Погребальные игры
Шрифт:
Большинству из них было за шестьдесят, кому-то даже стукнуло семьдесят, их неуступчивость вошла в поговорки, и вот Эвмену, пришлому греку и чуть ли не сосунку, удалось захватить власть над ними.
Несколько восстановив за счет новобранцев ослабленные осадой силы, он уже собирался отправить ветеранов на родину, как к нему прибыл гонец, доставивший послание из Эпира. От Олимпиады.
Прошу тебя, Эвмен, помоги нам. Ты был и остаешься моим самым преданным другом, и только тебе, Эвмен, дано найти способ спасти наш обезглавленный род. Умоляю тебя, не покинь меня в моих чаяниях и поддержи хоть советом. Подумай, разве могу я вверить свою судьбу и будущее моего внука людям, которые наперебой рвутся опекать сироту, мечтая на деле лишь
Письмо глубоко взволновало Эвмена. Он впервые увидел Олимпиаду еще совсем юным и был навек покорен ее красотой. В отсутствие царя Филиппа ненавидевший его супругу регент частенько посылал к ней Эвмена с различными поручениями, отчасти желая унизить царицу низким рангом посланца, а отчасти — чтобы самому избежать встреч с весьма опасной и вздорной особой. Филипп также пользовался услугами молодого посредника во время бесчисленных семейных скандалов. Сам же юный кардиец смотрел на властительницу своих дум как на некую мифологическую персону. Чаще всего она казалась ему вакхической Ариадной, ждущей свидания с позабывшим о ней Дионисом. Он видел ее в слезах, в дикой веселости, в пламенной ярости, а иногда — во всем блеске присущего лишь ей одной почти божественного величия. Если он и желал ее, то не больше, чем человек, завороженный игрой молний над бушующим морем; она будила в нем холодящий восторг. Даже шагая к ней с обидным или оскорбительным повелением государя, Эвмен все равно испытывал радость. В сущности, Олимпиада и в гневе обыкновенно благоволила к нему. Правда, молодой красивый грек был очень скромен и предан Филиппу, но она наслаждалась искренним восхищением, светящимся в его глазах.
Эвмен знал, что во время азиатского похода вдовствующая царица постоянно докучала сыну раздраженными письмами, обвиняющими регента во всех смертных грехах. Как-то раз, ознакомившись с очередным материнским посланием, Александр даже воскликнул: «О боги! Не слишком ли много она запрашивает за те девять месяцев, что я пробыл в ней?!» Однако произнесено это было с легкой усмешкой: несмотря ни на что, Александр любил мать. Он оставил Олимпиаду цветущей красавицей и, как и Эвмен, не имел представления, что с ней сделали годы.
Но одно Эвмен понял сразу: ни в коем случае ее нельзя пускать в Македонию, с армией или без оной. Сдержанность была свойственна Олимпиаде не более, чем леопарду в прыжке: месяца не пройдет, как она все загубит. Он срочно написал ей, заклиная оставаться в Эпире, пока не закончится нынешняя война, а также добавил, что и она, и сын Александра могут рассчитывать на его преданность.
О Роксане с ее опасениями он предпочел умолчать. Неизвестно, какие фантазии могли напугать эту бактрийку. В ходе долгого военного похода, закончившегося зимней осадой, Эвмен редко получал весточки из Европы. И едва слышал об Эвридике со времени свадьбы в Сардах.
Для него лично главная опасность исходила по-прежнему от Антигона: очевидно, этот человек вознамерился прикарманить всю Азию. Сейчас самое время по-быстрому разобраться как с местными новобранцами, так и с закаленными, очерствевшими в многих сражениях аргираспидами. Те встали лагерем невдалеке от палатки Эвмена, и ему хорошо было видно, как они праздно болтают, разбившись возле костров на небольшие, десятилетиями подбиравшиеся компании, пока женщины готовят еду. Среди последних мелькало несколько чудом уцелевших жилистых македонок, когда-то прихваченных этими малыми в родных краях, но в основном их теперь обслуживали живые призы, добытые в годы странствий: лидийки, бактрийки, парфянки, мидийки и даже индианки. Расплодившиеся в результате детишки, среди которых наверняка обретались и внуки суровых воителей, сновали всюду, но больше жались к стряпухам, не желая нарваться на крепкий мужской подзатыльник. Оттенки кожи у прижитых в разных краях света чад варьировались от красно-коричневых до смугло-серых, а тараторила эта орава на «лингва-франка» — общепонятном в Восточном Средиземноморье смешанном языке. Когда лагерь начнут сворачивать, и женщины, и ребятишки привычно заполнят фургончики тылового обоза, чтобы вместе с трофеями и пожитками следовать дальше за войском.
Эвмен бросил взгляд на ближайший холм, где стояли палатки двух самых опытных командиров старой македонской гвардии, Антигена и Тевтама. Это были хитроумные и решительные вояки, оба годились ему в отцы. Оба придут на военный совет. Примут ли они его предложения с легким сердцем? Или затаят обиду, порождающую — как он успел хорошо себе уяснить — недоверие и измену? Эвмен тяжело вздохнул, его мысли вновь вернулись в те светлые дни, когда мировые просторы еще уверенно рассекал общий для многих военный корабль, обломки которого теперь хаотично несутся в потоке событий, хотя кое-кто и пытается вывести их на свой курс. «Однако даже эти прожженные негодяи, — подумал он, — наверняка тоскуют по тем золотым временам».
Его кардийская изобретательность, помноженная на необходимость выживать во враждебно настроенной Македонии, всегда приносила плоды. Вот и сейчас на Эвмена снизошло одно из тех озарений, что даже в более пиковых ситуациях помогали ему уцелеть. До полудня было еще далеко, и поднявшееся над Кипром светило ласково согревало прохладный воздух. Эвмен побрился, облачился в чистую, но не парадную одежду и крикнул глашатая.
— Труби сигнал сбора военного совета, — сказал он.
Слугам было велено произвольно, без оглядки на звания и чины, расставить возле палатки табуретки и походные стулья. Когда суровые старейшины аргираспидов удосужились-таки собраться, Эвмен вежливым жестом предложил им рассесться. Подойдя к оставшемуся свободным стулу, он оперся на его спинку и заговорил:
— Почтенные командиры, я созвал вас сегодня, чтобы сообщить важную новость. Я получил странное предзнаменование.
Как он и предвидел, наступила мертвая тишина. Старые воины суеверны, как мореходы. Все они хорошо понимали, что значит удача для человека во время войны.
— Не знаю, Гипнос ли посетил меня этой ночью, но на рассвете я увидел удивительный сон. Более реальный, чем сама явь. Меня кто-то позвал. Я узнал этот голос, он принадлежал Александру. Сам Александр сидел в моей палатке, на том самом стуле, Тевтам, где сейчас сидишь ты. Я услышал, как он окликнул меня: «Эвмен!»
Все командиры напряженно подались вперед. Грубые узловатые руки Тевтама благоговейно огладили простые сосновые подлокотники, на которых они возлежали, будто весь стул под ним превратился в магический оберег.
— Я умолял Александра простить меня за то, что заснул в его присутствии, умолял так, словно царь был еще жив. На нем была белая мантия с пурпурной каймой и золотая корона. «Начнем государственный совет, — сказал он. — Все ли явились?» И он огляделся вокруг. Потом вдруг оказалось, что это уже не моя палатка, а шатер, отвоеванный им у Дария. Александр сидел на своем троне в окружении телохранителей. И вы тоже были там, ожидая, когда он заговорит, вместе с другими военачальниками. Александр наклонился к нам и что-то сказал, но тут я проснулся.
Прекрасно владеющий ораторскими приемами грек сейчас намеренно не прибег к ним. Он держался, как человек, старающийся вспомнить нечто важное для себя и для прочих. Это сработало. Командиры переглядывались друг с другом, но не с недоверием, а лишь с задумчивым удивлением, явно пытаясь понять значение столь необычного сна.
— Мне кажется, — продолжил Эвмен, — я догадался, чего хотел Александр. Он тревожится за наше будущее. И желает присутствовать на военном совете. Если мы обратимся к нему, он нам подскажет, как правильно поступить.