Погребенные

Паркер Оушен

– В обеих шкурах? – Я проследила за тем, как он закрыл кабинет, методично разложил бумаги и поставил чайник.

– Я закончил факультет психиатрии, стажировался в лечебнице для душевнобольных, но в конечном итоге выбрал психологию. Здесь, эм, – он задумался, насыпая чёрный кофе в две белые кружки, – безопаснее. Лишь изредка попадаются такие, как вы. Не обижайтесь.

– Не обижаюсь. – Я пожала плечами. – И платят больше?

Он улыбнулся, поставив на журнальный столик поднос с кофе и вазу с шоколадными вафлями. Я уверенно схватила две, с утра будучи слишком

занятой убеждением себя самой в том, что не являюсь психопаткой. Пока собирала крошки с джинсов, краем глаза заметила, как Робинс достал из стола отдельный планшет и записывающее устройство.

– Спасибо, что согласились принять меня, доктор.

– Не в моих правилах оставлять людей в таких сложных ситуациях. – Робинс продул запылившееся устройство и поставил его между нами, а потом стал наливать кофе. – Но вам всё равно придётся заплатить. Я не могу принимать пациентов в этой клинике за бесплатно. Сахар, сливки?

– Предпочитаю крепкий чёрный кофе. Я уже почти нашла работу. Если можно, я бы заплатила на следующей неделе.

– Постараюсь договориться. – Он протянул мне кружку, и, взяв себе другую, беспечно раскинулся в кресле. – Так что вы там говорили? Убийство?

– Самого убийства не произошло, – поспешила оправдаться я. – Но… какое-то время я была уверена в этом.

– Впервые такое?

– Да. Обычно приступы ограничиваются своеобразным трансом, вселенной, существующей лишь в моей голове, но вчера…

Меня вновь словно окатило ледяной водой. Слова вертелись на кончике языка, но попытка договорить предложение провалилась. В два размашистых глотка осушив кружку с кофе и проглотив гущу, я закашлялась.

Доктор протянул мне салфетку.

– Давайте начнём с самого начала. Если вам тяжело об этом говорить, то лучше начать беседу с чего-то несущественного. Вам нужно научиться доверять мне. Ваш отец. Я кое-что слышал о…

– Из сплетен медсестёр? – на мгновение повеселев, хмыкнула я и потянулась за очередной вафлей. С набитым ртом разговоры велись непринуждённее.

– Расскажите мне о нём, – тактично опустив развитие шутки про медсестёр, повторил доктор.

– Ну, с папой у меня были хорошие отношения, если вы об этом. Здесь можно курить? – Я слегка нервничала, когда кто-то просил меня вспомнить о не таком уж и далёком прошлом.

Доктор кивнул. Похлопав себя по карманам халата, аккуратно извлек портсигар. С негромким «спасибо» я взяла одну, позволила подкурить себе и плюхнулась обратно в кресло, выпуская столп дыма из носа.

– Он погиб, насколько я знаю?

– Да, полгода назад, он…

– Вы не чистокровная француженка. Предположу, что ваша мать отсюда, а отец? – видимо не желая начинать терапию с обсуждения акта самоубийства, резко переключился Робинс.

– Моя покойная бабушка после второй мировой переехала во Францию из Египта. Тут встретила деда, наполовину француза, наполовину египтянина. От него пошла моя фамилия.

– Значит, вы наполовину египтянка, наполовину француженка. А вы сами бывали на исторической родине отца?

Робинс ничего не записывал, и лишь маленький шипящий диктофон

с горящей красной лампочкой напоминал мне о том, что я на приёме. Напоминал о том, что я… не совсем здорова.

– Нет. Мы планировали семь лет назад, но случилась ужасная авария. Я на девять дней впала в кому. Пришлось отложить поездку, а больше не представилось возможности.

– Семь лет назад? С того момента вас начал мучить один и тот же сон? После аварии?

– Верно, – кивнула я, – после аварии.

– Расскажите о своём сне, в деталях.

– Ничего особенного, – теребя заусенец, прошептала я. – Но вряд ли будет корректно назвать это обычным сном.

– Почему же?

– Это не сон. Это забвение, доктор.

– Забвение?

Я поджала губы.

– В последнее время я стала видеть мужской силуэт со странной формой черепа. – Рваным движением я стряхнула пепел и крепко затянулась сигаретой, постукивая ногой. Над головой сгущались тучи, хоть за окном и слепило солнце. – Как будто человеку прикрутили голову собаки.

– Ага, голова собаки, – задумчиво пробормотал доктор.

– Это странное состояние возвращает меня в реальность лишь тогда, когда он или я произносим одну и ту же фразу.

По спине пробежал табун мурашек размером с носорогов. Захотелось обернуться, словно за спиной кто-то стоит. Наблюдает. Слушает. Я посмотрела на нагоняющий жути диктофон и почесала колено. Представила, как через пару лет изо дня в день буду вещать эту к тому моменту заезженную историю в больничной палате для умалишённых, и скукожилась.

Робинс не моргал, глядя на мои руки, а затем резко схватил лист бумаги и стал записывать. Я знала, что там написано ещё до того, как доктор развернул планшет и показал мне мой кошмар.

«Danny ahabi yabi».

– Я правильно записал?

– Не знаю. Это какой-то бред. Я произношу его, но не знаю языка, на котором говорю.

– Может, латынь? – Не сводя глаз с записи, он поправил съехавшие на нос очки.

– Я интересовалась. Только зря потратила целый день. Это не латынь.

– Древний египетский, греческий?

– А может это и не язык вовсе, – пожала я плечами.

– Заклятие?

– Ага. Заклинаю себя угомониться и наконец-то нормально поспать.

Робинс задумался, нахмурив брови. Несколько минут он молча смотрел вперёд, что-то высчитывая у себя в голове, но единственным, что я хотела от него услышать, были слова: «Авария просто повредила ваш мозг. Сон ничего не значит. Просто больная фантазия. Сломанный механизм».

– Не думаю, что это бессмыслица. Навязчивые сны, на протяжении стольких лет повторяющиеся изо дня в день, обычно имеют под собой какое-то основание. Забытое воспоминание из детства, травмирующий опыт.

– Думаете, я забыла, как препарировала лягушек в детстве?

– Или людей, – словно между прочим пробормотал доктор. – В любом случае, нам следует начать с самого начала. Твоё подсознание хочет нам что-то рассказать. Оно уже говорит нам.

– Оно кричит, доктор, но что это меняет? Я не контролирую это. Я ничего не могу сделать.