Пограничная застава
Шрифт:
Карацупа явно растерялся. Он привык к тишине дозорных троп, к безмолвию секретов, и вдруг такое… Страдальчески посмотрев на начальника заставы, следопыт обреченно вздохнул, переступил с ноги на ногу и еще раз умоляюще посмотрел на Усанова.
— Приказ есть приказ. Исполняйте!
Карацупа подтянулся, отдал честь и, холодно посмотрев на меня, коротко бросил:
— За мной!
Началось с того, что, выйдя из кабинета начальника заставы, Карацупа повел меня в столовую. Не говоря ни слова, закончив обед, он отправился в казарму. Гитарист, сидевший у окна, почтительно встал в положение «смирно», махнул рукой, и бойцы, оборвав песню, вышли из спальни. Карацупа снял
— Отдыхать! — приказал он мне. — Обязательно отдыхать! — И сразу уснул.
Я забрался под одеяло, но уснуть не мог. Рядом лежал волновавший мое воображение следопыт, и я разглядывал его мужественное лицо. Светловолосый, с хорошо вылепленным лбом, правильным овалом лица, он сладко причмокивал во сне, чуть похрапывал и казался простым и милым деревенским парнем.
Чернобровый боец, дежурный по заставе, заметив, что я не сплю, сел ко мне на койку.
— Снимать Ингуса будете? Это вполне правильно. Только вы на самого Никиту в смысле рассказов не очень надейтесь: буркнет два слова — и весь сказ. Меня тут приспособили к стенной газете заставы, я уж просил Карацупу: «Напиши, друг, в газетку про опыт свой». А он мне: «Рано еще про опыт говорить». А в общем-то Никита — парень хоть куда, товарищ добрый и службист хороший. Что же касаемо молчания, тут осуждать его не стоит: жизнь была тяжелая у парня, лиха много видел. Сирота, беспризорничал, потом батрачил…
Усталость, обилие впечатлений взяли свое: я уснул. А около часа ночи вскочил с койки: мне показалось, что на заставе объявлена тревога. Задыхаясь, спеша и волнуясь, я натягивал брюки, накручивал на ноги портянки.
— Спокойнее, спокойнее, — услышал я ровный голос Карацупы. — Нет тревоги, дорогой товарищ. Дежурный разбудил — идем в наряд. А теперь сними-ка сапоги. Эх… — вздохнул следопыт. — Разве так наматывают портянки? Посмотри!
Карацупа разулся, сел на край койки и ловко завертел в воздухе портянкой. Проверив, как я обулся, он сунул мне ладонь за пояс и велел ослабить пряжку; потом проверил, как я надел подсумок и держу винтовку.
— Успех операции начинается в казарме, — с неожиданной словоохотливостью сказал Карацупа. — Плохо обуешься — ноги собьешь. Мелочей нет у нас. Кому, может, ерундой покажется, мелочью — поесть или не поесть перед выходом в наряд. А от этого станется, что плохо будешь ночью видеть.
Так я начал свою службу на границе под командованием следопыта Никиты Карацупы. Не сразу, но и я стал понимать тайны следов и передо мной открылся мир неслышимых звуков. Это так важно — увидеть своими глазами, как, опустившись на землю и приложив к ней ухо, Карацупа чутко улавливал далекие шаги, разбирался в сонме звуков, как жестами объяснялся он с Ингусом — своим четвероногим другом и верным помощником, и овчарка, похожая на волка, мгновенно выполняла приказы своего хозяина. Я учился видеть невидимое, замечать обломанную ветку, примятые стебли трав и выяснять, кто же прошел: человек? Зверь? Птица? И во всех случаях учителем был Карацупа. Я видел его в деле, в той боевой повседневности, которая требовала от пограничников бдительности, готовности к бою.
Оказывается, Никита Карацупа мог толково и просто объяснять и вести обстоятельный разговор, если считал его нужным и полезным.
Я понемногу постигал пограничную науку, ходил в наряды, но ничего из ряда вон выходящего не случалось.
Однажды нас снова среди ночи поднял голос дежурного.
Карацупа первым вышел из казармы. Вскоре мы были в кабинете начальника заставы. Выстроив в шеренгу бойцов, Карацупа отрапортовал Усанову:
— Наряд готов к выходу на границу.
По едва заметной тропе, проложенной в кустарниках, мы пошли от заставы по долине к сопкам. Впереди бежал Ингус, за ним шел Карацупа, потом я, за мной — бойцы. Глаза постепенно привыкали к темноте, и я уже различал кустарники, силуэты пограничников. За рекой., в крепости, уныло тявкали собаки. Ветер доносил из-за глинобитных стен запахи кухни и свалки.
Идти было трудно. Но главное по-прежнему заключалось в другом: если во время движения вдруг хрустнет ветка, то в этом был повинен лишь я; если отлетел в сторону от сапога камень, или шуршал гравий, или шелестела трава, то лишь по моей милости… Остальные бойцы, как мне казалось, не шли, а словно бы бесшумно пролетали над землей, как тени.
После каждого шороха, треска или стука Карацупа мрачно останавливался и чутко прислушивался. Пограничник молчал. «Уж лучше бы поругал…» — снова и снова думал я.
Через восемь километров я почувствовал слабость. Сердце билось часто и сильно. Ноги подкашивались, в желудке сосало, в висках стучали какие-то медные молоточки. А Карацупа шел без устали, легко, спокойно. «И так он ходит день за днем, — невольно подумал я с восхищением, — ходит не пять и не десять, а по двадцать и даже по тридцать и пятьдесят километров!»
Карацупа иногда останавливался, нетерпеливо поджидал, когда я отдышусь, и снова шагал вперед. И опять маячила передо мной его коренастая спокойная фигура.
Ингус бежал впереди. Порой он останавливался, нюхал воздух, прислушивался. Карацупа замедлял тогда шаг и тоже прислушивался.
Охватив широкой дугой часть долины и сопок, мы подошли в темноте к бревенчатому мостику. Ингус сделал стойку. Понюхав воздух, овчарка чуть слышно фыркнула. Где-то далеко квакали лягушки.
Карацупа слушал и вглядывался в скрытую тьмой сторону, где лягушачий хор нарушал сонную тишину. Следопыта явно заинтересовали лягушачьи переговоры. Он лег на землю, приложил ухо к камням. Я последовал примеру Карацупы и тоже припал к земле. Камень резал ухо, но ничего не было слышно, кроме кваканья лягушек.
— Нарушитель идет… — прошептал Карацупа.
— Где? — заволновался я,
Боец, лежавший рядом, коснулся своими горячими губами моего уха, накрыл наши головы шинелью и чуть слышно прошептал:
— Тише!..
Карацупа вскочил и, на ходу что-то шепнув Ингусу, поспешил за ним.
На бегу Карацупа успевал осматривать окропленные росой кусты. Иногда он нагибался, что-то искал в траве, ложился на землю и вновь «прослушивал» ее.
Следуя за Карацупой и Ингусом, мы вышли к ручью. Здесь след нарушителя исчез в воде. Карацупа перенес Ингуса на руках через ручей, опустил на землю и приказал ему обнюхать камни. Следа не было. Ингус, натянув поводок, повел Карацупу вверх по течению. Прошли несколько десятков шагов, и собака встревожилась: она снова взяла след. Ингус потянул в сторону от ручья, к покрытому туманом лугу.
Высокая, с серебристым отливом, трава словно застыла — такой был безветренный час. Карацупа забрался в траву, присел и снизу и сбоку посмотрел на тускло освещенную зарождавшимся утром долину. По сильной росе причудливыми мазками тянулась прерывистая темная полоса.
Следы!
Казалось, что по лугу прошел конь, причем шел он не от границы в наш тыл, а, наоборот, из тыла к водному рубежу. Не сбежал ли из табуна колхозный коняга? Но ближайший колхоз находился далеко, да и конь как-то очень странно шел к реке. Заподозрив что-то неладное, Карацупа достал из кармана сантиметровую ленточку и измерил вмятину.