходил, а туда не мог дойти: больно...
— И есть тебе дадут... Ах, ты, проклятая!
Бурченко бегом кинулся к оставленному без наблюдения бивуаку.
Какая-то тощая, облезлая собака, невесть откуда появившаяся, пробилась по самой стенке, поджав хвост между ног и боязливо оглядываясь. Несколько шагов отделяло ее от соблазнительно пахнувших путевых припасов, и только голос Бурченко заставил ее мгновенно исчезнуть в той самой темноте, из которой она так неожиданно появилась.
— Кто же это тебя бил? — расспрашивал Бурченко киргиза, когда все четверо уселись у огня.
— Проезжий вчера бил! — хрипел и захлебывался Урумбай, жадно теребя зубами поданный ему большой кусок холодного мяса.
Не прошло и десяти минут, как несчастный совсем ободрился, подполз к самому огню, с видимым наслаждением отогревал свои избитые члены и перестал вздрагивать при каждом неожиданном движении кого-нибудь из русских, что беспрестанно делал сначала.
— Вот оно, что значит пуганая ворона! — заметил Бурченко, выгребая прутиком уголек для своей трубочки.