Шрифт:
– Взойдёт луна молодая, шевельнётся землица сырая, идёт к тебе чужак за ограду, несёт с собой огонь-яду. На него не смотри, двери не крести, ворот не отворяй, в дом к себе не впускай. Тот чужак не один идёт, за плечами он дух нечистый несёт. В суме у чужака не еда, не вода, а твоя беда, не хлеб, не доля, а людское горе. Гони его прочь, пусть уходит в ночь, за луга, за поля, где чужая земля. Далеко пусть пойдёт, другой путь найдёт. Не пускай в светлицу,
Решка закончила заговор под калиткой старосты и связала в узел пук травы, росший прямо под оградой, стараясь выбрать такой, чтоб был неприметным. Луна спряталась за облако, мигнула зеленоватым, и Решка тихо, вдоль поросшего высоким бурьяном ручья пошла к себе в хатку, против обычая стоявшую не на окраине, а в самом центре села. Надо было успеть выспаться, страда в самом разгаре, скот хворает – каждый день кто-нибудь из села приходит просить пошептать, да и Аташка уже совсем на сносях – не сегодня-завтра родит, а Решка на огне нагадала, что роды трудные будут.
Решка пробралась бурьяном к своей хатке в одну комнату, такой ветхой, что держалась она только на печи, тихо скрипнула дверью и скользнула внутрь. В колыбели, подвешенной на длинных веревках к крюку в потолке, тихо пискнул младенец. Решка качнула колыбель, и он успокоился. Тогда она забралась на еще тёплую печь, закинула на побеленную стенку босые ноги, промокшие от росы и перепачканные глиной.
«Плохо», – подумала Решка, не надобно было ей следов оставлять. Староста мужик здоровый, дурной, ему словами не докажешь, что Решка не порчу наводила, а оберег против его ворот выставляла. Но вставать сил не было, и она решила, что обойдется, подоткнула плечом мешок с печаль-травой и уснула, утомлённая тяжёлым днём.
Утром у старосты помер жеребец, купленный на ярмарке за двадцать червонцев только этой весной. Чего помер – неведомо: то ли клевером его батрак перекормил, то ли люди добрые чего в сено подмешали (завистников мало ли), да только староста в горе своем траву, узлом связанную, под забором сразу приметил и, недолго думая, повёл народ к хатке Решки по следам недавно сбитой росы.
Тяжёлые кулаки старосты, не терпевшего неповиновения, умели убеждать не хуже ведьмовства.
Когда толпа подошла к ведьминой хатке, пылу у всех поубавилось, все как-то разом смолкли и замялись. Хоть и шли гурьбой, никому не хотелось первым за ведьмин покосившийся плетень переступать – боязно.
– Давай ты, дед, – прогремел староста, выталкивая вперед Куля. Дед затрясся от возмущения, вскинул пищаль, навёл на старосту и козлиным голосом проскрипел:
– Выкуси, пса смердящая, сам иди, коли тебе больше всех надо. А коли ещё толкать надумаешь, так я на тебя пороху не пожалею. Оно знаешь как – раз, и дырку в лобе ужо никто не заштопает.
Староста недовольно поворчал, но отступил и деда больше вперед выталкивать не пытался.
Ожидание затянулось, селяне быстро остывали, и может через минуту все бы повернули обратно и тихо разошлись по домам, но тут ничего не подозревающая Решка сама вышла из сарая, неся в одной руке ведро с только что надоенным молоком. Увидела она толпу и застыла. Не думала Решка, что люди, которым она столько добра сделала, придут по её душу.
Решка нерешительно переступила с ноги на ногу, глядя в потупленные глаза селян. Сказать бы ей что-то, пожурить их али оправдаться, да чего и говорить, раз на ней греха никакого нет. Так они и стояли – перепуганные селяне и ведьма, которую пришли убивать за коня. Потом кто-то в толпе крикнул: «Да чевой с ней цацкаться, убить да и делов-то!», и бросил первый камень.
Камень больно ударил Решку в плечо, она выронила ведро, и белым пятном по примятой траве под её ногами растеклось молоко. Потом полетел второй камень, третий… Пищаль деда Куля в тот день не понадобилась, ведьма не защищалась, и в землю молоко ушло уже вместе с густо вмешанной в неё кровью.
Конец ознакомительного фрагмента.