Пограничный легион (сборник)
Шрифт:
А сердце Келлза все билось. Понемногу у Джоун появилась уверенность, что он будет жить, хотя вроде бы все указывало на противное. Ум твердил, что Келлз умрет, интуиция говорила, что выживет. Иногда Джоун приподнимала ему голову и вливала в рот ложку воды. И каждый раз из груди его вырывался слабый стон. В эту ночь, опять лежа без сна, она не только не страшилась одиночества, но даже как-то черпала в нем силы. Бояться ей и в самом деле было нечего, разве что в каньон забредет незваный гость. Следующий день ничем не отличался от предыдущего. Состояние Келлза оставалось прежним. На третий день вечером
Ночью над каньоном поднялся узкий серп луны. В его слабом свете белело безжизненное лицо Келлза, незнакомое, печальное, без тени жесткости, без следа порочных страстей. Вдруг губы у него дрогнули, он пытался что-то сказать. Джоун смочила губы водой, дала ему пить. Он пробормотал что-то нечленораздельное и снова погрузился в беспамятство. Вскоре еще раз очнулся, стал было что-то говорить, быстро-быстро, бессвязно, как безумный, и снова лишился чувств. На этот раз он очень долго не подавал признаков жизни. Джоун уже стало клонить в сон, как вдруг ее вернул к действительности слабый, но вполне отчетливый шепот: «Воды, воды!» Джоун наклонилась, приподняла его голову и попоила. Он открыл глаза — две черные дыры в чем-то белом.
— Мама… ты? — прошептал он.
— Да-да, — тотчас ответила Джоун.
Он тут же снова впал в забытье или заснул и больше той ночью в себя не приходил. Его шепот — «мама» — глубоко тронул Джоун. Ведь у разбойников, как и всех людей, есть матери. Даже у этого Келлза. Он же еще совсем молод. Был же он когда-то юношей, мальчиком, младенцем. У него была мать, она любила его, баюкала, целовала нежные розовые ладошки, с гордостью и надеждой следила, как он растет, мечтала о его будущем; может быть, она и сейчас молится за него, думает, что он уважаем и любим. А он лежит тут раненный, без памяти, умирает оттого, что покусился на гнусное преступление — последнее из многих-многих других. Как это ужасно! И Джоун задумалась о тяжкой судьбе матери. Потом мысли ее перешли на весь этот клокочущий Дикий Запад, где люди, точно волки, сбиваются в стаи, где рекой льется кровь, а жизнь человеческая гроша ломаного не стоит.
Наконец она улеглась и заснула. Утром она не сразу подошла к Келлзу: почему-то увидеть его в памяти было ей почти так же страшно, как найти мертвым. Когда она все же собралась с духом и нагнулась над ним, он был в полном сознании.
В глазах его мелькнуло удивление.
— Джоун? — прошептал он.
— Да.
— Вы все еще здесь, со мной?
— Конечно. Не могла же я вас бросить.
На его светлые глаза набежала странная тень.
— Я еще жив. А вы остались!.. Когда вы в меня стреляли — вчера?
— Четыре дня назад.
— Четыре дня! Позвоночник перебит?
— Не знаю. Но не думаю. Там страшная рана. Я… я сделала все, что могла.
— Значит, сначала хотели меня убить, а теперь спасаете?
Джоун промолчала.
— Вы хорошая девушка. Вы поступили благородно, — сказал Келлз. — Только лучше бы вам быть похуже. Тогда я проклял бы вас… и… задушил.
— Вам
— Нет. В меня уже стреляли. Если позвоночник цел, я выкарабкаюсь. Как бы это выяснить?
— Не имею ни малейшего представления.
— Поднимите меня.
— Нельзя. Рана может открыться, — возразила Джоун.
— Поднимите! — Даже в этом слабом шепоте звучала его железная воля.
— Зачем? — спросила Джоун.
— Мне надо знать… могу я сидеть или нет. Если нет… дайте мне револьвер.
— Не дам, — твердо, под стать ему, ответила Джоун.
Она подсунула руки ему под мышки и, осторожно посадив, отняла руки.
— Я… очень боюсь… боли, — еле выговорил он. На бледном лице выступили крупные капли пота. — Я… не могу терпеть… боль.
Однако, несмотря ни на что, он остался сидеть и даже заставил себя согнуть спину, но тут же громко застонал и без чувств упал на руки Джоун. Она осторожно уложила его и потратила немало сил, прежде чем снова привела его в чувство. Он совсем ослаб и лежал молча. Видимо, его терзала боль. Но теперь у Джоун появилась уверенность, что он будет жить. Она сказала ему об этом. Он лишь как-то странно усмехнулся. Немного позже Джоун принесла бульон, он с благодарностью его выпил.
— Я выживу, — еле слышно сказал он погодя, — я поправлюсь. Позвоночник цел, значит, все будет в порядке. А вы принесите сюда еды и питья… и поскорее уезжайте.
— Уехать? — в недоуменье повторила Джоун.
— Да, уезжайте. Только не по каньону — там вам придется туго. Поезжайте обратно по старой тропе. Тогда у вас будет шанс. Не мешкайте, отправляйтесь.
— Как? Оставить вас здесь одного? У вас же нет сил даже чашку в руках держать! Я не могу уехать.
— И все же уезжайте.
— Но почему?
— Потому что через несколько дней рана начнет заживать, я поправлюсь… И снова стану самим собой… Мне кажется… Боюсь, я вас полюбил. А для вас это обернется сущим адом. Уезжайте, уезжайте, пока не поздно. Если вы останетесь..* и я поправлюсь… я вас никогда больше не отпущу.
— Келлз, бросить вас здесь одного было бы подлой трусостью, — серьезно ответила Джоун, — без помощи вы умрете.
— Тем лучше. Только я не умру. Меня не так-то просто убить. Говорю вам — уезжайте.
Джоун отрицательно покачала головой.
— Вам вредно спорить. Смотрите, вы совсем разволновались. Пожалуйста, успокойтесь!
— Джоун Рэндел, если вы не уедете, я… я вас приучу к узде… буду держать совсем беззащитную где-нибудь в пещере… буду ругать последними словами… бить… убью! Да-да, я на все способа!! Говорю вам — уезжайте.
— Вы совсем сошли с ума. Раз и навсегда — никуда я не поеду, — твердо ответила Джоун.
— Вы… Вы… — тут голос ему изменил, он еще что-то прошептал и умолк.
В последующие дни Келлз больше молчал. Выздоровление шло медленно, неровно. Одно было очевидно: если бы Джоун оставила его одного, он бы не долго протянул — она это хорошо знала. Да и он тоже. Когда Келлз бодрствовал и Джоун к нему подходила, лицо его озарялось прекрасной, но тоскливой улыбкой. Похоже, ее присутствие, хоть и задевало его, все же помогало держаться. Однако по двадцать часов в сутки он спал и в это время не нуждался в ее уходе.